Моё-твоё сердце

Эта палата пропиталась кофейным душком, хлоркой и лекарствами, а ещё скорбью. В палате Хейли к этому удручающему крошеву примешивались хотя бы ароматы духов её мамы, но после ночной смены в «Роско» все цветочные благоухания выветривались с одежды моей мамы. Теперь она пахла лишь той бурдой, что принято считать кофе, а ещё грустью и немного немытым телом. Я хотела сказать ей, чтобы она съездила домой и приняла душ, а ещё плотно поела и выспалась как следует. Но разве станет она меня слушать? Взрослые вообще нечасто прислушиваются к словам семнадцатилетних подростков, правда?

Так мы и сидели уже пять часов к ряду. В угнетающем молчании. Только писк монитора вносил в эту мрачную атмосферу смерти нотку жизни. Я внимательно наблюдала за тем, как мама теряла саму себя. Это происходило медленно, на протяжении всех тех семнадцати лет, что она пыталась удержаться на плаву. И меня удержать заодно. Но после вчерашней аварии она словно перестала пытаться. Устала барахтаться, расслабила руки и позволила воде просочиться в лёгкие. Как быстро может утонуть человек, если никто не бросит ему спасательный жилет? А моя мама никогда не умела плавать.

– Миссис Раморе. – Мы с мамой одновременно подняли головы.

В палату осторожно заглянула уже знакомая мне медсестра. Низенькая и полная – мне ли не знать, как тяжко жить с таким «диагнозом» – она смотрелась забавно в бледно-розовой медицинской форме. Словно слониха в попоне для пони. Знаю, так говорить некрасиво, ведь я и сама далеко не модельной внешности. Но судьба обошлась со мной совсем уж не-справедливо, так что у меня есть право хоть немного поворчать.

Пышка, ватрушка, пирожок. Все названия сдобной выпечки – мои вторые имена. Как меня только не называли в школе, так что я давно смирилась. Наверняка эта женщина тоже смирилась в своё время. Интересно, в годы её молодости дети были так же жестоки? Её так же не звали играть в одной команде, потому что она бегает медленнее всех? Её так же не замечали парни любых возрастов, национальностей, весовых категорий и показателей интеллекта? Порой кажется, что чем ты больше в объёме, тем более невидимой становишься для окружающих. Этакий вселенский парадокс.

Но мне всегда казалось, что важнее не то, сколько человек весит. Скорее, сколько весит его сердце. Могла бы поспорить, что сердце этой медсестры – Хейзел, кажется – размером с Плутон, и весит столько же. Она всю ночь хлопочет вокруг этой палаты, заглядывает не только по поручениям доктора Лэнг, но и просто, чтобы проверить нас с мамой. Она несколько раз подносила горячий чай, печенье с лимонной цедрой – наверняка самопеченное – а ещё подушку из залежей больницы, чтобы моей маме было удобнее, раз уж она ни в какую не собиралась уезжать домой.

– Вам бы отдохнуть. – Сердечно подметила Хейзел. Да, да, я была права. Подсмотрела имя на бейджике, что обитал на её внушительной груди. – Вы здесь всю ночь. Съездите домой и…

– Не могу. – Вымученно выдохнула мама, переводя взгляд с медсестры на койку. – Не могу оставить её вот так… одну. Кроме меня ведь у неё никого нет.

Хейзел снисходительно улыбнулась, вплыла в палату и оградила нас от лишнего шума больницы, прикрыв за собой двери.

– У неё есть я. – Медсестра похлопала мою маму по плечу и отобрала стаканчик с кофе. Понюхала его и поморщилась. – Не стоит вам пить эту бурду.

Стаканчик отправился на тумбочку, спокойно остывать себе и распространять амбре по палате и дальше.

– Миссис Раморе. – Хейзел присела на корточки и заставила едва знакомую женщину взглянуть на неё. – Я побуду с ней столько, сколько понадобится. Обещаю вам, что останусь здесь, пока вы не вернётесь. Вам нужно съесть что-то посущественнее той печенюшки, что я вам заносила в час ночи. А ещё поспать. Вы не должны мучить себя. Вам тоже нужны силы, как и ей.

– Не хочу её оставлять…

– Понимаю. Но это только на время. Клянусь, я не уйду отсюда, пока вы не смените меня на посту.

– Но как же ваша работа?

Моя добрая мама. Всегда переживала за других больше, чем за себя. Порой такая жертвенность доводила до белого каления, а порой вдохновляла.

– Не волнуйтесь за меня. – Хейзел похлопала маму по ладошке, как маленькую девочку, помогла подняться со стула и довела до двери. – Поезжайте и не тревожьтесь за неё.

– Спасибо вам. Не знаю, как и благодарить.

– Это лишнее.

– Но вы ведь сообщите мне, если произойдут какие-то изменения? – Испуганно спросила мама, оглядываясь на койку. Она цеплялась за бледно-розовую сестринскую форму Хей-зел из последних сил, как за тот самый спасательный жилет. Боялась оставлять единственного любимого человека на всей земле.

– Конечно. Но ничего не случится. Ступайте.

Когда нерасторопная, слегка неповоротливая медсестра Хейзел впервые появилась в этой палате, она вызвала лишь недоверие и улыбку. Тенью сновала за спиной кардиолога, пых-тела рядом с монитором, подключая его к полуживому телу, однажды даже поскользнулась на воде, что сама же и пролила на пол. Но чем чаще эта женщина появлялась в палате, тем больше она мне нравилась. Напоминала этакую бабулю из пригорода, которая закармливает яблочными пирожками, никогда не красит волосы и ойкает при каждом движении.

Но лишь в этот момент, когда она выпроводила мою маму домой и заняла её наблюдательный пункт на неудобном стуле около койки, я увидела, как широко не её тело. А как широка её душа. Хейзел – а я ведь даже не знала её фамилии – не переживала за то, что отлынивает от работы. Её смена закончилась пятнадцать минут назад. И она тратила свой законный выходной на то, чтобы посторожить постель больного, вместо того чтобы заслуженно отдохнуть. Лишь бы моя мама не переживала.

Пухленькая, без маникюра рука медсестры потянулась и дотронулась до пациентки, чьё сердце билось в унисон с аппаратом.

– Ну что, милая. Давай порадуем твою мамочку, когда она вернётся. Тебе просто нужно очнуться.

Она слегка сжала бледные пальцы девушки на постели. И я почувствовала тепло. Ведь я и была той девушкой на койке.

По каким-то необъяснимым причинам я не чувствовала той боли, что испытывало моё тело. Лишь ту, что испытывала душа, но эта боль немного другого рода. Но когда кто-то касался меня – той меня, что осталась лежать на кровати с перебинтованной грудиной и сломанной ногой – я чувствовала эти касания. Тепло человеческого тела, нежность или грубость кожи в зависимости от того, кто мне его дарил: мама, доктор Лэнг или медсестра Хейзел. Больше было некому. Может, так и должно быть? Наши тела не должны чувствовать боль, лишь заботу, сострадание и любовь. Ведь ради них мы приходим в эту жизнь.

Прикосновение Хейзел было настойчивым. Если мама словно боялась тронуть мои посиневшие пальцы или провести по изрезанному осколками лобового стекла лицу, то эта женщина сжала мою руку так, чтобы я почувствовала её поддержку, её надежду, где бы ни находилась. И это сработало. Не знаю, как называлось то место, где я застряла, но я её чувствовала. И хотела бы ответить, но никак не выходило.

Может, пойти за мамой? Я выходила из этой палаты всего два раза, когда пришла в себя и в безумии носилась по коридорам, размахивая руками и вопя что есть мочи, лишь бы меня заметили. Но никто не видел. Смирившись, я вернулась сюда и просидела у собственного тела больше шести часов вместе с мамой. Она примчалась, как только ей сообщили. Не успела даже снять этот ужасный передник из бара «Роско», где подрабатывала в ночную смену. Взъерошенная ещё больше, чем обычно.

А второй раз, когда пошла проверить, что там с Хейли. Но так и не нашла её. Скорее всего, она отделалась лёгким испугом и, получив пару ссадин, уже давно укатила домой в блестящем «мерседесе» своего папочки. У Морганов найдётся и приличная медицинская страховка, покрывающая все счета, и деньги на ремонт «мустанга» Джейка. Это моей маме придётся брать кредит, чтобы оплатить моё пребывание здесь. Только подумав обо всём этом, я бросила поиски Хейли и вернулась к мамочке под крыло. Мы вместе, вдвоём против целого мира.

Мне хотелось домой. Так сильно, что я готова покинуть своё полуживое тело и сбежать. Интересно, могу я перемещаться в пространстве? Проходить сквозь стены или по щелчку перепрыгивать за сотни миль? Неплохо было бы обзавестись таким навыком. Но вместо того, чтобы потратить время с пользой – проверить, что я могу, где я и что вообще всё это значит – я просидела всю ночь бок о бок с мамой, предаваясь тем же бренным мыслям.

Я пробовала заговорить с ней. Дотронуться, обнять и даже толкнуть. Но всё без толку. Я ведь ненастоящая. Настоящая лежала на кровати и пыталась выкарабкаться из крайне неблагоприятного положения. А я была её проекцией. Её фантомом. Или, всё наоборот?

В уголке глаза Хейзел собралась крошечная капелька. Эта женщина не знала меня, видела впервые в жизни и ничем не была мне обязана, но чувствовала грусть от того, что я на грани. От того, что моё тело превратилось в переломанную игрушку, с которой больше никто не захочет играть.

– С тобой всё будет хорошо. – Тихо сказала Хейзел и ещё крепче сжала мою руку. Мне стало даже чуточку больно, но это ничего. Это приятная боль.

Мне захотелось поблагодарить медсестру за то, что она переживает за меня. Что позволила маме уйти и держит своё обещание – не спускает с меня глаз и следит за каждым биением моего больного сердца. С ним какие-то проблемы. Я слышала, как доктор Лэнг беседовала с мамой на каком-то своём докторском языке, но мало что поняла, потому что пыталась докричаться до них обеих. Пыталась вернуться в своё тело. Но не нашла туда дороги. Надеюсь, доктор Лэнг вернётся и объяснит всё ещё раз, чтобы я знала, что со мной. Очнусь я или навечно застряну здесь, между реальностью и вымыслом.

Сколько раз я не пробовала, у меня не получалось, поэтому я не надеялась на удачный исход и в этот раз, но всё же вытянула руку, чтобы погладить плечо Хейзел. До него оставалась пара сантиметров, как вдруг я услышала крик.

Нет, настоящий вопль. Так вопит раненый зверь, в которого волк воткнул острые зубы. Болезненный, истошный, смертельный. Я одёрнула руку и забыла о доме. Помчалась по коридорам на звук, попутно оглядываясь на мелькающие мимо лица. Никто не слышал этот рёв. Все продолжали заниматься своими человеческими делами, и от этого мне стало только страшнее. Мурашки покрыли всё моё иллюзорное тело. Немыслимо! Я всё ещё испытывала ужас, ощущала озноб, моя кожа топорщилась от пупырышек. Что я?

Я проделала немалый путь. Из отделения реанимации в нейроинтенсивную терапию на том же этаже. Я бежала, как могла. За последний год я набегала столько миль, что этот марафон по больнице должен бы показаться лёгкой разминкой перед многочасовым забегом. Но я еле дышала, потому что страх обхватил мои лёгкие, не давая им полностью раскрыться, напитаться кислородом. Прямо как в те первые разы, когда я только-только пробовала выходить на пробежку, но моё тело отказывалось совершать такие титанические усилия. Вот что делает с людьми любовь к сладкому и страх. Мешает двигаться в том направлении, куда тебе надо.

Я пробежала мимо сестринского поста в другом крыле больницы, по инерции оббегая людей, хотя не могла бы с ними столкнуться. Рефлексы и инстинкты остались со мной. Я бы просто проскользнула сквозь них, как в тот раз, когда доктор Лэнг резко шагнула к мониторам, возле которых я стояла и глядела на неё с мамой. Но ничего не случилось. Она лишь странно поёжилась, будто почувствовала холодок. Зато я заледенела, как статуя на свадебном приёме.

Наверняка раз я могу проникать сквозь людей, то могу проходить и сквозь стены. Но удостовериться в этом не представилось случая. Впервые удача открывала передо мной все двери. Удача, принимающая обличия разных людей. Санитарки, что вкатывала в отделение тележку со всяким медицинским инвентарём. Бородача в белом халате, задумчиво придерживающем двери для мамы с двумя детьми. Или престарелой женщины, что пришла навестить кого-то и задержалась у сестринского поста.

Откуда-то послышались другие шаги. Резвые, стремительные, настойчивые. Кто-то поравнялся со мной и бежал в том же направлении. Лишь полы белого халата мелькнули и тут же исчезли.

– Сюда! – Позвал знакомый голос. Белый халат летел на его зов. Значит, не только я слышала его?

В тени коридора стояла фигура мужчины. Подбежав поближе, я различила в его чертах Чейза Моргана, отца Хейли. Он был напуган и махал рукой, подзывая меня.

Крик прервался, а затем послышался плач. Совсем близко. Я пронеслась мимо кофейного автомата и ряда стульев для посетителей и свернула прямо в открытую дверь палаты. И тут же замерла.

Это Хейли.

Она тоже здесь…

Она стояла над постелью с собственным обездвиженным телом и плакала. Стонала и бормотала что-то, будто лишилась последних остатков разума. А может, так оно и было? Мы обе просто сошли с ума и нам всё это видится? Наши тела, безразличные люди, родители, что не видят нас.

Миссис Морган стояла над телом дочери и плакала, зажав ладонью рот. Гладила Хейли по голове, будто надеясь, что от этого будет толк. Аппаратура сходила с ума вместе с нами. Сердцебиение на мониторе зашкаливало, показатели давления подскочили, и противное пиликанье перекричало бы вой сирены. Вслед за мной влетели сразу несколько человек. Белым халатом оказался худощавый врач, который тут же принялся проверять состояние Хейли. Две молоденькие медсестры закрутились рядом, как два золотистых ретривера в поисках брошенного мячика.

Мистер и миссис Морган прижались друг к другу, как одно целое, возле постели тела дочери и со слезами на глазах наблюдали за махинациями медиков.

– Хейли! – Позвала я, зная, что она меня услышит.