Волки купаются в Волге

Хуже всего становилось, когда я выпивал вина. Жажда счастья, праздника тогда обострялась, а Ира сидела безответная и готовая на всё. Она попыталась раз весело напиться, так ее вырвало.

С чего всё начиналось? Она на перемене между лекциями бросила мне под ноги свою маленькую белую перчатку. Я подобрал, сказал: «Верну, только когда поедешь ко мне пить сухое красное». Она захихикала. И измывалась надо мною еще два месяца. Я падал перед ней на колени в снег. Но она была неумолима. Только когда я решил любить ее бескорыстно, просто любить втихомолку, любоваться ее толстой темной косой с заднего ряда аудитории, не досаждая ей, произошло так называемое чудо.

Наступал Новый год, я собрался встречать его один, то есть с бабушкой. Вдруг под самый праздник, часов в восемь заявилась ко мне Ира Дерябина с подружкой. Мы куда-то срочно поехали, кого-то срочно поздравлять. Потом высадились на «Кузнецком мосту» и помчались в сторону Красной площади. Набегу произошел первый с Дерябиной поцелуй, сорванный, сочный и тяжелый; прибежали, когда уже били Куранты. Молодежь на Красной площади водила хороводы, пристроились к хороводу и мы. Я веселился и чувствовал, что изображаю веселье. Потом поехали обратно ко мне. В метро Дерябина и ее подружка с двух сторон прикорнули у меня на плечах.

Дома под занавес праздника пришел мой школьный друг кантор Гриша, обкурившийся анаши. Дерябина сразу стала язвить, вести себя вызывающе, в том смысле, что кантор еврей, ха-ха! Кантор, разобиженный, ушел. Подружка заснула в бабушкиной комнате на раскладушке.

Ирина не сразу переселилась ко мне. Она приехала учиться из Воронежа, жила в студенческом общежитии. Как-то сидел я один дома, пил темное пиво. Так меня пиво раззадорило, что я в час ночи ринулся в общежитие. Продолжительная дорога не ослабила моего порыва.

Естественно, уже не пускали. Но общежитие занимало только часть многоподъездного дома. Через соседний подъезд я решил проникнуть в общежитие по чердаку.

Возле чердачной двери я столкнулся с двумя. «Ты что здесь делаешь?» – спросили они. «Да я к любимой девушке» – «А ты уверен, что она будет тебе рада?» – «Уверен», – «Зарезать его что ли?» – спросил один другого. Они задумались. «Ладно, – решил первый, – иди к своей девушке. Только больше нам не попадайся». Я в полной темноте пробирался по чердаку, и головой врезался в балку, предстал перед Ирой с рассеченным окровавленным лбом.

Она была не одна, чаевничала с пятикурсником-белорусом. Это меня не возмутило и не удивило, я знал от Дерябиной, что они каждый вечер пьют так чай. Белорус зовет Ирину замуж и в Минск, а она сидит ножка на ножку, звенит ложечкой в чашке и отвечает ему смешком. Мы стали бороться с белорусом через стол на руках, я его положил и он ушел.

В дерябинской комнате вместо коврика у батареи было расстелено шерстяное одеяло. Мы сидели на нем, Дерябина с недоумением и подозрением вглядывалась в меня сверкающими глазами. Спросила: «Зайцев, что ты ко мне привязался? У нас же нет с тобой ничего общего».

В феврале у меня умер отец. Ира утешала, как могла. Сразу переехала ко мне. Буквально сразу, на следующий после отцовской смерти день. В детстве мама, когда я болел, насильно поила меня горячим молоком с медом и маслом, я воротил нос от чашки, но мама настаивала. Так настойчиво утешала меня роскошная девушка Ира Дерябина. Но я вскоре привык. Дерябина прижилась, пекла пирожки с легкими, вязала мне трехцветный свитер. Еще мы дурачились: пели, по-детски не выговаривая слова: «Было, было, было, но просло… Ого-го, ого-го».

– Так я и не сыграл с отцом в настольный теннис, – сказал я Шалтоносову.

– Ничего, еще сыграешь, – ответил Шалтоносов.

Только с ним из моего тогдашнего окружения я вырывался из душевного плена, говорил прямодушно, словно проскальзывал весенний блик.

Дмитрий Шалтоносов – небольшого роста, полноватый, с длинными волосами, безбородым лицом и высоченным, нависающим над умнейшими серыми глазами, лбом. Один в нем сквозил изъян, он был революционером, входил в какие-то группировки, печатался в полулегальных газетах, я в этом не разбираюсь. «Мы просто читали с тобой разные книжки», – объяснил мне Дима. Его звали Дмитрием, но он не любил, когда его называли Димой, лучше агрессивно – Шалтоносов. В особенности его передергивало моё: когда я его называл Митей. Он не терпел русской задушевности, хотя сам принадлежал к священническому роду, как, впрочем, большинство русских революционеров. Налечу я на него, сдавлю в объятиях до хруста и запричитаю: «Митя! Мы же с тобой ахейцы, а все вокруг троянцы, а мы ахейцы, и в тылу у нас корабли… “Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, который!..”» – «Эх, царь, царь, – посетует Шалтоносов, поводя поврежденной моими объятиями шеей, – опять ты нахлестался до первой звезды».

Ко мне приклеилось, не помню как, прозвище Царь. Шалтоносов стал Шутом. Другой наш сокурсник – Князем. Этого за комплекцию прозвали на курсе еще Человеком-горой. Князем его кокетливо окликали только Шалтоносов и некоторые девушки. Так-то его звали Лёшей Мимозовым.

И мне всегда мерещилось, что Мимозов и Дерябина созданы друг для друга. Вздорная мысль, им самим в голову никогда не приходившая. А я вчуже, помимо наших с Дерябиной интимных перипетий, мечтал о том, какой они были бы славной парой: он, большой, грузный, красивый и смешной немного, и она, маленькая, чувственно-изящная, какая-то ядовитая. Они держались в приятельских отношениях, ни надлома между ними, ни натуги, весело бы они жили вместе и непринужденно. Не то что Мимозов со своей достоверной женой, с которой он приговорен строить каждодневно воздушные замки.

Помню, по дороге из института к метро на Дерябину нашел стих. Она разложила всех нас по цветам. Я – как болото в погожий день, цвета хаки, Мимозов сумрачно-кубовый. «А Шалтоносов?» – «А Шалтоносов – белый». Если так разбирать, то Дерябина как Мимозов, тоже – кубовая.

Я с Ириной и Мимозов со своей женой Светой-Мимозой – встречали у них Новый год. Не знал я томительней Нового года! И если на прошлый Новый год, как бы я не обесценивал Иру, случилось и чудо, и кремлевская новогодняя сказка, то тут…

Кубовый Человек-гора, припадая, не единожды заглядывал мне в лицо и предлагал страстно: «Вася! Хочешь пелеменей?». Посередине стола стояла супница с плавающими в воде разваренными холодными пельменями. Еще, правда, была вкусная селедка в пивном соусе. Я в нескончаемом ожидании полуночи навесил на себя Мимозины хипповские бусы (в юности Света хипповала) и почувствовал себя не хиппи, как хотел, а одинокой новогодней елкой. Елка у Мимозовых была, но такая, как по телевизору в голубом огоньке: с серебристыми синтетическими ветками-метелками. После полуночи Мимозов ел пельмени из супницы руками и мне предлагал. Говорил: «Что ты как не русский человек?! Давай по-простому, прямо руками. Мы же русские люди!..».

Зато через месяц состоялось веселье – страх. День рождения Мимозова. Я купил ему в подарок в ларьке бутылку водки за шесть пятьдесят, на последние копейки. Когда мы с Ириной пришли, Мимозов встретил датый, как позволено виновнику торжества. Но вдупель пьяными предстали две косолапые ступни в носках, торчащие с двуспальной кровати Мимозовых. Там ничком лежал огромный патлатый детина; при взгляде на него мнилось, что сегодня он уж не проснется. Но мнение оказалось ошибочным.

Он проснулся, только откупорили бутылку, румяный и вальяжный, сел возле журнального праздничного столика на полу. Его представили как Кирюху, старого другана и одноклассника Мимозы. Я выпил своей водки. Мне показалось, что вместе с креслом, в котором я сидел, меня катапультировали. Стали бороться через столик на руках. Я Кирюху положил, ему это не понравилось.

«А это что за мальчик?» – спросил он Мимозова, постукивая внешней стороной кисти мне снизу по подбородку. «Ты хочешь подраться? Давай подеремся», – приветливо сказал я ему и начал плавно подниматься из кресла. Но Кирюха не дал мне выпрямиться, наскочил. Мы мгновенно в обнимку рухнули на пустующий стул, стул не выдержал, мигом превратился в обломки под нами. Я-то на рост не жалуюсь, а Кирюха – под два метра и весу килограммов сто.

Мы, опираясь друг на друга, поднялись и опять вошли в тесный клинч, так что ударить друг друга как следует не удавалось. Меня это быстро утомило, я дернул Кирюху за рубаху на себя, а сам подался резко в сторону. Кирюха въехал коленом в батарею. Я вышел на середину комнаты, развернулся, встал в бойцовскую стойку. Но шестирублевая водка продолжала делать свое дело, мои руки сами собой опустились.

На первый взгляд, Кюрюха почти успокоился. Он размеренно подошел к столику, оглядел его, выбрал на нем вилку, с ней направился ко мне. Я продолжал стоять в стойке с поникшими руками. Я что-то рыпнулся, вилка уже была у меня в боку.

Как потом с хохотом рассказывал Мимозов, забавнее всего было смотреть на Ирину. Она полностью вжалась в кресло в углу, подобрала коленки и маленькие, как лапки, ступни под подол сшитого ею самой зимнего сарафана в мелкую черно-белую клетку, только ее огромные полные ужасом глаза глядели из темного угла.

Кирюха сыто выдернул из моего бока вилку и сбросил ее обратно на стол. Мы с Кирюхой еще немного позадирались словесно. Но после драки кулаками не машут, если машут, то по воздуху, мы помирились. Четыре дырки на боку заклеили пластырем. Полночи плясали под песни Smokie. Причем я проникся к Кирюхе такой нежностью, что поднимал его, стокилограммового, как невесту, на руки и продолжал танец. Мимозов танцевал величественно и экстатически, как камлающий шаман. Светка трепала и дергала подол своей юбки из стороны в сторону, выставляла поочередно длинные и тяжелые бедра. Одна Ира не танцевала, все так же сидела в кресле, поджав ножки.

Вывел из оцепенения и страшно возмутил ее Мимозов, ставший, наконец, меня с ней спроваживать. Он навис над нами, как гора, и брезгливо поморщился: «Всё, вам пора, ребята…». А я танцевать-то танцевал, но кровь у меня не останавливалась, сочилась из-под пластыря. Кирюху Мимозов не гнал, потому что явно его побаивался. Кирюха, и правда, был отморозком, и только шестирублевая водка, сдобренная, как я теперь понимаю, изготовителями демидролом, заставила меня схлестнуться с ним.

«Подлец же ты, Мимозов!» – гневно сказала Ира. «Ну вот! – добродушно развел руками Мимозов, – подлец! Да, я такой плохой. А вы все святые. Я равнодушный, зато вы не равнодушные».

Напоследок я пожелал Мимозе фламандского изобилия. От всего сердца, клянусь. Она ведь художница, вот я и пожелал. Она обижалась потом – целый год! Подумала, наверное, что я намекаю на пелемени.

Как Ира меня дотащила до дому, не постигаю. Рана-то пустяк, я просто был мертвецки пьян. Она, миниатюрная, волокла меня огромного и бесформенного от водки на себе по сугробам. А живу я не близко от Мимозовых.

Это всё бред жизни. В сущности же, мне продолжало казаться, что Ира Лёше Мимозову – пара. Что и присутствует жизненный бред оттого, что такие вот подходящие люди не вместе, и даже не подозревают, что им надо быть вместе.

Но полюбил Иру не Мимозов. Кто бы вы думали? Конечно, Шалтоносов! Деликатно он всё это время скрывал чувства.

II

… Мы уезжали с дачи, чтобы на следующий день идти в институт. Я посадил сосенку под окнами и загадал: если она приживется, я женюсь на Ире. Как я ее истязал женитьбой! «Выходи за меня», – говорил. «Надо подумать», – отвечала она торжественно. Уходила в соседнюю комнату, возвращалась через тридцать секунд и с той же торжественностью произносила: «Я согласна». Я сразу начинал морщиться, тяготиться ее согласием, ведь я вздорно надеялся на то чудо, что она не согласится. «Ну зачем тебе это? Мы же разные люди, ничего путного все равно не выйдет…» – «Что тебе спокойно не живется? – уже хладнокровно, с трезвой болью говорила Ира. – Пока мы живем вместе, и нас это устраивает. Потом разбежимся, когда время подойдет». Перед самым отъездом я вышел на опушку леса с открытой трехлитровой банкой маринованных помидоров, купленных в сельпо. Так легко мне стало от этих помидоров, и еще оттого, что Ира была надежным человеком, а важно, чтобы рядом был надежный человек.

Год прошел как сон пустой, даже не год, какой-то безликий промежуток времени. Вечерами я посещал массажные курсы. В феврале мы с Ирой расстались. Не расставался я всё предыдущее время с ней, наверное, только из-за ее ванильной груди. Несколько раз весной я привозил Ирину к себе, но это уже так.

«Как же Царевна без тебя?» – беспокоился Шалтоносов. То бишь, раз я Царь, то Дерябина Царевна.

Летом я опять бегал по лесу, представляя себя оленем, но уже без того надежного тыла. Не поздно было всё вернуть, позвать Ирину, но сосенка не прижилась, заржавела и высохла. И не нужен мне был в ту пору надежный человек, искал я в лесу тогда русалок, и почти находил, возвращался домой зачарованный. Но лес измотал и запугал меня своими посулами, к августу я уже не то что бегать, боялся смотреть в сторону вплотную подступающего к моим столбам-кумирам леса.

К осени я совсем сник. Нет, я даже стал как бы весел. Как-то перед лекцией в аудитории я развеселился. Шалтоносов, сидевший за мной, сказал, колыхнувшись от тихого смешка: «О! Как Царю плохо, прямо как мне. Эх, Зайцев, такой красивый и такой глупый». Но я не отступился от своего веселья, на первой же перемене сорвал целиком свою компанию, в которую входило еще несколько студентов-бражников, в рюмочную на Большой Никитской. Там взяли любимых Мимозовым пельменей и водки. Ире заказали коньяку.

В знаковую минуту прозвучала дежурная фраза, обращенная к Мимозову: «А что скажет купечество?» Мимозов как всегда поначалу открещивался; сегодня тем, что жена поручила ему купить яиц. Но вот он медленно и решительно встал, уткнулся носом себе за пазуху, долго держал там руку, наконец, выдернул ее, будто подсекая плотву, и протянул обществу зажатую между двумя пальцами купюру. «Ну вот, остался без яиц!» – жалобно провозгласил Мимозов. Все разом грянули безудержным хохотом. Вообще, много смеялись, много говорили, одни Ира с Шалтоносовым согласно отмалчивались.

На рюмочной мы, конечно же, не остановились, учебу манкировали, пошли вниз по Никитской. Тут-то Шалтоносов схватил Ирину за руку, и они нырнули в переулок, они убегали от нас.

Шалтоносов относился к Ире с выдержанным трепетом, они гуляли по парку, собирали осенние листья. Шалтоносов называл Иру Царевной-лебедем, не в порядке студенческой кликухи, он величал ее так за глаза, в разговоре со мной. Я был посрамлен. Разве с таким святым терпением я добивался, да нет, не Ирины, а той, которую когда-то любил? Хотя сейчас припоминаю, что с таким. Сам я думал, что хитрю, расставляю сети, на самом деле, не мог покуситься сразу. С Ирой наоборот, думал, что влюблен страстно и глубоко, на самом деле, хитрил, расставлял сети. Подумаешь так, поразмыслишь, и приходишь к вопросу: что если человек, задавшийся целью никого не обманывать даже в мелочах, начинает обманывать сам себя?

Они порхали, как нимфа с сатиром. И всё осталось бы прекрасно, если б Ира не подсаживалась иногда ко мне перед лекцией. Мне это надоело. Я ей сказал однажды: «Не обманывай себя. Имей смелость признаться себе, что ты любишь не меня, а Шалтоносова. Иди к нему». Она встала и пошла. И больше не подсаживалась.

Я был ублаготворен, как оно хорошо вышло. Дима Шалтоносов с Дерябиной, я один. Что один, не беда, главное, что свободен от прошлого. И словно в подтверждение моей свободы выпал первый снег.

– Поехали ко мне, водки попьем, – развернулся я в конце последней на сегодня лекции к Шалтоносову, сидящему с Дерябиной на заднем ряду.

– Поехали, Царь.

– А у тебя как всегда ни копья? – встревожился я.

– Ну отчего же, есть в карманах несколько мятых купюр.

– Мелкого достоинства… – обреченно продолжил я.

– Сам зовешь в гости и сам же чужие купюры считаешь. Ты самый русский человек, какого я встречал.

– Желание проехаться за чужой счет, по-моему, не совсем русская черта.