Сочинения

– Послушай, дорогой, успокойся… Право, я не могу… Стейнер здесь.

Но он был в исступлении. Она никогда еще не видела человека в таком состоянии. Он пугал ее; она рукой зажимала ему рот, чтоб он не кричал; понизив голос, она умоляла его успокоиться. Стейнер сходил по лестнице. Наконец, Стейнер вошел, и Нана, вытянувшись в кресле, говорила:

– Я обожаю деревню…

Обернувшись к нему, она прибавила:

– Друг мой, это граф Мюффа. Проходя мимо и увидав свет в окнах, он зашел поздравить нас с приездом.

Мужчины пожали друг другу руки. Мюффа молчал, оставаясь в тени. Стейнер, казалось, был не в духе. Заговорили о Париже. Дела шли плохо, на бирже творились неслыханные вещи. Через четверть часа Мюффа раскланялся. Когда молодая женщина проводила его, он просил у нее свиданья на следующую ночь, но получил отказ. Стейнер, почти вслед за ним, ушел спать наверх, жалуясь вполголоса на вечные отговорки девушек. Таким образом, удалось спровадить стариков. Поднявшись в свою спальню, Нана нашла Жоржа, сидевшего смирнехонько за занавеской. В комнате было темно. Тем временем граф Мюффа шел по гумиерской дороге, сняв шляпу, чтоб освежить свою разгоряченную голову.

С каждым днем, жизнь их становилась очаровательнее. Нана, в объятиях юноши, снова стала пятнадцатилетней девушкой. Под влиянием ласк этого ребенка, в ней снова, пробудилась любовь. Она внезапно краснела, волновалась, дрожала, плавала и смеялась в одно и тоже время, испытывая ощущения, вызывавшие в ней трепет и смущение. Никогда еще она не переживала ничего подобного. Деревня располагала ее к нежности. Она как будто переродилась, помолодела. Когда вечером; отуманенная благоуханием деревенского воздуха, Нана бежала на верх в своему Зизи, спрятанному за занавеской, ей казалось, что она пансионерка, приехавшая домой на вакансию и влюбленная в своего кузена, с которым тихонько целуется, дрожа ежеминутно, чтобы их не поймали родители. Она испытывала всю прелесть и весь сладостный страх первой ошибки.

В это время Нана приходили фантазии сантиментальной барышни. Она по целым часам смотрела на луну. Однажды, ночью, ей захотелось непременно сойти вниз вместе с Жоржем, когда все в доме спали; они, обнявшись, гуляли по саду и улеглись в траве, влажной от росы.

В другой раз, в комнате, Нана, после некоторого молчания, вдруг разрыдалась и, обняв Жоржа, сказала ему, что она боится смерти. Она часто напевала любимый романс тетки Лера где говорилось о цветах и птичках, при чем плакала и страстно обнимала Жоржа, требуя от него клятвы в вечной любви. Одним словом, она стала совсем дурочкой, как сама сознавалась, когда успокоившись и закуривая папиросу, они усаживались рядом с обнаженными ногами на краю кровати.

Сердце молодой женщины окончательно размягчилось, когда в Миньотту приехала М-m Лера с маленьким Луизэ. Ее материнская нежность доходила до безумия. Она играла со своим сыном на солнце, валялась с ним по траве, нарядив его, как принца. С первого же дня Нана пожелала, чтобы он спал в соседней комнате, где М-m Лера, под влиянием деревенского воздуха, громко храпела во сне. Маленький Луизэ не ссорился с Зизи, а, напротив, очень полюбил его. Нана говорила, что у нее двое детей, которых она одинаково ласкала. Ночью она десять раз вскакивала, чтобы послушать, как дышит Луизэ; возвращаясь, она осыпала Зизи нежными ласками а он блаженствовал, позволяя себя укачивать, как младенца. Дело дошло до того, что она серьезно предложила Жоржу навсегда остаться в деревне. Они прогонят всех и будут жить втроем – он, она и ребенок. Это будет восхитительно. Она строили тысячи планов до зори, не слушая М-m Лера, которая, утомленная прогулкой, храпела во всю мочь.

Эта идиллическая жизнь продолжалась около недели. Граф Мюффа являлся каждый вечер и уходил с раскрасневшимся лицом и пылавшими руками. Однажды, вечером, его даже не приняли, так как Стейнере уехал на время в Париж. Нана возмущалась при одной мысли об измене Жоржу. Он так невинен и так верен ей! Если бы она это сделала, то почувствовала бы его презрение и отвращение. Зоя, следившая за всем молча, решила, что барыня совсем одурела.

Вдруг, на шестой день, толпа гостей положила конец их блаженству. Пригласив массу знакомых, Нана надеялась, однако, что никто не приедет. Потому, ее неприятно поразило появление целого омнибуса, набитого народом, который остановился у ворот Миньотты.

– Вот и мы! – воскликнул Миньон, являясь первый в сопровождении двух сыновей – Анри и Шарля.

За ним сошел Лабордэт, подавая руку бесконечной веренице дам: Люси Стюарт, Каролине Эке, Татане Нэнэ, Марии Блонд. Нана думала, что здесь все; вдруг показался ла-Фалуаз, помогавший высадиться Гага и ее дочери Амели. Всех было одиннадцать человек, которых разместить было нелегко. В доме было всего пять комнат для гостей. Одну из них занимала г-жа Лера и Луизэ. Самую большую комнату отдали Гага и ла-Фалуазу. Было решено, что Амели будет спать рядом с уборной. Миньон с сыновьями поместился в третьей комнате, Лабордэт в четвертой. Оставалась одна комната, которую превратили в дортуар; там поставили четыре кровати для Люси, Каролины, Татаны и Марии. Стейнер же может спать на диване в гостиной.

Через час, когда все гости разместились, Нана, сначала, было, нахмурившаяся, с восторгом принялась разыгрывать роль хозяйки дома. Дамы поздравляли ее с поместьем, которое все находили прелестным. К тому же ее интересовали парижский новости; все говорили разом, перебивая друг друга восклицаниями, смехом и шутками. Кстати, что сказал Борднав, узнав о ее бегстве? Да ничего! С начало он бесился, говоря, что вернет ее с жандармами, а вечером он просто заменил ее другой, и даже ее наместница, маленькая Виолэн, имела очень порядочный успех в роли белокурой Венеры. Это известие заставила Нана задуматься.

Было всего четыре часа. Кто-то предложил прогуляться.

– А знаете ли, – сказала Нана, – я собиралась копать картофель, когда вы приехали?

Все пожелали идти копать картофель, даже не меняя платья.

Садовник с двумя помощниками уже ожидал в поде. Дамы принялись рыться в земле, вскрикивая каждой раз, когда находили особенно крупный картофель. Это занятие их очень забавляло! Но более всех торжествовала Татана Нэнэ. Она так часто в молодости своей собирала картофель, что теперь всех поднимала на смех и всем давала наставления. Мужчины работали с меньшим рвением. Миньон, с добродушным видом, пользовался пребыванием в деревне, чтоб пополнять образование своих сыновей: он толковал им о корнеплодных.

Вечером обед был очень оживлен. Все обедали с жадностью. Нана, не стесняясь присутствия гостей, обрушилась на своего метр-д‘отеля, которого Стейнер нанял недавно в Орлеане. За кофеем дамы курили. Страшный шум разносился в отворенные окна. Запоздавшие крестьяне с удивлением посматривали на ярко освещенный дом.

– Ах! как досадно, что вы уезжаете послезавтра, – заметила Нана. – Во всяком случае, надо устроить что-нибудь.

Было решено отправиться на другой день, в воскресенье, осматривать развалины древнего Шомонского аббатства, находившегося в семи километрах. Пять карет из Орлеана приедут за всей компанией после завтрака и привезут гостей домой к семи часам вечера. Это будет прелестно.

В этот вечер, граф Мюффа, по обыкновению позвонил у решетки. Его удивили яркое освещение в окнах салона, говор и громкий смех. Он все понял, услышав голос Миньона, и удалился, взбешенный новым препятствием, выведенный из терпения и решившись прибегнуть к насилию. Жорж, который имел ключ от маленькой двери, спокойно поднялся на верх в комнату Нана, пробираясь вдоль стены. Но ему пришлось ждать за полночь. Наконец, она явилась сильно разгоряченная вином и еще более обыкновенного нежная. Она требовала, чтобы он непременно ехал с ними на другой день в Шонон, но он не соглашался, боясь, чтобы его не увидели; у матери могли явиться подозрения, если она увидит его в одной карете; может выйти скандал.

Нана в припадке отчаяния принялась рыдать, а он старался утешать ее, обещая ей участвовать в прогулке.

– Так ты меня сильно любишь? – шептала она, – повтори, что ты меня очень любишь… Скажи, миленький, если б я умерла, тебе было бы грустно!

Соседство Нана вызывало тревогу в Фондеттах. Каждое утро, за завтраком, добрая m-me Гугон, совершенно против своей воли, заводила разговор об этой женщине, передавая все, что рассказывал ей садовник. Нана угнетала ее своим присутствием, как угнетают кокотки, даже самых почтенных женщин. Эта добрейшая, снисходительнейшая старушка была возмущена, раздражена, до глубины души. Ею овладело смутное предчувствие какого-то несчастия и по вечерам она чего-то боялась: точно ей сказали, что по окрестностям рыскает какой-нибудь зверь, вырвавшийся из зверинца. Она придиралась к своим гостям, упрекая их в том, что они все бегают вокруг Миньотты. Она делала вид, что смеется, когда после завтрака все, бывало, тайком исчезали один за другим из дому. Графа Вандевра встретили на большой дороге с дамой в локонах. Но он горячо оправдывался, уверяя, что не знает Нана: действительно, он гулял накануне не с Нана, а с Люси, с этой сумасшедшей Люси, только что вытурившей за дверь своего второго принца. Он мечтал снова увезти ее в Париж. Что касается до маркиза Шуара, то он, конечно, тоже не сидел сиднем дома, но он уверял, что это делалось по приказанию доктора, предписавшего ему, как можно больше, ходить. Что, наконец, касается Дагенэ и Фошри, то m-me Гугон была к ним совершенно несправедлива. Первый, в особенности никогда не покидал Фондетт, отказавшись от плана снова завязать порванную связь с Нана: теперь он почтительно ухаживал за Эстеллой… Фошри тоже всегда был с дамами. Только раз, гуляя, он встретил на одной дорожке Миньона, который держал в руках огромный пучок цветов и объяснял своим сыновьям ботанику. Они пожали друг другу руки, обменявшись вестями о Розе. Она совершенно, здорова – оба получили утром от Розы одинаковые записочки, в которых она просила их еще несколько временя подышать свежим деревенским воздухом, потому что она все еще имеет очень много дела в Париже. Так как граф Мюффа почти каждый день уходил, под предлогом обсуждения каких-то важных дел в Орлеане, то Фошри сделался всегдашним кавалером графини. Во время прогулок по парку, он носил ее шаль и зонтик. К тому же ее забавлял причудливый ум маленького журналиста, и между ними установилась тесная дружба, допускаемая только дачной жизнью. Казалась, графиня отдалась ей сразу. Она была очень весела и оживлена, как будто к ней возвратилась ее вторая молодость в присутствии этого молодого человека, откровенное распутство которого, как казалось, не могло грозить ей никакой опасностью. Но иногда, когда случалось, они на секунду оставались одни за каким-нибудь кустом, они внезапно умолкали, внезапно становилась серьезными и устремляли друг на друга пристальный долгий взгляд, который красноречиво говорил, что они поняли друг друга. Из всех своих гостей m-me Гугон щадила только графа Мюффа и Жоржа. Первый был так занят важными делами в Орлеане, что ему было не до беганья за этой дрянью, бедняжка же Жорж начинал не на шутку беспокоить ее: каждый вечер с ним делались такие ужасные мигрени, что ему приходилось ложиться засветло в постель.

В пятницу, за завтраком, на столе появился новый прибор: приехал Теофил Вено, приглашенный старушкой на последнем вечере у Мюффа. Он горбился, стараясь принять добродушную мину маленького человечка и не замечая, по-видимому, тревожного внимания, каким его окружали. Когда же ему удалось заставить всех забыть о себе, он, за десертом, посасывая маленькие кусочки сахару, стал рассматривать Дагенэ, передававшего Эстелле землянику, и Фошри, который рассказал анекдот, рассмешивший графиню. Когда на него кто-нибудь смотрел, он улыбался своей тихой улыбкой. После завтрака он взял графа под руку и увел его в парк. Все знали, что старик, после смерти матери графа, имел на него огромное влияние. Странные слухи ходили относительно этого обстоятельства в обществе. Фошри, которого, очевидно, стесняло присутствие старика, объяснял Жоржу и Дагенэ источник его богатства: он выиграл когда-то иезуитам огромный процесс. При этом журналист прибавил, что этот старичок, с добродушным, жирным лицом и кроткой улыбкой, человек ужасный и, что он принимает теперь самое деятельное участие во всех поповских махинациях. Молодые люди расхохотались: старичок казался им совершенным идиотом. Представление о каком-то неведомом Вено, о Вено гиганте, интригующем в пользу клерикалов, казалось им самой забавной выдумкой. Но они умолкли, когда в комнату вернулся граф по-прежнему под руку с Вено, очень бледный и с красными глазами точно от слез.

– Они, наверное, говорили об аде, – насмешливо заметил Фошри.

Графиня Сабина, слышавшая весь этот разговор, медленно повернула, голову в сторону Фошри, и глаза их встретились. Они снова обменялись одним из тех глубоких взглядов, которыми они осторожно исследовали друг друга прежде, чем рискнуть на большее.

После завтрака все выходили, обыкновенно, посидеть на террасе нижнего этажа, откуда видна была вся долина. В воскресенье после полудня погода стояла великолепная. Ожидали дождя, но облака или распустились в молочного цвета туман, и матовое, не успевшее еще проясниться, небо, точно покрылось блестящей пылью.

M-me Гугон предложила прогуляться, пешком, к Гумиеру. Она была еще очень бодра для своих шестидесяти лет и очень любила ходить. Это предложение очень понравилось, и все объявили, что никаких экипажей не нужно. Компания дошла, в рассыпную, до деревянного моста, перекинутого через реку. Фошри и Дагенэ, с графиней и Эстеллой, шли впереди: граф и маркиз шли за ними с m-me Гугон; Вандевр, с чопорной и скучающей миной, шел в хвосте, покуривая сигару. Что же касается Вено, то он то ускорял, то замедлял шаг, с улыбочкой присаживаясь то к той, к другой группе, чтобы все слышать.

– А бедняжка Жорж в Орлеане, – сказала m-me Гугон. – Он пошел посоветоваться относительно своей мигрени, со старым доктором Бутарелем, который не выезжает более из дому. Он ушел в семь часов, когда вы еще не вставали… Все-таки, это его развлечет.

Вдруг, она остановилась, воскликнув:

– Что это они там стали?

Действительно, Дагенэ, Фошри и их дамы, перейдя мост, вдруг остановились, не решаясь идти дальше, как будто какое-нибудь препятствие внезапно остановило их, хотя дорога была свободна.

– Идите же! – крикнул граф.

Они не двигались. Дорога, окаймленная густой стеной тополей, заворачивала в этом месте, так что они видели приближение предмета, которого оставшиеся позади не могли еще заметить. Однако уже слышался, постепенно усиливавшийся, шум колес, смешанный с взрывами хохота и хлопаньем бичей. Наконец, на дороге показались, один за другим, пять экипажей, битком набитых дамами, сверкавшими белыми, розовыми и голубыми костюмами.

– Это что такое? – воскликнула с удивлением m-me Гугон.

Но она тотчас же поняла все.

– Эта женщина! Идите, идите вперед! Не подавайте вида, что… – пробормотала она, недовольная тем, что «эта женщина» позволяла себе так свободно хозяйничать на большой дороге.

Было уже поздно. Пять экипажей, в которых Нана и ее гости ехали посмотреть на развалины Шомона, уже въезжали на мостик. Дагенэ, Фошри и дамы должны были отступить и присоединиться к m-me Гугон, стоявшей, со своими кавалерами, у дороги. Экипажи дефилировали мимо их. Смех и говор прекратились. Все с любопытством осматривали друг друга среди глубокой тишины, нарушавшейся только мерным шагом лошадей. В первом экипаже, Мария Блонд и Татана Нэнэ, развалившись, как герцогини, презрительно посматривали на этих честных женщин, шедших пешком. За ними ехала Гага, занимая одна всю скамейку и совершенно покрывавшая собою сидевшего рядом с ней Ла-Фалуаза, от которого виднелся только кончик носа. За ними ехала Каролина Экэ с Лабордэттом; Люси Стюарт с Миньоном и его детьми; наконец, сзади всех двигалась Виктория, в которой ехала сама Нана со Стейнером. Впереди, на скамеечке, сидел бедненький Зизи, спрятав коленки в ее юбках.

– Она, кажется, последняя? – спокойно спросила графиня Фошри, делая вид, что не узнает Нана.

Колесо виктории чуть не задело ее, но она не отступила ни на шаг. Обе женщины обменялись одним из тех взглядов, посредством которых люди в одну секунду распознают друг друга. Что касается до мужчин, то они вели себя совершенно прилично. Фошри и Дагенэ держали себя, в высшей степени, холодно, никого не узнавая. Маркиз, сильно, волнуясь из опасения скандала со стороны какой-нибудь из этих женщин, мял в руках свою соломенную шляпу. Один Вандевр, стоявший несколько в стороне, глазами приветствовал Люси, улыбавшуюся, проезжая мимо.

– Берегитесь! – прошептал Вено на ухо графу Мюффа, который, весь бледный, следил глазами за подвигавшейся вперед Нана.

Жена медленно повернулась к нему и смотрела ему прямо в лицо. Он опустил глаза, чтобы не видеть происходившего около него. Он готов был крикнуть от боли, потому что он понял все, заметив Жоржа, приютившегося в ее юбках. Она ребенка предпочла ему! ребенка!.. Эта мысль разрывала ему сердце. Стейнер – для него был безразличен, но этот ребенок!..

В первую минуту m-me Гугон не узнала своего сына. Проезжая через мост, Жорж охотно прыгнул бы в воду, если бы Нана не удержала его коленями. В голове его мелькнула другая мысль – нырнуть к ней под юбку. Но с ним сделался столбняк, и когда он пришел в себя, было слишком поздно. Тогда, бледный как смерть, он решился сидеть неподвижно, устремив глаза в одну точку. Может быть, его не заметят.

– Ах, Боже мой! – вдруг, вскрикнула m-me Гугон, – ведь это Жорж, с нею!

Экипажи проехали мимо. Всем было не по себе, как бывает всегда людям, знакомым между собою и не кланяющимся друг другу. Эта встреча, несмотря на всю свою мимолетность, казалось, врезалась в память каждого из присутствовавших при ней. А между тем, по дороге еще веселее, чем прежде, неслись эти экипажи, нагруженные женщинами с развевавшимися концами ярких платьев, и смех и шутки снова начались между ними, когда оборачиваясь, они смотрели на стоявших по дороге комильфотных кавалеров и дам. Нана заметила, как эти господа с сердитым видом немного постояли на одном месте в нерешительности, а потом повернули назад, не переходя через мост. М-м Гугон опиралась на руку графа Мюффа, безмолвная я такая печальная, что никто не решился утешать ее.

– Скажите, пожалуйста, моя милая, закричала Нана, обращаясь к Люси, высунувшейся из переднего экипажа, – заметили ли вы Фошри? Этакая скотина! Ну, да я ему припомню это. А Поль, к которому я была так добра! Хоть бы головой кивнул! Хороши, нечего сказать!

Она сделала ужасную сцену Стейнеру, находившему поведение этих господ совершенно разумным. Как, она не заслуживает даже поклона? Первый попавшийся шалопай может оскорблять ее. Спасибо! Хорош и он тоже. Только этого недоставало! Дамам всегда следует кланяться…