Наконец, могила была расчищена и гроб спущен. Все кончилось. Маленький кузен любезно пожал руки всем проводившим его родственника, имя которого он узнал только накануне.
– Этот купчик очень мил, – сказал Бонгран, глотая слезы.
– Да, очень мил, – повторил Сандоз, рыдая.
Все стали расходиться. Стихарь священника едва виднелся вдали за деревьями, соседи разбрелись по аллеям, читали надписи.
Сандоз, решившись, наконец, покинуть наполовину засыпанную могилу, сказал:
– Мы одни знали его… Он не оставил ничего, не оставил даже имени!
– Ах, он счастлив теперь! – сказал Бонгран. – Ему не нужно биться над какой-нибудь картиной… он спокойно спит… Не лучше ли умереть, чем биться, как делаем это мы над созданием детей-уродов, которым недостает то рук, то ног и которых скоро уносить смерть.
– Да, нужно подавить свою гордость, примириться с тем, что мы не в состоянии воспроизвести жизнь, что мы должны обманывать себя и других грубой подделкой… Я сам чувствую презрение к моим книгам и нахожу их далеко не соответствующими правде и далеко несовершенными, несмотря на все мои усилия приблизиться к правде и совершенству.
Бледные, глубоко потрясенные, оба – романист, только что добившийся известности, и увенчанный славою художник, талант которого начинал уже слабеть, медленно проходили мимо детских могил.
– Он, по крайней мере, остался до конца смелым и последовательным, – продолжал Сандоз. – Он пришел к сознанию своего бессилия и убил себя.
– Да, – подтвердил Бонгран. – И если бы мы не так дорожили своими шкурами, то последовали бы его примеру… не правда ли?
– Пожалуй. Если мы действительно ничего не в состоянии создать, если мы только жалкие подражатели, то, разумеется, лучше всего было бы сразу покончить с собой.
Они проходили мимо кучи старых сгнивших гробовых досок. Разгоревшийся костер глухо трещал, но пламени все-таки не было видно; только дым валил еще сильнее, поднимаясь густым столбом и гонимый вниз ветром, застилал все кладбище траурным флером.
– Черт возьми! Одиннадцать часов, – сказал Бонгран, вынимая часы. – Я должен спешить домой.
– Как! Уже одиннадцать часов? – воскликнул с удивлением Сандоз.
Он еще раз окинул взглядом, полным отчаяния и еще отуманенным слезами, низенькие могилы, покрытые бисерными украшениями, и все обширное поле смерти – симметричное и холодное. Затем, повернувшись к Бонграну, он сказал:
– Пойдем работать!
КОНЕЦ.