Сочинения

Он тоже спешил домой, и, когда дверь затворилась за ним, Жори воскликнул:

– Видели ли вы его последнюю работу – пресс-папье? Он кончит тем, что будет заниматься выделкой запонок… Да, он совсем погубил свой талант!

В это время поднялась и Матильда. Сухо раскланявшись с Христиной, распростившись с фамильярностью светской дамы с Генриеттой, она поспешно увела мужа. В передней он усердно помогал ей одеваться, запуганный ее строгим взглядом, говорившим, что ей нужно еще свести с ним кое-какие счеты.

Как только они уши, Сандоз воскликнул с отчаянием в голосе:

– Это конец всему… Журналист, бесцеремонно эксплуатирующий человеческую глупость, бранит других неудачниками… Ах, Матильда – возмездие!

Оставались только Клод и Христина. С того момента, как гости начали прощаться, Клод сидел в кресле, не говоря ни слова, в состоянии какого-то магнетического оцепенения, неподвижно устремив глаза на какую-то отдаленную точку. На лице его выражалось напряженное внимание, он несомненно видел что-то невидимое для других и прислушивался к какому- то голосу в пространстве, который звал его.

Наконец, Христина встала, извиняясь, что так долго засиделась. Генриетта взяла ее за обе руки и стала умолять ее заходить к ней почаще, относиться в ней, как к сестре. Христина, восхитительная в своем простеньком черном платье, грустно улыбалась ей.

– Послушайте, – шепнул ей Сандоэ на ухо, бросив взгляд на Клода, – вы не должны отчаиваться… Он иного говорил сегодня, я давно не видел его таким оживленным. Все обстоит благополучно.

Но она возразила измененным от ужаса голосом:

– Нет, нет, посмотрите на его глаза… Пока у него будут эти ужасные глаза, я не успокоюсь… Вы сделали все, что могли, благодарю вас. Чего вы не сделали, не сделает никто. Боже, как ужасно я страдаю при мысли, что я совершенно бессильна теперь!..

Затем она громко прибавила:

– Клод, идешь ли ты?

Но Клод не слышал ничего, и ей пришлось два раза окликнуть его. Наконец, он вздрогнул, поднялся с кресел и, точно отвечая какому-то отдаленному призыву, пробормотал:

– Да, иду, иду.

Оставшись одни в душном салоне, нагретом лампами и точно омраченном ожесточенными спорами, Сандоз и жена его стояли некоторое время молча, подавленные неудавшимся вечером. Наконец, Генриетта печально улыбнулась.

– Я ведь предупреждала тебя, – пробормотала она, – я давно предвидела это…

Но он прервал ее жестом, полным отчаяния. Неужели же таков конец всех его иллюзий, его грез о вечной дружбе, о счастье, которое он видел в общении с немногими товарищами детства и которым рассчитывал наслаждаться до глубокой старости? Боже, что сталось из старой «кучки»? Целое море слез не успокоит этого разгрома сердечных привязанностей! Сколько друзей потерял он на великом пути жизни! Бак изменились те, которые остались! Он один не изменился… Сердце сжималось у него при мысли об этих четвергах, с которыми были так тесно связаны воспоминания о сердечных привязанностях, которые он теперь хоронил! Стало быть, ему и жене его нужно либо жить в совершенном одиночестве, как в пустыне, либо отворить настежь свои двери и принимать всех без разбора, незнакомую, равнодушную толпу!.. Да, несомненно лишь то, что всему настает конец и что жизнь не возвращает того, что она унесла! Точно покоряясь печальной необходимости, Сандоз произнес с тяжелым вздохом:

– Да, ты была нрава… Мы не станем больше приглашать их вместе на наши обеды… Они съедят друг друга.

Дойдя до площади Троицы, Клод выпустил руку Христины и дрожащим голосом пробормотал, что не может проводить ее домой, что ему нужно еще зайти в одно место. Христина чувствовала, что он дрожит всем телом и ею овладел страх: Зайти… куда же?.. И после полуночи!.. Он уже сделал несколько шагов, когда она нагнала его, умоляя его не бросать ее одну в такой поздний час, говоря, что боится идти одна по Монмартрскому предместью. Это соображение подействовало на Клода. Он снова подал ей руку н они пошли молча по улице Бланш, свернули в улицу Лепик и, наконец, очутились в улице Турлак. Дойдя до дверей своего дома, Клод позвонил и поспешно удалился, пробормотав:

– Ну, вот ты и дома… Теперь мне нужно уйти…

Он шел быстрыми шагами, жестикулируя, как сумасшедший. Дверь стояла отворенною, но Христина не подумала даже о том, что нужно притворить ее и бросилась за Клодом. В улице Лепик она нагнала его, но ограничилась тем, что следовала за ним в шагах тридцати, стараясь не терять его из виду. Он спустился по улице Бланш, затем по улицам Шоссе д’Анген и Quatre Septembre и дошел до улицы Ришелье. Тут Христиной овладел смертельный страх. Он направлялся к Сене… Этого именно она больше всего боялась! Все страшные видения, преследовавшие ее в течение последних бессонных ночей, снова встали перед нею. Что делать ей, Боже? Броситься к нему, обвить его шею руками? У нее подкашивались ноги, и она чувствовала, что слабеет с каждым шагом, приближавшим их к реке. Да, она не ошиблась, Клод направлялся прямо к Сене. Он прошел через площадь Французского театра, через площадь Каруселей и вышел к мосту Св. Отцов. Дойдя до середины моста, он подошел к перилам и остановился. Христине казалось, что он сейчас бросится в воду и она хотели крикнуть, но горло ее было судорожно сжато и крик замер.

А Клод стоял неподвижно у перил. Быть может, его привел сюда вид этой части Сite, сердца Парижа, которое манило его к себе, призывало голосом, слышным ему одному? Христина не смела еще верить этому и стояла вдали, следя с тревогой за каждым его движением, ожидая, что он сейчас бросится в воду и не смея приблизиться в нему из боязни ускорить катастрофу. Боже, стоять так близко от него с истекающим кровью сердцем, и не смеет даже пошевельнуться!

Клод продолжал стоять неподвижно, вглядываясь в темную ночь. Небо было покрыто тяжелыми черными тучами, дул холодный западный ветер. Париж спал, бодрствовали одни газовые рожки, сверкавшие вдали точно неподвижные звезды. По обеим сторонам реки развертывались набережные, окаймленные двойным рядом светящихся бус, слабый свет которых освещал на левой стороне фасады домов Луврской набережной, на правой – оба флигеля Института и целый ряд зданий, утопавших во мраке и только кое-где освещенных искорками. А между этими двумя светящимися рядами мосты бросали свет своих фонарей, образуя вдали группы огней, точно висевших над водой. Сена сияла во всем блеске своей красоты; каждый газовый рожок отражал в ней свой свет, образуя светлое пятно, удлинявшееся в воде, как хвосты кометы. Более близкие пятна сливались, образовались широкие, симметричные огненные полосы; боле» отдаленные казались неподвижными огненными точками. Но большие огненные хвосты двигались, полные жизни, играя своими черными и золотыми чешуями, свидетельствовавшими о бесконечном движении реки. Вся Сена была освещена, и казалось, что волны ее светятся от таинственной феерии, разыгрывавшейся на дне реки. А над светящейся рекой, над усеянными звездами набережными виднелось красноватое фосфорическое облако человеческих испарений, поднимающееся каждую ночь, точно гребень вулкана, над спящим Парижем.

Дул сильный ветер, и Христине, глаза которой были отуманены слезами, казалось, что мост уходить под ее ногами, что все вокруг нее уносится вихрем. Разве Плод не пошевелился? Разве он не перелезает через перила? Нет, все неподвижно кругом нее. Клод точно застыл на своем месте, не спуская глаз с стрелки острова, над которым возвышается его Сite …

Он пришел в ней по ее зову, а между тем совсем не видит ее в этой темноте. Он различает только некоторые мосты, тонкие арки которых чернеют на огненной поверхности воды. За ними все тонет во мраке, остров совершенно исчез…

Клод не мог бы даже определить, где находится его Cite, если бы не мелькали вдоль Pont Neuf огни запоздалых фиакров, напоминая искорки, вспыхивающие в потухшем костре. Красный фонарь у плотины Монетного Двора бросает кровавую полоску света. Какой-то огромный бесформенный предмет, вероятно, отвязавшаяся лодка, медленно плывет по течению, то обозначаясь на освещенных частях, то скрываясь во мраке. Куда же скрылся величественный остров? Не в глубине ли этих объятых пламенем волн? Клод продолжал вглядываться в темноту, прислушиваясь к шуму воды и все ниже наклоняясь над широкой бездной, откуда веяло прохладой и где прыгали таинственные огоньки. Печальный плеск воды манит его, и он с отчаянием в душе прислушивается к голосу, который зовет его.

Христина чувствовала по биению своего сердца, что в эту минуту в душе Клода заговорила мысль о смерти. Она бессознательно протянула навстречу ветру свои дрожащие руки. Но Клод стоял неподвижно, стараясь побороть в себе жажду смерти, внезапно овладевшую им. 0 он простоял еще с час, не двигаясь с места, не сознавая времени, устремив глаза на невидимый остров и точно надеясь, что под пристальным его взглядом темнота рассеется и он увидит свою мечту…

Когда Клод сошел, наконец, медленными, нетвердыми шагами с моста, Христина пустилась бежать, чтобы вернуться домой раньше мужа.

XII

В эту ночь Клод и Христина легли в три часа утра. Резкий ноябрьский ветер леденил их спальню и обширную мастерскую, проникая сквозь щели в стенах. Прибежав, задыхаясь, домой, Христина быстро скользнула под одеяло, чтобы скрыть от Клода, что она следила за ним. Клод, разбитый усталостью, медленно раздевался, не произнося ни слова. Они уже несколько месяцев спали рядом, точно чужие, несколько месяцев уже постель их не согревалась ласками и объятиями. Клод настаивал на том, что воздержность необходима для него в данное время, так как он мечтал отдать все силы свои большой картине, а Христина безмолвно подчинилась этому решению, несмотря на все терзания неудовлетворенной страсти. Но никогда еще она не чувствовала так глубоко этого отчуждения; ей казалось, что их разделяет холод смерти и что никогда ничто не согреет их, не бросит в объятия друг другу.

С четверть часа она старалась бороться с одолевавшим ее сном. Она чувствовала смертельную усталость и лежала в каком-то оцепенении. Но она боялась заснуть раньше Клода и гнала от себя сон. Она вообще только тогда спала спокойно, когда Клод засыпал раньше ее. Но Клод не погасил даже свечи. Он лежал с открытыми глазами, не отрывая их от пламени, которое ослепляло его. О чем думал он в это время? Осталась ли его душа там, среди нрава ночи, среди влажных набережных, перед торжествующим Парижем, усеянным огнями, точно звездное небо? Какая борьба происходила в его душе, какое решение зрело в ней, искажая его лицо? Наконец, поддаваясь усталости, Христина заснула тяжелым сном.

Час спустя она внезапно проснулась, охваченная какой-то тревогой и тоскливым ощущением пустоты. Она тотчас же ощупала рукой место, где лежал Клод, но место это давно остыло, и Клода не было в постели. Заспанная, с тяжелой головой, она хотела вскочить с постели, как вдруг увидела тонкую полоску света, врывавшуюся из приотворенной двери мастерской. Христина несколько успокоилась, полагая, что Клод, страдая бессонницей, отправился в мастерскую взять какую-нибудь книгу. Видя, однако, что он не возвращается, она решилась встать и заглянуть в мастерскую. Но то, что она увидела, до того ошеломило ее, что она остановилась, точно пригвожденная босыми ногами к холодному полу.

Несмотря на страшный холод, Клод, наскоро надев панталоны и туфли, стоял в рубашке на верхней площадке лестницы, перед большой картиной. Палитра лежала у его ног, одной рукой он держал свечу, другой размахивал кистью по холсту. Глаза его были широко открыты, как у лунатика, движения медленные, автоматические. Он ежеминутно нагибался к палитре, чтобы набрать краски, и, поднимаясь, бросал на стене большую фантастическую тень, тень движущегося автомата. Не слышно было ни малейшего звука, в обширной, темной мастерской царила мертвая тишина.

Христина, дрожавшая от холода и страха, начинала догадываться. Да, Клод, несомненно, опять подпал власти своей idee fixe! Это она продержала его более часу на мосту св. Отцов, она лишила его сна, она привела его сюда. Он хотел, вероятно, только взглянуть на свою картину, но, заметив какую-нибудь неверность в тоне, он не мог, в силу своей болезненной нетерпеливости, дождаться утра и, вероятно, схватил кисть с целью сделать маленькую поправку. Но поправка следовала за поправкой, и несчастный не в состоянии был оторваться от картины, работая при слабом свете свечи, колебавшейся от его движений. Бессильная жажда творчества всецело овладела им и, не сознавая ни времени, ни окружающих его условий, он хотел только одного – вдохнуть жизнь в свое творение.

Вид его был ужасен, и глаза Христины наполнились слезами. В первую минуту ей казалось, что лучше всего не трогать его, предоставить его безумной мечте, как предоставляют маньякам тешиться предметом их безумия. Теперь не подлежало уже сомнению, что он никогда не кончит своей картины. Чем более он бился над ней, тем более нарушалась связь между частями, тем грубее становились тоны. Даже прелестный фон картины утратил свою красоту, а прекрасная группа разгрузчиков была совершенно испорчена. Клод постоянно бился над отдельными частями, желая окончить все и затем приняться заглавную фигуру – обнаженную женщину в лодке, внушавшую ему желания и страх. И, работая над отдельными деталями, он с трепетом думал о той минуте, когда он в состоянии будет отдаться ей, вдохнуть в нее жизнь. В течение нескольких месяцев он не прикасался к ней, и это успокаивало Христину, относившуюся с бешеной ревностью к этой нагой женщине в лодке.

Ноги ее окоченели на холодном полу, и она собиралась уже направиться в спальню, когда случайно брошенный на Клода взгляд объяснил ей все. С бессмысленной улыбкой на губах, с необыкновенной нежностью в движениях, не чувствуя, как горячий воск течет но его пальцам, Клод водил кистью по округленным формам своей фигуры. Не слышно было ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни, только страстное движение руки Клода обрисовывалось на стене, да на полотне выделялись неопределенные очертания женского тела, сливавшиеся с фигурой Клода.

Распахнув дверь, Христина бросилась в мастерскую, возмущенная до глубины души, горя негодованием жены, обманутой мужем во время сна. Да, он всецело отдался ее сопернице, писал точно в гипнотическом сне ее живот и бедра. Но, охваченный мучительным желанием воспроизвести живое тело, он создавал нечто поразительно-нелепое: бедра напоминали вызолоченные колонны у алтаря, живот превратился в звезду, сиявшую желтыми и красными лучами. Эта странная нагота, точно украшенная для совершения какого-нибудь религиозного обряда драгоценными каменьями, окончательно вывела из себя Христину. Она слишком долго подавляла свои страдания и не хотела более терпеть этой измены.

Она начала с того, что стада умолять Клода сойти с лестницы, стараясь тронуть его своим отчаянием. Это был голос матери, пытающейся образумить свое душевнобольное дитя.

– Клод, что ты делаешь?.. Клод, ну можно ли вести себя таким образом? Умоляю тебя, ложись в постель, ты простудишься там!

Он не отвечал на ее обращение и, нагнувшись, набрал краски на кисть и наметил линии пахов яркими розовыми чертами.

– Клод, послушай… умоляю тебя, иди со мной… Ты знаешь, как я люблю тебя, как я встревожена… Клод, сойди вниз!.. Ведь ты не хочешь, чтобы я окоченела тут от холода, дожидаясь тебя!

Он даже не взглянул на нее и только пробормотал глухим голосом, раскрашивая кармином пупов:

– Отстань, пожалуйста! Мне нужно работать.

С минуту Христина молчала; затем она гордо выпрямилась, в глазах ее блеснул мрачный огонь, кроткое, прелестное личико ее осветилось гневом. Точно выведенная из терпения раба, она дала, наконец, волю долго сдерживаемым чувствам:

– Нет, я не отстану от тебя!.. Я, наконец, должна высказать тебе все то, что мучат, убивает меня со дня нашей встречи… Эта живопись… да, эта проклятая живопись отравила всю мою жизнь. Я предчувствовала это с первого дня нашего знакомства, я боялась ее, как страшного чудовища, возмущалась ею, ненавидела ее… Но я слишком любила тебя я должна была примириться с ней и даже полюбить свою соперницу… Но, Боже, как я страдала, как измучила она меня! Я не помню за эти десять дней ни одного дня, который я провела бы без слез… Нет, оставь меня, я должна облегчить свои муки, должна высказать тебе все, раз у меня хватило мужества заговорить… Десять лет полного одиночества и ежедневной пытки! Чувствовать в течение десяти лет, что я для тебя ничто, простая служанка, и что та, воровка, стоит между нами, отнимает тебя у меня, издевается надо мною!.. Да разве она не завладела тобою, твоим мозгом, твоим сердцем, всем существом твоим? Она приковала тебя чарами порока и пожирает тебя. Она твоя жена, а не я… ты для нее приберегаешь свои ласки… Ах, проклятая!

Клод прислушивался к этому крику исстрадавшейся души, не понимая, почему она говорит с ним об этом. Он не вполне очнулся от своего мучительного сна и недоумевающий вид его, вид человека, застигнутого врасплох, усиливал ее возбуждение. Поднявшись на лестницу, она выхватила у него из рук свечу и поднесла ее к самой картине.

– Да взгляни же на нее и скажи, что это такое? Ведь это безобразно, нелепо, бессмысленно, ведь должен же ты, наконец, понять это!.. Ты видишь свое бессилие, зачем упорствовать? Меня возмущает такое полное отсутствие здравого смысла…

Ты не можешь быть великим живописцем, но у нас остается жизнь. Ах, жизнь, жизнь…

Она поставила свечу на площадку лестницы, и так как Клод спустился вниз неверными шагами, она бросилась вслед за ним. Он опустился на последнюю ступеньку, она наклонилась над ним, сжимая его безжизненные руки.

– У нас остается жизнь… Прогони тяжелый кошмар и будем жить, жить вместе… Не глупо ли, что мы вдвоем не умеем создать себе счастья? Земля скоро примет нас в свои объятия, постараемся же пока пользоваться жизнью, согреть друг друга нашей любовью. Вспомни Беннекур. Мне хотелось бы завтра же уехать туда с тобой. О, если бы мы бросили этот проклятый Париж, если бы мы удалились в какой-нибудь тихий уголок, ты увидел бы, как я сумела бы усладить твою жизнь, заставить тебя забыть обо всем в моих объятиях… По утрам отдых в широкой постели, затем прогулка но полям, освещенным солнцем, вкусный завтрак, сладкая тень послеполуденных часов и вечер вдвоем при свете лампы. И не будет мучений из-за пустых химер, не будет ничего, кроме радости жизни!.. Разве для тебя недостаточно того, что я люблю, обожаю тебя, что я согласна быть твоей служанкой, жить только для тебя… Слышишь ли, я люблю, люблю тебя, нет ничего выше любви!.. Скажи, разве этого не довольно?