Сочинения

Принц, прищуриваясь, следил с видом знатока за малейшими движениями ее стана, а маркиз Шуар невольно вздрагивал. Мюффа, чтоб ничего не видеть, уставился в землю. Beнера была готова: весь костюм ее состоял из одной газовой тюники. M-me Тиби суетилась вокруг нее, точно деревянная кукла, с безжизненными и бесцветными глазами и, торопливо вытаскивая булавки из неистощимой подушечки, помещавшейся у нее на сердце, закалывала тюнику Венеры, равнодушно дотрагиваясь до всех ее обнаженных прелестей своими высохшими руками.

– Ну, вот и готово! – сказала молодая женщина, глядясь в последний раз в зеркало.

В эту минуту появился Борднав, встревоженный, объявляя, что третий акт уже начался.

– Так что же! Мне всегда приходится ждать других.

Мужчины вышли. Они не простились с Нана, так как принц выразил желание смотреть третий акт из-за кулис. Оставшись одна, Нана удивленно огляделась кругом.

– Где же она? – спросила она. Она искала Сатэн. Наконец, она нашла ее за занавеской на сундуке. На ее вопрос Сатэн спокойно отвечала:

– Я не хотела мешать тебе с твоими мужчинами. И затем прибавила, что не хочет уже поступать на сцену. Но Нана удерживала ее. Что за вздор! Ведь Борднав согласен принять ее!.. Дело покончат после представления. Сатэн колебалась. Все эти машины пугали ее; она чувствовала себя не на своем месте. Однако она осталась.

В то время как принц спускался по маленькой деревянной лестнице, странный шум, подавленная брань, топот ног раздавались в другом конце театра. Вышла целая история, напугавшая машинистов и актеров, ожидавших своей очереди. Дело было в том, что Миньон опять принялся шутить с Фошри, наделяя его свирепыми ласками. На этот раз он придумал игру, состоявшую в том, что он щелкал своего друга по носу, будто бы для того, чтобы отогнать, мух. Эта игра сильно забавляла машинистов и актеров. Фошри, задыхаясь от злости, старался сохранять спокойный вид. Вдруг Миньон, увлеченный своим успехом и собственной фантазией, влепил своему приятелю настоящую здоровую пощечину. На этот раз дело зашло слишком далеко: Фошри не мог в присутствии всех принять с улыбкой подобную шутку. Бледные и не скрывая более своего бешенства, они принялись душить друг друга и повалились на пол за кулисами.

– Г-н Борднав! Г-н Борднав! – кричал испуганно режиссер. Борднав появился, извинившись перед принцем. Увидев на полу Миньона и Фошри, он с досадой махнул рукою. Нечего сказать, уместная шутка, в присутствии принца и публики по ту сторону кулис куда мог доноситься весь этот гвалт! К вашей досаде Борднава, сюда же прибежала, задыхаясь, Роза Миньон, как раз в ту минуту, когда она готовилась выйти на сцену. При поднятии занавеса, Вулкан должен был сказать короткий монолог, и она ждала его реплики, как вдруг она, к великому своему изумлению, увидела у своих ног мужа и любовника, которые катались на полу, в пыли, вцепившись друг другу в волосы. Они ей мешали пройти, и даже один машинист успел схватить шляпу Фошри, которая во время борьбы чуть не покатилась на сцену.

Между тем Вулкан, болтавший всякий вздор, чтоб занять публику, снова повторил свою реплику. Роза, неподвижная, смотрела на обоих мужчин.

– Иди же, иди! – в бешенстве прошептал ей на ухо Борднав. – Это не твое дело! Ты пропустишь свой выход.

Подталкиваемая Борднавом, Роза, перешагнув через тела, очутилась на сцене, перед публикой. Она не поняла, каким образом и почему они дрались, валяясь по полу. Дрожа всем телом, со звоном в ушах, она подошла к рампе, с прелестной улыбкой влюбленной Дианы, пропела первую фразу своего дуэта с таким чувством, что публика сделала ей овацию. Между тем за декорацией она слышала, как сыпались удары. К счастью, музыка заглушала шум этой драки.

– Черт возьми, – вскричал Борднав в исступлении, когда ему, наконец, удалось их разнять, – разве вы не можете драться у себя дома? Вы знаете, что я этого не терплю… Ты, Миньон, останешься здесь, со стороны двора; а вас, Фошри, я выгоню вон из театра, если не выйдете сейчас и не станете со стороны сада. Слышите же: один будет со стороны двора, другой со стороны сада, или я запрещу Розе приводить вас сюда.

Когда Борднав вернулся к принцу, тот спросил его, в чем дело?

– О, пустяки! – пробормотал он со спокойным видом.

Нана, завернувшись в шубку, ожидала своей очереди» разговаривая с гостями. Маркиз Шуард, нагнувшись, смотрел в скважину задней кулисы. В ту минуту, как граф Мюффа проходил мимо, чтобы стать на лучшее место, режиссер обернулся, и он понял, что следует ходить тише. Глубокая тишина воцарилась за кулисами. Только изредка мелькали силуэты людей, двигавшихся на цыпочках, молча или говоря шепотом. Ламповщик стоял на своем месте, управляя газовыми рожками. Один машинист, вытянув шею, засматривал на сцену, а другой, на верху, не обращая никакого внимания на пьесу, терпеливо ожидал звонка, чтобы опустить занавес. Среди этой духоты, сдержанных шагов, подавленного шепота, голоса актеров доносились как-то странно и звучали необыкновенно фальшиво. Затем, еще дальше, за смутным шумом оркестра, слышалось мощное движение: то было дыхание толпы, по временам прерывавшееся то взрывом смеха, то аплодисментами. Присутствие публики чувствовалось даже тогда, когда она молчала.

– Откуда-то дует, – заметила неожиданно Нана, кутаясь в свою шубу? – Посмотрите, Барильо, наверное открыто где-нибудь окно… Здесь околеешь от холода!

Барильо божился, что он запер все окна собственноручно.

Быть может, где-нибудь наверху стекло разбито. Артисты всегда жалуются на сквозной ветер. В этой духоте, по временам, чувствовалось точно ледяное дыхание. Это было настоящее гнездо всевозможных простуд, как выражался Фонтан.

– Хотела бы я вас видеть в декольте! – сказала Нана с досадой.

– Тсс… – проворчал Борднав.

На сцене Роза так удачно пропела какую-то фразу, что аплодисменты заглушили оркестр. Нана замолчала, приняв серьезный вид. Граф направлялся к одному из проходов, но Барильо поспешил остановить его, предупредив, что там выход на сцену.

Отсюда, действительно, можно было разглядеть декорацию наизнанку, заднюю часть подставок, заклеенных старыми афишами, угол сцены, пещеру Этны и, в глубине, кузницу Вулкана. Опущенные газовые горелки ярко освещали блестки, намалеванные широкими штрихами на полотне; удачное сочетание синих и красных фонарей изображало пылающий костер; на заднем плане яркая полоса света освещала выступ скалы.

В некотором отдалении, при слабом освещении, проникавшем со сцены, сидела старая m-me Друард, игравшая Юнону; она, полусонная, ожидала своего выхода.

В эту минуту Симонна, слушавшая какой-то рассказ Клариссы, воскликнула:

– Смотри! Триконша!

Это была, действительно, Триконша со своими буклями a l’anglaise и осанкой графини, бегающей по стряпчим. Заметив Нана, она тотчас же подошла к ней. Последняя, обменявшись с нею несколькими словами, повысила голос:

– Нет, – сказала она, – больше не стану.

С этими словами она удалилась. Старуха казалась озадаченной. Прюльер проходя мимо, пожал ей руку.

Две фигурантки смотрели на нее тревожно.

Старуха, по-видимому, колебалась. Потом она знаком подозвала Симонну. И снова начались переговоры вполголоса.

– Да, – отвечала, наконец, Симонна, – через полчаса.

Затем, она направилась в свою уборную, но в эту минуту г-жа Брон, проходившая с кучей писем в руках, передала ей одно из ких. Борднав, подойдя к капельмейстерше, начал бранить ее за то, что она пропустила Триконшу. Его бесило появление этой женщины как раз в этот вечер, когда здесь присутствовал принц. M-me Брон, тридцать лет служившая при театре, рассердилась. Почем ей знать? Триконша ведет дело со всеми актрисами; директор двадцать раз встречал, ее не делая никаких замечаний. В то время, как Борднав вполголоса проклинал эту старуху, она внимательно разглядывала принца, с видом женщины, которая одним взглядом умеет оценить мужчину. Улыбка осветила ее отцветшее лицо. Затем, она медленно удалялась среди почтительно расступившихся девочек Борднава.

– Так вы сейчас придете, да? – сказала она, обратившись в Симонне.

Симонна казалась недовольной. Письмо, полученное ею, было от молодого человека, который напоминал ей об обещанном на этот вечер свидании. Она передала г-же Брон записку с ответом: «Сегодня, вечером, дорогой мой, невозможно; я занята». – Но она все-таки тревожилась: быть может, молодой человек, все-таки, будет ее издать. Так как она не играла в 3-м акте, то она собиралась тотчас же удалиться. Она послала Клариссу вниз посмотреть. Когда та ушла, Симонна поднялась в их общую уборную.

Внизу, в кабачке, m-me Брон, фигурант, игравший Плутона, пил в одиночку, одетый в длинную красную мантию с золотыми разводами. Торговля г-жи Брон, по-видимому, шла бойко, так как темное помещение под лестницей было залито остатками вина. Кларисса, в костюме Ириды, сходила с лестницы, подобрав шлейф, волочившийся по мокрым ступенькам. Но она осторожно остановилась на повороте и окинула взглядом комнату m-me Брон. Она обманулась. Этот идиот Ла-Фалуаз, все еще тут сидел, на том же стуле между столом и печкой. Он только сделал вид, что уходит, но потом вернулся. Впрочем, комната m-me Брон была по-прежнему набита молодыми людьми, в перчатках и безукоризненных костюмах, покорно и терпеливо дожидавшимися, важно посматривая друг да друга. На столе стояли теперь одни грязные тарелки. Г-жа Брон только что раздала последние букеты; увядшая роза упала возле черной кошки, которая, наконец, улеглась в клубочек, между тем как котята резвились у ног посетителей. Кларисса почувствовала непреодолимое желание вытолкать вон этого Ла-Фалуаза. Этот идиот не терпел возле себя животных; он сам был слишком похож на них.

– Берегись, он тебя поймает, – крикнул балагур, который поднимался по лестнице, вытирая свои губы рукавом.

Кларисса, однако, отказалась от мысли сделать сцену Ла-Фалуазу. Она видела, как г-жа Брон передала одному молодому человеку записку от Симонны. Тот, прочитав ее в передней, привыкши, как видно, к словам: «Сегодня, дорогой, невозможно, я занята», мирно удалился. Вот, по крайней мере, человек, умеющий держать себя! Это не то, что другие, которые по целым часам просиживают на соломенных стульях у г-жи Бронь, в этом прозрачном фонаре, где можно задохнутся от жары и вони. Ведь бывают же такие люди! Кларисса вернулась наверх с отвращением; она прошла мимо сцены и поднялась на третий этаж, чтобы дать ответ Симонне.

За кулисами принц вполголоса разговаривал с Нана. Он от нее не отходил и не спускал полузакрытых глаз.

Нана, не глядя на него, улыбаясь, подавала знак согласия, кивая голов. Вдруг граф Мюффа, слушавший объяснения Борднава насчет блоков и валов, подошел к ним, чтобы прекратить их беседу. Его что то, как будто толкнуло. Нана посмотрела на него с такой же улыбкой, с какой она смотрела на принца, Однако, она внимательно прислушивалась к голосам на сцене, чтобы не пропустить очередь.

– Третий акт, кажется, самый короткий, – заметил принц, стесненный присутствием графа.

Нана не отвечала; внезапно лицо ее изменилось: теперь она вся была занята своей ролью. Быстрым движением плеч она сбросила шубу на руки г-жи Тиби, стоявшей сзади, и голая, слегка поправляя свою прическу, вышла на сцену.

Дойдя до площадки лестницы, граф Мюффа почувствовал раскаленный воздух, который снова пахнул ему в лицо, и из уборных донесся запах мыла и притираний, вместе с волнами света и шумом голосов. С каждой ступенькой все более усиливался запах мускуса, пудры и туалетных уксусов. В первом этаже было два круто загибавшихся коридора, с рядом желтых дверей, помеченных большими белыми цифрами, как в подозрительных трактирах с меблированными комнатами. Пол был паркетный, с выпавшими и расколовшимися дощечками, образовавшими то бугры, то впадины. Дом был стар и уже начинал оседать. Граф решился заглянуть в одну из полуотворенных дверей и увидел узкую комнату, чрезвычайно грязную, нечто вроде трущобной парикмахерской, в которой виднелись два стула, зеркало и столик с ящиком, почернелый от грязи щеток и гребешков. Какой – то вспотевший детина, от которого валил пар, менял в ней рубашку. В совершенно подобной же комнате, рядом, женщина, совсем одетая, надевала перчатки, но голова ее была растрепана, и волосы влажны, точно она только что вышла из ванны. Фошри позвал графа, и тот поднялся на второй этаж. Вдруг бешеное: «чтоб тебя разорвало» поразило его слух: Матильда – маленькая поганка, игравшая «ingenue», разбила свою чашку, и мыльная вода текла вниз по лестнице до самой площадки. Кто-то сильно хлопнул дверью. Две женщины, в одних корсетах, перебежали коридор; другая женщина, показалась в дверях, придерживая зубами рубашку, но снова скрылась. Затем послышался смех, перебранка; кто-то затянул песню и тотчас же умолк. Сквозь полуотворенные двери виднелась нагота женщин, сверкали белая кожа и белое белье. Две девушки спокойно показывали друг другу родимые пятнышки на спине… Горничные, при проходе мужчин, стыдливо задергивали занавески. Это был тот кавардак, который устанавливается по окончании спектакля, когда начинается генеральная мойка белил и румян, когда все актеры снова наряжаются в свой обыкновенный костюм, наполняя воздух облаками рисовой пудры, запахом мускуса и туалетных комнат, прорывающимся сквозь беспрерывно хлопающие двери. В третьем этаже Мюффа находился уже в состоянии опьянения. Там были уборные хористок, где двадцать женщин теснились, как сельди в бочке. Тут было целое море мыльной воды и лавандовой воды, как в общей зале огромной парикмахерской. Проходя мимо герметически запертой двери, Мюффа услышал, как кто-то ожесточенно полоскался, поднимая настоящую бурю в умывальнике. Прежде, чем подняться на последний этаж, Мюффа решился еще заглянуть в одно слуховое окно: комната оказалась пустой и в ней, при свете газового рожка, виднелась груда разбросанных по полу полотенец и юбок. Эта комната была последним впечатлением, которое он вынес из театра. Выше, в четвертом этаже, он уже совсем задыхался. Все запахи, все огни ударяли сюда; желтый потолок казался раскаленным; фонарь светил сквозь какой-то красноватый туман. Была минута, когда Мюффа должен был схватиться за железные перила, и они показались ему теплыми, как живое тело. Он закрыл глаза и всей грудью стал вдыхать обаяние женщины, незнакомое ему до сих пор и теперь проникавшее в него сквозь все поры его тела.

– Пойдемте же! – крикнул ему Фошри, исчезнувший было на минуту, – вас хотят видеть.

Они дошли до конца коридора, где была уборная Клариссы и Симонны, – длинная, скверная комната под крышею, со срезанный углами и косыми стенами. Свет проникал в нее сверху через два глубоких квадратных окна, открывавшихся посредством железных прутьев, которые теперь болтались на рамах. Но в этот поздний час ночи уборная освещалась четырьмя газовыми рожками. Она была обита дешевенькими обоями, розовыми цветочками по зеленому полю, по семи су кусок. Две полочки, покрытые клеенкой, потемневшие от пролитой воды, служили туалетом. Под ними валялись помятые цинковые кружки, ведра с помоями, дешевые глиняные кувшины. Это была настоящая лавка старьевщика: тут была масса всевозможной посуды, побитой, попачканной от долгого употребления, мисок с отбитыми краями, роговых гребешков с выломанными зубьями; одним словом, здесь царил тот хаос, который только могли оставить после себя две вечно торопящиеся и вовсе не женирующиеся женщины, чистясь и моясь в месте, где бывают только мимоходом и грязь которого их не смущает.

– Идите же! – повторил Фошри с тою фамильярностью, которая всегда устанавливается между мужчинами, посещающими вместе легкодоступных женщин. – Идите, Кларисса непременно хочет поцеловать вас.

Мюффа, наконец, вошел. Он очень удивился, увидев на продавленном стуле, в простенке между обеими полочками, маркиза де-Шуара. Он забился в этот уголок и поджал под себя ноги, потому что одно из ведер текло и заливало всю комнату беловатой водой. Видно было, что маркиз чувствует себя здесь как у себя дома, что ему известны все хорошие местечки. Помолодевший и довольный, сидел он в этой духоте предбанника, в этой атмосфере невозмутимого бесстыдства женщины, становившейся в такой грязной яме первобытной, как бы свободной от всех светских уз.

– Ты уходишь со стариком? – спросила Симонна Клариссу на ухо.

– Да, по обыкновению, – отвечала та совершенно громко.

Горничная, молодая девушка, чрезвычайно некрасивая и циничная, так и покатилась со смеху. Все трое толкали друг друга, нашептывая отрывочные слова, удваивавшие их веселость.