Сочинения

– Это ложь! это ложь! – воскликнула она энергично с несомненной искренностью в голосе.

– Ты клянешься? – спросил Мюффа, значительно успокоенный.

– О, конечно, чем тебе угодно… Клянусь головою моего сына.

Но письмо было длинное. Далее в нем рассказывали про ее отношения к Сатэн в самых постыдных выражениях. Прочитав письмо, Нана улыбнулась.

– Теперь я знаю, кто это написал, – заметила она просто.

Когда Мюффа стал ее допрашивать, ожидая опровержений, она спокойно продолжала:

– Это, друг мой, до тебя не касается… Какое тебе дело?

Он не отрицал. Он пришел в негодование. Но она только пожала плечами. Откуда он свалился? Все так поступают, она назвала нескольких приятельниц и клялась, что тоже делают многие из великосветских дам.

– Что неправда, то неправда. Он сам только что видел ее негодование по поводу намеков об ее отношениях к Вандевру и Гугонам. За это он, конечно, мог бы даже убить ее. Но зачем ей скрываться в том, что не имеет никакого значения? Она все повторяла:

– Какое тебе дело до этого, ты сам подумай?

Но так как Мюффа все еще сердился, то она резко заметила:

– Впрочем, друг мой, если ты не доволен, дело очень просто… Ты можешь удалиться. Двери отворены… Или бери меня такою, какая я есть. Он опустил голову… Это была его первая подлость. Но, в сущности, он остался доволен клятвой молодой женщины. Однако, с этого дня Нана, узнав свою власть, перестала его щадить. Сатэн открыто поселилась в ее доме, на таких же правах, как остальные господа. Вандевр без анонимных писем все отлично понял. Он, шутя, ссорился с Сатэн из ревности, а Филипп и Жорж обращались с ней, как с товарищем, отпуская при ней самые плоские остроты. Однажды вечером, когда Нана отправилась, искать Сатэн, а не находя ее, зашла обедать в Лауре, она встретила там Дагенэ. Хотя он я остепенился, но влечение его к пороку было так сильно, что он по временам посещал темные закоулки Парижа, в надежде никого не встретить.

Увидев Нана, он почувствовал досаду. Но отступать он не хотел. Поэтому он подошел, улыбаясь, и спросил, не дозволит ли она ему обедать за ее столом. Видя, что он шутит, Нана приняла холодный вид и отвечала сухо:

– Садитесь, где угодно. Мы в общественном месте. Начатый таким тоном разговор не клеился. Но за десертом Нана, скучая и желая пококетничать, облокотилась локтями на стол и обратилась к нему на «ты»:

– Ну, а когда же твоя свадьба, голубчик? Подвигается ли дело?

– Не очень-то, – признался Дагенэ.

Действительно, когда он совсем было решился обратиться с предложением к Мюффа относительно его дочери, он заметил такую холодность со стороны графа, что счел благоразумнее воздержаться. Он считал это дело проигранным. Нана пристально смотрела на него своими светлыми глазами, поддерживая рукою подбородок. Лицо ее выражало насмешку.

– А! так я плутовка? – продолжала она немедленно, – надо вырвать из моих когтей будущего тестя… Знаешь ли, говоря правду, для человека пожившего ты таки довольно глуп. К чему сплетничать на меня человеку, который меня обожает и мне все передает?.. Слушай, если я только захочу – твоя свадьба устроится.

При этих словах он почувствовал себя хорошо; когда он сел возле нее, у него возник целый план действий, основанный на покорности. Быть может, он еще успеет исправить свою ошибку. Однако он продолжал шутить, не желая придавать разговору серьезного оборота; он надел перчатки и по всем правилам этикета просил у Нана руки Эстели де-Бевиль, дочери графа Мюффа.

Нана весело расхохоталась. О, на него сердиться невозможно» Своим успехом у дам Дагенэ был обязан своему голосу; мягкому и гибкому, за который он получил от девиц прозвище Бархатные уста. Все уступали ему, благодаря его симпатичному голосу. Он знал свою силу и убаюкивал Нана целым потоком слов, передавая ей бесконечные рассказы. Когда они вышли из-за стола, она покорно опиралась на его руку, краснея от удовольствия. Погода была хорошая, поэтому она отослала свою карету, проводила его пешком до дому и, конечно, зашла к нему. Через два часа, готовясь уходить, она сказала:

– Так ты, Мими, желаешь этой свадьбы?

– Конечно, – проговорил он, – это лучшее, что я могу сделать… Ты знаешь, что денег у меня нет.

Она ему велела застегнуть себе ботинки. После некоторого молчания она прибавила:

– Ну, что-ж, я согласна устроить это… Я тебе помогу… Правда, она суха, как щепка, эта барышня. Но если вам это на руку… О, у меня доброе сердце, я улажу это дело.

Затем, она прибавила со смехом:

– Только что ты мне дашь за это? В припадке благодарности, он кинулся ее целовать. Она, смеясь и уклоняясь, воскликнула:

– А, я знаю! За мои хлопоты я хочу, чтоб ты зашел ко мне в день твоей свадьбы. Понимаешь?

– Конечно, конечно, – отвечал он, смеясь еще громче.

Эта сделка их очень забавляла. Вся эта история им очень нравилась. Нана окончила свой туалет только через час. Дагенэ проводил ее до фиакра.

Как раз на другой день у Нана был обед; впрочем, это был обычный обед по четвергам, на котором присутствовали Мюффа, Вандевр, братья Гугоны и Сатэн. Граф приехал рано. Ему нужно было 80,000 франков, чтобы разделаться с некоторыми из кредиторов Нана и подарить ей сапфировый убор, которым она бредила несколько дней. Так как он за последнее время сильно урезал свое состояние и не решался продавать свои владения, то он искал кредитора.

По совету Нана, он обратился к Лабордэту, но последний, находя это дело ему не по силам, предложил переговорить с парикмахером Франсисом, который охотно устраивал эти дела. Граф согласился на предложение этих господ из желания скрыть свое имя; оба посредника, доставившие ему деньги, обязались ни в каком случае не пускать векселя в обращение.

Что же касается до огромных процентов в 20 тысяч франков, то они свалили всю вину на мерзавцев ростовщиков.

Когда Мюффа явился, Франсис оканчивал прическу Нана. Лабордэт находился тоже в уборной, как свой человек, при котором не стесняются. При появлении графа, он осторожно положил толстый пакет банковых билетов на край умывальника. Нана предлагала Лабордэту остаться обедать; он отказался, говоря, что взялся показывать Париж какому-то знатному иностранцу. Однако он согласился исполнить поручение графа: сходить к ювелиру и взять сапфировый убор, который он хотел подарить молодой женщине. Не прошло двадцати минут, как Жюльен таинственно вручил графу футляр от ювелира.

В этот вечер, за обедом, Нана была в возбужденном состоянии. Ее раздражала мысль, что все 80,000 фр. перейдут в руки негодяев-поставщиков. Это ее возмущало. С самого начала обеда, в зале, великолепной сиявшей серебром и хрусталем, она завела речь о чувстве и превозносила счастье бедности. Мужчины были во фраках, сама она была в белом атласном платье, Сатэн более скромно – в черном шелковом с золотым сердечком на шее, – подарок ее милой подруги.

Гостям прислуживала с достоинством Жюльен и Франсуа с помощью Зои.

– Конечно, мне было весело, когда у меня не было ни копейки, – повторяла Нана.

Она посадила возле себя графа Мюффа по правую, а Вандевра по левую сторону; но она на них и не смотрела, занятая всего больше Сатэн, которая сидела между Филиппом и Жоржем.

– Не так ли, кошечка моя, – повторяла она поминутно. – Помнишь, как мы, бывало, хохотали, когда еще детьми ходили в пансион Жосс на улице Полонсо?

Подали жаркое. Обе женщины пустились в воспоминанья. К ним по временам возвращалась потребность поднимать всю грязь своей молодежи. Это бывало всегда в присутствии мужчин, самых близких их знакомых; тут ими овладевало какое-то бешеное желание дать им понять, среди какого навоза они выросли. Господа слегка бледнели, видимо стесняясь. Филипп и Жорж старались смеяться, Вандевр нервно подергивал бороду, Мюффа удваивал свою важность.

– Ты помнишь Виктора? – воскликнула Нана. – Вот был испорченный ребенок; он всегда уводил девочек в погреб.

– Конечно, помню, – отвечала Сатэн. – И очень хорошо помню большой двор у тебя. Там был консьерж с метлой…

– Мадам Бош; она уже умерла.

– И я еще помню вашу лавку… Помнишь, я раз пришла к тебе играть, а твой отец вернулся пьяный, совсем пьяный!

В эту минуту Вандевр попытался переменять разговор. Он прервал воспоминания собеседниц.

– Послушайте, трюфели очень вкусны, дайте-ка мне еще. Они превосходны… Те, которые подавали у графа Корбреза, куда хуже.

– Жюльен, о чем вы думаете? – грубо заметила Нана, оборачиваясь. – Подайте еще трюфелей.

Затем она продолжала:

– Отец был слаб. От того то все пошло к черту. Ты представить себе не можешь, чем все это кончилось. Тряпичники лучше жили, чем мы. Да, могу сказать, что я всякие виды видела и только удивляюсь, как я не подохла.

На этот раз Мюффа, играя ножом, раздражительно заметил:

– Все, что вы рассказываете ни сколько не весело.