Сочинения

– А что, если б ты твою дочь замуж отдал? – спросила она его, вспомнив о своем обещании. Она тотчас же заговорила о Дагенэ. Граф был возмущен при одном имени этого человека. Никогда! После того, что он о нем слышал.

Она приняла изумленный вид и засмеялась, обняв его.

– Ах! Можно ли так ревновать!.. Подумай только. Тогда я была сердита, потому что тебе наговорили обо мне много дурного. Но теперь меня бы это огорчило…

В эту минуту она встретила взгляд Сатэн; она продолжала с беспокойством:

– Друг мой, надо устроить эту свадьбу; я не хочу мешать счастью твоей дочери… Ты никогда не найдешь для нее лучшей партии.

Она принялась восхвалять Дагенэ. Граф снова взял ее за руки, он уже более не отказывался, обещая подумать об этом. Граф собирался уходить, но тут вспомнил о сапфировом уборе, который был у него в кармане; он вынул футляр и подал его Нана.

– Что это такое? – спросила она. – Ах! сапфиры!.. Это те самые. Как ты любезен!.. Скажи, пожалуйста, это именно те самые? В окне они катись красивее.

Этим и ограничилась ее благодарность. Затем граф удалился. Выходя, он заметил Сатэн; он взглянул на обеих женщин и вышел, не сказав ни слова. Дверь за ним еще не затворилась, как Сатэн, схватив Нана за талью, принялась петь и танцевать. Затем, подбежав к окну, она сказала:

– Посмотрим, каков он на улице…

На балконе в тени занавесей обе женщины прислонились к перилам. Пробил час. Улица Вилье, пустынная, виднелась перед ними с двойным рядом газовых фонарей; сильные порывы ветра с дождем проносились среди сырой мартовской ночи. Незастроенные пространства выступали среди мрака в виде темных пятен; леса строящихся домов выделялись на темном небосклоне. Увидав Мюффа, который, сгорбившись, шел под дождем, по холодным и пустынным улицам нового Парижа; обе женщины громко расхохотались. Но Нана остановила Сатэн.

– Берегись, тут могут быть полицейские.

Они перестали смеяться, следя в безмолвном ужасе за двумя черными фигурами, шедшими мерным шагом на противоположной стороне улицы. Среди окружавшей ее роскоши, Нана продолжала инстинктивно бояться полиции. Она не любила, когда в ее присутствии говорили о полиции, как не любят, когда говорят о смерти. Ей всегда делалось не по себе, когда полицейский, проходя мимо, устремлял на нее взгляд. С этими людьми никогда не знаешь, причем находишься. Они могли очень легко принять их Бог знает за кого, услыхав, что они громко хохочут в такую нору. Сатэн прижалась к Нана. Обеим было страшно. Однако они все еще не уходили, потому что их очень занял фонарь, мелькавший среди луж: это была тряпочница, собиравшая свою добычу по водосточным канавкам. Сатэн узнала ее.

– Да, ведь, это королева Помаре! – воскликнула она.

И между тем, как холодный ветер с дождем хлестал им в лицо, она рассказывала своей милой историю королевы Помаре. О, это была красавица из красавиц. Весь Париж бегал за нею. Сколько вельмож плясали по ее дудке, сколько плакало у нее на лестнице! Теперь она пьянствует. Работницы любят спаивать ее. Когда она ходит по улицам, мальчики бросают в нее камнями. Словом, кувырком полетела в грязь. Настоящая развенчанная королева. Нана слушала, похолодев от страха.

– Вот смотри! – прибавила Сатэн.

Она свистнула по-мужски. Тряпичница подняла голову и при желтом свете болтавшегося у нее на поясе фонаря, можно было разглядеть ее наружность. Это был комок лохмотьев, с посинелым морщинистым лицом, на котором виднелась дыра беззубого рта и красные воспаленные отверстия глаз. При виде этой ужасной старости куртизанки, свалившейся в помойную яму, в воображении Нана пронесся образ Шамонской Ирмы д’Англар, тоже некогда куртизанки, обремененной годами и почестями, поднимающейся на крыльцо своего замка, среди коленопреклоненной толпы. Сатэн все еще продолжала свистать, забавляясь тем, что старуха не видит ее.

– Перестань: полиция! – прошептала Нана изменившимся голосом. – Идем спать!

Действительно, мерные шаги приближались, они заперли балкон. Войдя к себе, Нана остановилась на минуту у дверей своего салона, не узнавая его, точно это было незнакомое ей место. Здесь было так тепло и хорошо, что после уличного холода ей казалось, что она попала в рай. Нагроможденные богатства, старинная мебель, золотая парча и дорогие шелка, слоновая кость, фарфор – все это тихо покоилось в розовом свете ламп.

Весь дом дышал роскошью, великолепием, простором огромной столовой; скромностью широкой лестницы и комфортом мягких ковров и диванов. Это было как бы олицетворением самой Нана с ее ненасытной страстью всем обладать, чтоб все разрушить. Никогда так глубоко не ощущала она своей силы. Окинув медленным взглядом все свои владения, она произнесла с философской важностью:

– Как бы то ни было, нужно пользоваться всем, пока мы молоды!

XIII

В воскресенье, в Булонском лесу, предстояли скачки на большой приз. Утром небо было пасмурно: солнце взошло, окруженное красным туманом; но к одиннадцати часам, когда, экипажи стали подъезжать к ипподрому, порыв южного ветра разогнал туман. Клочки сероватых облаков длинными прядями скользили по горизонту, а голубые промежутки все увеличивались и одержали, наконец, полную победу над облаками. Яркие солнечные лучи победоносно прорвались сквозь облака; все вдруг запылало, – и зеленая мурава, и целое море пешеходов, всадников, экипажей и пустой пока еще ипподром с беседкой судей и правовым столбом, и таблицы с программой скачек, и пять симметричных павильонов, в несколько ярусов каждый, для избранной публики, расположенных в середине ограды, где находилась зала для взвешивания. Вокруг простиралась залитая полуденным солнцем, окаймленная маленькими деревцами, равнина, упиравшаяся западной своей стороною в лесистые холмы Сен-Клу и Сюрена, над которыми возвышался строгий профиль Мон- Валерьена.

Нана, страстно интересовавшаяся скачками, как будто большой приз предстояло получить ей самой, пожелала занять место у самого барьера, как раз против призового столба. Она приехала очень рано – одною из первых в своем ландо, отделанном серебром и запряженном a-la-Домон четверкой великолепных белых лошадей – подарок графа Мюффа. Когда она проезжала со своими двумя форейторами и величественными лакеями на запятках, в толпе произошла толкотня, точно ехала королева. На ней были цвета лошадей Вандевра: белый с голубым. Костюм ее возбуждал настоящий фурор. Он состоял из маленького корсажа с тюником из голубого атласа, плотно охватившим ее стан и сбитым сзади в огромный пуф, обрисовавший ее бедра, что составляло смелое нововведение при господствовавшей тогда моде. Наряд ее дополнялся белым атласным платьем с такими же рукавами и широким белым шарфом через плечо.

Все это было обшито серебряной бахромой, ярко блестевшей на солнце. Кроме того, чтоб больше походят на жокея, она надела маленькую, украшенную большим пером – белую шапочку, из-под которой выбивались ее волосы, ниспадая длинной косой на спину, точно огромный хвост.

Было половина двенадцатого. До начала скачек оставалось еще 4 часа. Когда ландо остановился у барьера, Нана расположилась в нем совершенно свобода, как у себя дома. Ей пришла фантазия привезти с собой Бижу и Луизэ. Собачка, зарывшись в ее юбки, дрожала от холода, не смотря на летний день; ребенок же, в своем изысканном наряде, походил на старика. Нана, не обращая внимания на соседей, громко разговаривала с Жоржем и Филиппом, сидевшими vis а vis на маленькой скамеечке, среда такой огромной массы букетов белых роз и незабудок, что видны были только их головы.

– Ну, я и прогнала его: он надоел мне хуже горькой редьки. Вот уже три дня, как мы в ссоре.

Она говорила о Мюффа, скрывая, впрочем, истинную причину их первой ссоры. Дело в том, что как-то вечером он нашел в ее спальне мужскую шляпу. То был простой каприз; она зазвала к себе от скуки прохожего. Вместо того чтобы прибить ее, Мюффа упал на колени и поднял руки к небу в немом отчаянии, что все его верования рушились.

– Вы не можете себе представить, как он смешен, – продолжала Нана, весело улыбаясь. – Он ужасный ханжа. Каждый вечер, ложась спать, он молятся. Уверяю вас! Он думает, что я ничего не вижу, потому что ложусь раньше, чтоб не мешать ему; но я слежу за ним, он отвернется и начинает бормотать и креститься. Когда я просыпаюсь, то слышу сквозь сон, как он опять бормочет. Но всего досаднее, что стоит нам только поссориться – он тотчас же к ногам. Я всегда была хорошей католичкой. Болтайте себе, что там хотите, а я, все-таки, буду верить, чему верю. Только он пересаливает: плачет, кажется. Третьего дня, например, с ним сделалась настоящая истерика. Я едва могла успокоить его…

Она прервала свой рассказ восклицанием:

– Смотрите, вон идут Миньоны. Каково! даже с детьми. Смотрите, как они нарядились!

Миньоны приехали в обыкновенном ландо, одетые как разбогатевшие буржуа. Роза, в сером шелковом платье, убранном воланами и красными бантами, улыбалась, глядя на радость Анри и Карла, сидевших на передней скамейке в широких школьных блузах. Но, подъехав к барьеру и увядав Нана, всю сиявшую в своей царственной роскоши, она сжала губы и отвернулась. Миньон, напротив, улыбаясь, поклонился Нана. У него было правило никогда не вмешиваться в женские ссоры.

– Кстати, – сказала Нана, – не знаете ли вы старичка, очень опрятно одетого, с испорченными зубами? Его зовут… м-сье Вено. Он был у меня сегодня утром.

– М-сье Вено! – с изумлением воскликнул Жорж. – Не может быть! Ведь это иезуит.

– Именно! я тотчас же догадалась. Ах, вы не можете себе представить, что у нас был е ним за разговор. Потеха, да и только. Он говорил мне о графе, о его испорченной семейной жизни, убеждал меня обратить его на путь истины. Впрочем, очень вежливый старичок. Постоянно улыбается. Я ответила ему, что сама от всей души желаю того же и что постараюсь помирить графа с женой… Я, ведь, говорю совершенно серьезно. Мне было бы чрезвычайно приятно, если б они помирились, а то бывают дни, когда мне, право, тошно!

Заметив улыбку Филиппа и Жоржа, она пожалела, что высказалась, но она не совладала с собою. Вся скука, которую нагонял на нее Мюффа, прорвалась в этом невольном восклицании. Вдобавок граф в последнее время находился в денежных затруднениях, он сильно беспокоился, не имея чем заплатить Лабордэту по векселю.

– Смотрите, вот графиня, – сказал Жорж, обводя глазами ложи.

– Где? – спросила Нана. – Ах, какие глаза у этого мальчика! Подержите мой зонтик, Филипп.

Но Жорж, быстро наклонившись, схватил зонтик, прежде чем брат успел опомниться и, сияя от счастья, держал его в руке. Нана стала смотреть в огромный бинокль.

– А, вот она! – сказала она. – В ложе направо, около столба, не правда ли? Она в мальвовом, дочь в белом… Смотрите, к ним подходит Дагенэ.

Тут Филипп заговорил о предстоявшем браке Дагенэ с этой жердью, Эстелыо. Все уже улажено и сделано оповещение в церкви. Графиня сначала была против, но Мюффа, как говорят, заставил ее согласиться. Нана улыбалась.

– Знаю, знаю, – бормотала она. – Что ж, очень рада. Поль этого вполне заслуживает.

Затем, наклонившись к Луизэ, она проговорила:

– Тебе весело? Отчего же ты такой серьезный?

Ребенок, как старик, смотрел вокруг, как будто предаваясь грустным размышлениям. Бижу, которого Нана сбросила с колен, дрожал у ног ребенка.

Тем временем, публики все прибывало. Непрерывный ряд экипажей тянулся от заставы. Тут были и громадные омнибусы с пятьюдесятью пассажирами, приехавшими с Итальянского бульвара и восьмирессорные виктории, и жалкие извозчичьи кареты four-in-hand, и mail-coatch, управляемые господами на высоких скамеечках с лакеями позади, которые придерживали ящики с шампанским. Тут же неслись, гремя бубенчиками, английские кебы, сверкая полированной сталью огромных колес, и легкие tandem, изящные, как часовой механизм. От времени до времени проезжал всадник или торопливо прорывалась сквозь экипажи кучка пешеходов. Глухой грохот колес внезапно сменялся мягким гулом, как только экипажи съезжали с большой дороги на поляну. Тут слышен был только громкий говор толпы, крики, хлопанье бича. Каждый раз, как солнце выглядывало из-за облаков, золотистые лучи его играли на сбруе, на лакированных крыльях экипажей, на блестящих туалетах дам и на шляпах кучеров, сидевших со своими длинными бичами на высоких козлах.

Лабордэт только что вышел из коляски, в которой он приехал вместе с Гага, Клариссой и Бланш де-Сиври. Он спешил пройти в ограду, где производилось взвешивание, но Нана послала Жоржа за ним. Когда тот привел его, она спросила смеясь:

– Почем я теперь?

Она говорила о Нана, – кобыле, той самой, которая два раза уже была позорно побита, я не явилась даже на скачки на приз Кара и общества промышленности, выигранный Лювивьяном, другою лошадью завода Вандевра. Люзиниян вдруг сделался общим любимцем: со вчерашнего дня за него ставили повсюду два против одного.

– По-прежнему стойте на пятидесяти, – ответил Лабордэт.

– Черт побери, мало уже за меня дают! – заметила Нана, очень забавлявшаяся этой шуткой. – В таком случае мне себя не надо. Благодарю покорно. На себя не поставлю ни одного луи.