Записки. 1917–1955

Ехал я одно время с немцем-коммерсантом, бывшим три года солдатом. По его словам, революция назревала с 1917 г. Главная ее причина – ненависть к офицерам, многих из которых во время революции убили. По его словам, солдаты терпели лишения, офицеры же имели все. Между тем, по его словам, офицеры действительной службы в бой почти не шли – их заменяли здесь офицеры запаса. Пример кутежам подавал кронпринц. Вообще, армия, по его словам, была деморализована еще до революции. Мой собеседник был в штабе корпуса под Верденом, где осенью 1918 г. боев почти не было. Армия отходила спокойно, но теряла массу отставшими, добровольно сдававшимися в плен. Теперь образовывается новая добровольческая армия, и для подавления последних выступлений спартакистов в Берлине уже было собрано 150.000 человек. Впрочем, дисциплина в этой армии была еще слаба. Везде на станциях стояли солдаты с ружьями, но офицеры для них как будто не существуют: им не козыряют, при них курят, пред ними не встают.

В Бентхейме осмотр был подробный, и, наоборот, в Голландии – скорее для видимости. На границе я пообедал: обед был хороший, но не дешевый. В Гааге, где я был в 11 часов вечера, меня встретил курьер миссии и отвез в «Hotel des Judes» («Еврейская гостиница»), – по-видимому, одну из лучших гостиниц города. Номер – сарай, очень высокий, часть бывшей залы. По-видимому, это был раньше какой-то дворец. Цены высокие, но все хорошо, есть центральное отопление.

В Гааге я побывал у Баха и у секретаря Пустошкина, помещавшегося над квартирой миссии. Рассказал он мне про работу во время войны миссии и местного Бюро о военнопленных. Сюда бежало гораздо больше военнопленных, чем в Данию, причем отправка их в Россию была долго совершенно невозможна из-за блокады Голландии подводными лодками. После революции среди этих военнопленных началось брожение, которое наделало нашему представительству немало хлопот и неприятностей. Ко времени моего приезда этих военнопленных оставалось очень немного и притом признававших авторитет военного агента полковника Мейера. «Секция о военнопленных» (отдел Московского Бюро) уже только прозябала, ибо денег у нее почти не оставалось после ареста всех сумм ее, лежавших на личном счету Шелгунова. Возглавлял ее, но более, по-видимому, фиктивно, присяжный поверенный Берлин, еще живой, но, кажется, несмотря на внешнюю любезность, неприятный человек, переехавший в начале войны из Бельгии в Голландию, где он жил больше 10 лет. Отношения у него с миссией были внешне приличные, но мне они друг друга горячо ругали. Некоторое отношение к военнопленным имел генеральный консул Петерсон, через которого шла теперь отправка их из Голландии. Непосредственно работа эта выполнялась через особый комитет, находившийся в Роттердаме. Добавлю, что содержание военнопленных и их отправка производились на счет голландского правительства, которому, как и датскому, после революции ничего не возмещалось и которое считало за Россией несколько миллионов гульденов долга.

Оказывалась голландцами помощь и русским, жившим раньше в Голландии и после революции оставшимся без средств. В делах военнопленных военному агенту оказывал помощь некий Соломон, кажется, тот самый, который потом несколько лет работал у Уитмора по делу американской помощи русским студентам.

Для воздействия на военнопленных (преимущественно в лагерях в Германии) начали издавать в Голландии русскую газету по инициативе и под редакцией эмигранта Бродского, человека очень культурного. Из всех виденных мною в Голландии лиц, он оказался, пожалуй, наиболее симпатичным.

Я приехал в Голландию в начале ее успокоения. Революция в России и Германии отозвалась и здесь, и одно время и здесь подготовлялся коммунистический переворот. Лидеры местных большевиков даже объявили, когда этот переворот должен состояться. Положение правительства было очень трудное, ибо оно не могло положиться и на войска. Тогда оно решило прибегнуть к формированию белой гвардии. Буржуазии было роздано оружие – ружья, пулеметы и даже несколько орудий, и в назначенный день выступление коммунистов не состоялось, ибо все важные пункты были заняты белогвардейцами. Когда я приехал, настроение было еще не вполне спокойным, хотя тревога первого времени и прошла.

В Гааге я пробыл 4 дня. В первый, кроме официальных визитов и «Секции» я, скорее, знакомился с положением дел. На 2-ой день, получив на то разрешение полиции, я поехал в Скевенинген, в санаторию, где помещался под надзором Шелгунов. Визит мой оказался безрезультатным, ибо он отказался выдать деньги, требуя для этого распоряжение Центрального Комитета о военнопленных из Петрограда, чего, конечно, я ему выдать не мог. В разговоре нашем он оказался определенным коммунистом. Настроение его было в то время довольно приподнятым, ибо это было как раз время захвата коммунистами власти в Баварии и Венгрии, и он предсказывал мне, что скоро коммунизм распространится и по всей Европе.

На следующий день я осматривал Роттердамские учреждения, а в последний день отмечу визит к Хемскеркам. Она была русская, рожденная Забелло, была женой бывшего министра юстиции, позднее ставшего и председателем Совета министров. С ними я имел разговор о том, нельзя ли получить заарестованные деньги Шелгунова помимо его согласия. Увы, Хемскерк дал мне ответ отрицательный, чего, впрочем, я и сам ожидал.

На жизнь в Голландии война, на первый взгляд, сказалась мало. Еда была всюду обильная, и ограничений, аналогичных датским, не замечалось, ибо страна снабжалась всем из собственных колоний (кроме только угля) и на собственных пароходах. Притом, в хороших ресторанах кормили очень вкусно, от чего в Дании я отвык. Однако жизнь в Голландии была зато гораздо дороже, чем в Дании.

30-го марта вместе с Бахом я выехал в Гарлем, где он показал мне музей Гальсов, в своем роде единственный. После завтрака мы простились. Я поехал дальше один – чрез Амстердам, по которому еще погулял, на немецкую границу в Ольдензаль, где пришлось переночевать. Рано утром, на следующий день, я прошел через две границы с исключительно придирчивым осмотром. Голландцы отнимали у немцев всю излишнюю провизию, которую те везли, действительно, в громадных количествах. Вечером я был в Берлине. По дороге я проехал мимо ряда фабричных центров Рурского района, сплошь бездействовавших. Спутники мои снова ругали свое офицерство, виня его в революции. Оригинально было, как все они ели: у всех были пакетики с бутербродами, которые они вытаскивали через каждые часа полтора, отрезали несколько небольших кусочков, съедали их, а остальное прятали. Как мне говорили, недостаточное питание делало невыносимыми более долгие промежутки между едой.

На станциях и в поездах я видел наших военнопленных, которые странствовали вполне свободно. Вид у них был отнюдь не угнетенный. С некоторыми я говорил, и жалоб не слышал.

По дороге на разных станциях видел я объявления, приглашающие добровольцев в «Baltenland», в армию, для защиты его от большевиков. Им обещали, сверх хорошего содержания, также значительные участки земли в Прибалтийском крае. Обещание это было основано на договоре с латвийским правительством Ульманиса, который, однако, после освобождения страны от Красной армии, исполнен не был.

Чем ближе к Берлину, тем больше на станциях встречалось солдат новой регулярной армии, так называемой «зеленой полиции», но наряду с ними болтались громадные толпы демобилизованных, производивших впечатление совсем наших послереволюционных солдат.

Берлин был грязен и темен. На улицах были толпы, голодные и озлобленные, в магазинах везде было мало товара и среди него всюду какие-нибудь эрзацы. За неделю до моего приезда закончилось самое крупное выступление коммунистов, но сейчас в городе было все спокойно. В частях города, где я был, повреждений артиллерийской стрельбой заметно не было. На улицах, особенно в центре, была масса разносчиков, среди коих многие в форме. Гостиницы мало изменились, особенно номера, но везде было грязновато. Что стало неузнаваемо – это рестораны: еда в них была удивительно скудной и приготовляемой при помощи разных эрзацев. В некоторых ресторанах предлагали, например, устрицы, но не с лимоном, а с какой-то химической жидкостью самого отвратительного кисловатого вкуса. Сахара не было, его заменял сахарин, хлеб был с большой примесью картофеля. Пиво было без алкоголя, очень невкусное, зато вино можно было получить, но только немецкое и по сравнительно высокой цене.

Я устроился в «Centralhotel», где мне была оставлена комната А.А. Врангелем, о котором я уже не раз писал. В Германию он попал в составе так называемой миссии Русского Красного Креста. Уже в последние дни существования на Украине гетманской власти было решено отправить в Берлин эту миссию для помощи нашим военнопленным в возвращении их на родину. Имелось при этом в виду влиять на них в антибольшевистском духе и привлекать в белые армии наиболее надежные элементы. Во главе миссии стоял генерал Д.Н. Потоцкий, брат копенгагенского, с которым вместе отправились Н.И. Антонов и Врангель. Антонова я не застал в Берлине – он уехал в Женеву хлопотать, но тщетно, о признании Русским Красным Крестом тех осколков его, которые остались у Колчака и у Деникина после закрытия большевиками Главного Управления. С Врангелем и Потоцким я и провел большую часть моего делового времени в Берлине (правда, очень недолгого, ибо через день я выехал обратно в Данию), выясняя положение и миссии, и наших военнопленных. Средств у миссии было очень немного, и посему она нуждалась в помощи, которую ей вскоре после моей поездки и оказал Чаманский. Самим нашим военнопленным помощь оказывали союзники, преимущественно американцы, а наша миссия должна была только направлять эту помощь.

С нами все это время был тоже и Люц, недавно приехавший с Юга России, где он работал в торгово-промышленных организациях, а теперь начавший работать в Германии, устраивая свое маленькое коммерческое дело. Все они, а также бывший член Думы Крюденер-Струве рассказали мне многое про катастрофу гетмана, про разгром Вандама в Пскове и про многие истории, начавшие только назревать в русских кругах в Германии, например, про мошенничество князя И.П. Шаховского, собравшего деньги с русских капиталистов на издание антибольшевистской газеты и продавший ее затем большевикам, или про учреждение особой политической миссии Г.М. Дерюгиным и т. д. Положение русского антибольшевистского движения в Германии было уже в то время не особенно сильно, ибо правые немецкие круги склонялись в сторону Советов, видя в союзе с ними возможность скорее всего прийти к реваншу. Позднее многое из того, что они мне рассказали, было напечатано и, притом, в гораздо более полном виде, но тогда это было безусловной новостью.

Выехав 2-го апреля обратно, я вечером в тот же день был дома у себя в Копенгагене, где в течение двух следующих дней сделал сообщения о своих путевых впечатлениях. В Русском обществе в тот же день сделал доклады инженер Плотников о своей поездке в Эстонию и Финляндию. Видел я в Москете Навашина, приехавшего из России, где он продолжал работать в Центральном Комитете о военнопленных. С 5-го я захворал испанкой. Как раз в это время приехал навестить нас Люц. Все мы были рады его видеть. Катя и дочери старались его развлекать, но я очень жалел, что не мог показать ему все интересное в городе. Кате было приятно вспомнить с ним наши общие встречи на войне, когда надежды на конечный успех нас еще не покидали.

Поправился я к Пасхальной неделе. В день Пасхи были устроены взаимные поздравления в Русском обществе. Это было уже последнее наше собрание в прежней квартире нашего посланника, ибо истекал срок найма ее, а для возобновления его у миссии не было средств. Пасхальное собрание прошло очень удачно, столь же удачен был и еще один вечер, на котором пела Кузнецова с ее мужем Поземковским. В устройстве пасхального вечера очень деятельное участие принимали Катя и Нуся.

Наиболее интересным в Русском обществе было обсуждение вопроса о помощи Юденичу, увы, одними разговорами ограничившееся. Более серьезными были разговоры с докторами госпитальной флотилии о выработке типов лечебных заведений для белых армий. Собственно основные типы Красного Креста у нас были, но сейчас у нас не было ни имущества, ни денег для их восстановления, и приходилось начинать кое-что более примитивное. Впрочем, и эта работа использована не была, ибо в мае доктора уехали в Архангельск, а имущество осталось в Дании.

В конце апреля сделал сообщение о Петрограде капитан Граф, впоследствии автор интересной книги о «Новике». После этого Клюев рассказал мне, что в 1913 г. генерал Жилинский, получив доклад штаба округа о начале австрийской мобилизации, куда-то заложил его и забыл про это дело, пока ему про него не напомнили через несколько дней. Наша мобилизация Киевского и Варшавского округов была тогда отставлена после личного письма Франца-Иосифа Государю, присланного с князем Гогенлое. В результате, австрийцы могли делать на Балканах все, что хотели, ибо повторить мобилизацию мы могли бы только через несколько месяцев.

В конце апреля был парадный завтрак у Мейендорфа, за которым было несколько русских поляков. Один из них, старик граф Платер, рядом со мной сидевший, стал мне говорить об умеренности польских требований: «Ведь Польша не требует даже Могилевской губернии».

В тот же день мы ездили с Катей в Нерум, где наняли на лето помещение. Кстати отмечу, что мои запасы крон стали подходить в это время к концу, ибо я получал из Красного Креста 750 крон в месяц, а жизнь на четырех обходилась не меньше 1200. Помогло мне то, что директор страхового общества «Саламандра» Н.А. Белоцветов согласился выдать мне из средств общества ссуду в 12000 крон, по 1200 крон в месяц из 6 % годовых.

На следующий день после поездки в Нерум у меня были два оригинальных по своей противоположности известия о большевиках. Д-р Мартини из Датского Красного Креста в Москве сообщил, что большевики везут свои войска против Финляндии, а из Стокгольма сообщили, что Чичерин заявил американскому послу, что они принуждены оставить и Петроград, и Москву.

Много споров и разговоров было у нас в то время по поводу проекта Нансена о доставке в Россию американского хлеба для продовольствования голодающих. Настроение наше было против этого проекта, и мы решили против него протестовать. Против этого был Безобразов, находивший, что надо под видом американских агентов ввести, по соглашению с Нансеном, белогвардейцев, и в удобный момент поднять в Петрограде восстание. По существу горячо восстал против нашего протеста И. Гессен, проезжавший как раз тогда в Берлин из Финляндии. В конце концов, наш протест, написанный товарищем министра Остроградским, был направлен в Париж князю Львову, который, однако, его дальше в Мирную конференцию не направил.

Необходимость для белых работать в лимитрофах привела нас к обсуждению вопроса об их независимости. Были в нашей среде и сторонники ее признания, и противники. Однако, на этот раз, по моему предложению, было решено оставить вопрос открытым, дабы не вызывать обострения в нашей среде.

3-го мая у Чаманского были собраны несколько журналистов, которым он сделал сообщение о работе в России Датского Красного Креста. После их ухода явился очень взволнованный Филипсен с сообщением, что все представители этого Красного Креста арестованы, и спрашивал нас, кого надо арестовать в виде репрессий в Дании. Впрочем, большевики сразу датчан выпустили, и дальнейших последствий дело не имело.

Один из датских журналистов сообщил мне в этот день, что в Дании секретарем Австрийской миссии состоит барон Реден-Беннигсен. Так как я ничего про этот род не знал, то навел о нем справки и узнал, что один из Реденов, владевших частью земли в Беннигсене (имение под Ганновером), в 70-х годах прошлого столетия получил в Австрии баронское звание и, по-видимому, стал присоединять к своей фамилии и название имения.

В мае в Русском обществе были инженер Мещерский и князь В.М. Волконский, не поладивший в Финляндии с кругами Юденича и перебравшийся в Данию, где собралась понемногу и вся его семья. Позднее он вошел в состав Комитета и, кажется, был потом одно время и его председателем. В Финляндии с ним работал полковник Дурново, сын П.Н., и генерал Арсеньев, оба стоявшие на ярко германофильской точке зрения. Затем появился у нас капитан 2-го ранга Бок, зять Столыпина, хлопотавший о помощи отряду Ливена, сформировавшемуся из русских в Латвии и упорно оборонявшему Латвию от большевиков, продвигавшихся понемногу к Либаве. Опять поговорили и опять ничего не сделали. Сделал еще сообщение о положении в Германии Ф.Н. Безак. Наконец, в конце мая Чаманский стал вести переговоры о займе для Юденича. Он пошел иным путем, чем мы, но тоже безуспешно.