Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

Однако пристальное изучение того, что происходило в регионе между 1944 и 1947 годом, ставшее возможным благодаря открытию советских и восточноевропейских архивов, обнаруживает глубокую несостоятельность подобной аргументации[24 - См.: John Lewis Gaddis. We Now Know: Rethinking Cold War History. Oxford, 1997; Kramer. Stalin, Soviet Policy, and the Consolidation of a Communist Bloc in Eastern Europe.]. Новые источники убедили историков, что ранний, так называемый либеральный период на деле не был таким либеральным, каким он представляется в ретроспективе. Действительно, далеко не каждый элемент советской политической системы насаждался в той или иной стране на следующий день после того, как Красная армия пересекала ее границы, да и сам Сталин не рассчитывал на быстрое оформление коммунистического «блока». В 1944 году известный советский дипломат Иван Майский подготовил записку, в которой предсказывал, что европейские страны превратятся в коммунистические государства лишь через тридцать или сорок лет. (Он писал также, что в будущей Европе будет лишь одна сухопутная держава – Советский Союз, и одна морская держава – Великобритания.) По мысли Майского, дожидаясь этого, СССР не должен подталкивать «пролетарские революции» в Восточной Европе; вместо этого Москве стоит поддерживать хорошие отношения с западными демократиями[25 - См.: Татьяна Волокитина и другие, ред. Советский фактор в Восточной Европе, 1944–1953, т. 1. М., 1999. С. 23–48; Norman Naimark. The Sovietization of Eastern Europe, 1944–1953. Cambridge, 2010 (The Cambridge History of the Cold War).].

Это долгосрочное видение вполне соответствовало марксистско-ленинской идеологии в сталинском ее понимании. Капиталисты, полагал Сталин, не смогут сотрудничать друг с другом вечно. Рано или поздно империалистическая алчность втянет их в конфликт, и Советский Союз сыграет на этом. «Противоречия между Англией и Америкой по-прежнему дают о себе знать, – говорил он своим сподвижникам вскоре после завершения войны. – Социальные конфликты в Америке становятся все более явными. Лейбористы в Англии обещали английским рабочим столько социализма, что теперь трудно сдать назад. Скоро у них начнутся проблемы не только с собственной буржуазией, но и с американскими империалистами»[26 - Ivo Banac, ed. The Diary of Georgi Dmitrov, 1933–1949. New Haven and London, 2003. P. 14.].

Если сам СССР не торопился, то и восточноевропейские коммунисты тоже никуда не спешили: почти никто из них не рассчитывал на незамедлительный приход к власти. В 1930-е годы многие компартии вместе с центристами и социалистами входили в состав «народных фронтов» или, как во Франции и Испании, наблюдали за успехами подобных объединений со стороны. Историк Тони Джадт даже называет Испанию «генеральной репетицией по захвату власти в Восточной Европе после 1945 года»[27 - Tony Judt, Timothy Snyder. Thinking the Twentieth Century. London, 2012. P. 190.]. Первоначально такие левоцентристские коалиции создавались для того, чтобы противостоять Гитлеру, а после войны левые во многих странах задумывались об их воссоздании для борьбы с западным капитализмом. Сталин рассматривал вопрос в долгосрочной перспективе: пролетарская революция обязательно совершится, но прежде чем она произойдет, региону предстоит пережить буржуазную революцию. Согласно советским историческим схемам, такая последовательность не подлежала сомнению.

И все же, как показано в первой части этой книги, перенесение ключевых элементов советской системы в страны, оккупированные Красной армией, было начато СССР почти сразу. Первым делом советский НКВД, при содействии коммунистических партий, создавал по своему образу и подобию местную тайную полицию, зачастую привлекая для этого людей, прошедших специальную подготовку в Москве. Повсюду, куда приходила Красная армия, – даже в Чехословакии, откуда советские войска были выведены довольно быстро, – эти свежеиспеченные спецслужбы немедленно развертывали кампании выборочного насилия, тщательно отбирая политических врагов в соответствии с предварительно составленными списками и критериями. В некоторых случаях в качестве объектов преследований намечались целые этнические группы. Секретные службы также брали под свой контроль национальные министерства внутренних дел, а иногда и министерства обороны и непосредственно участвовали в конфискации и перераспределении собственности.

Во-вторых, в каждом из оккупированных государств советские власти передавали под контроль доверенных местных коммунистов наиболее мощное средство массовой информации той эпохи – радио. Хотя в большинстве восточноевропейских стран в первые послевоенные годы можно было издавать некоммунистические газеты и журналы, а люди, не состоявшие в компартии, допускались к управлению государственными монополиями, общенациональное радио, аудитория которого включала все население, от неграмотных крестьян до искушенных интеллектуалов, оставалось под неослабным надзором коммунистов. В долгосрочном плане власти надеялись, что радио, наряду с иными пропагандистскими инструментами и реформированной образовательной системой, привлечет народные массы на их сторону.

В-третьих, повсюду, куда приходила Красная армия, советские и местные коммунисты третировали, преследовали и в конце концов запрещали независимые общественные организации, которые мы сейчас назвали бы гражданским обществом: женские организации, антифашистские группы, церковные союзы и школы. В частности, с первых дней оккупации они уделяли особое внимание молодежным объединениям: молодым социал-демократам, молодым католикам или протестантам, скаутам. Подобные группы, как правило, оказывались под скрупулезным присмотром еще до того момента, как новая власть запрещала независимые политические партии, пресекала деятельность церковных организаций, распускала профсоюзы.

Наконец, в-четвертых, там, где это было возможно, советские власти, опять же при поддержке местных коммунистических партий, проводили массовые этнические чистки, выселяя тысячи немцев, поляков, украинцев, венгров и представителей прочих национальностей из тех городов и деревень, где они жили на протяжении веков. Грузовики и поезда увозили людей и их скудные пожитки в лагеря беженцев и новые жилища, расположенные за сотни километров от тех мест, где они родились. Дезориентированными и лишенными крова беженцами было легче манипулировать. До определенной степени ответственность за такую политику несли Соединенные Штаты и Великобритания, поскольку положение об этнических чистках немцев было включено в Потсдамский договор. Но мало кто на Западе тогда представлял, насколько масштабными и жестокими окажутся советские этнические чистки.

При этом некоторые элементы капитализма и даже либерализма на время оставались в неприкосновенности. Частное фермерство, частный бизнес, частная торговля сохранялись в 1945–1946 годах, а иногда и дольше. Продолжали выходить независимые газеты и журналы, а церкви оставались открытыми. Кое-где относительно свободно действовали некоммунистические партии, возглавляемые тщательно отобранными некоммунистическими политиками. Но подобные явления объяснялись не тем, что советские коммунисты и их восточноевропейские единомышленники были либерально мыслящими демократами. Просто новая власть считала все прочее гораздо менее важным, нежели создание тайной полиции, установление контроля над радио, организация этнических чисток и опека молодежных и других организаций. Целеустремленные молодые коммунисты отнюдь не случайно шли работать на одно из перечисленных поприщ. Так, после вступления в 1945 году в партию польскому писателю-коммунисту Виктору Ворошильскому предложили на выбор три занятия: молодежное коммунистическое движение, спецслужбы или отдел пропаганды, имевший дело со СМИ[28 - Tomasz Goban-Klas. The Orchestration of the Media: The Politics of Mass Communications in Communist Poland and the Aftermath. Boulder, 1994. P. 54.].

Свободные выборы, проводившиеся в некоторых странах в 1945–1946 годах, также нельзя было считать свидетельством толерантности коммунистов. КПСС и коммунистические партии Восточной Европы допускали их проведение только потому, что были уверены: контроль над тайной полицией и радио, а также надежное влияние на молодежь обеспечат им победу. Коммунисты повсеместно верили в мощь своей пропаганды, и в первые послевоенные годы у них были все основания для этого. Массовое вступление в коммунистические организации – из-за отчаяния, дезориентации, прагматизма, цинизма или идейных соображений – наблюдалось тогда не только в Восточной Европе, но и во Франции, Италии и Великобритании. В Югославии возглавляемая Тито коммунистическая партия была по-настоящему популярна благодаря той роли, которую она сыграла в антифашистском Сопротивлении. В Чехословакии, которая из-за западной политики умиротворения Германии в 1938 году была оккупирована Гитлером, большие надежды связывались с Советским Союзом, к которому местное общество относилось с значительной симпатией. Даже в Польше и Германии, где планы СССР воспринимались с подозрением, психологическое воздействие войны сказалось на мировосприятии людей. Капитализм и либеральная демократия в 1930-е годы катастрофически провалились. Многие считали, что теперь стоит попробовать что-то иное.

Хотя сегодня трудно это понять, коммунисты также были убеждены в правоте своей доктрины. Однако если теперь коммунистическая идеология кажется тупиковой, это не означает, что в свое время она не обладала способностью воодушевлять массы. Большинство коммунистических лидеров Восточной Европы, как и многие их последователи, действительно думали, что рано или поздно большинство рабочего класса обретет классовое сознание, поймет свое историческое предназначение и проголосует за власть коммунистов.

Как выяснилось, они ошибались. Несмотря на запугивания, пропаганду и даже реальную популярность коммунизма среди людей, обездоленных войной, компартии с большим отрывом проиграли послевоенные выборы в Германии, Австрии и Венгрии. В Польше они сначала прощупали почву, прибегнув к референдуму, а когда из этой затеи ничего не получилось, вовсе отказались от свободных выборов. В Чехословакии коммунистическая партия хорошо выступила на первых выборах 1946 года, завоевав треть голосов. Но когда стало ясно, что на следующих выборах, намеченных на 1948 год, обеспечить такой результат не удастся, партийное руководство спланировало и осуществило государственный переворот. Следовательно, ужесточение советской политики в Восточной Европе в 1947–1948 годах было обусловлено не только началом холодной войны. Оно стало также реакцией на политическое поражение: СССР и его союзники на местах не смогли взять власть мирным путем. Им не удалось установить не только полный, но даже минимально достаточный контроль. Несмотря на подчинение себе радио и тайной полиции, они не сумели добиться популярности в обществе. Численность их последователей стремительно сокращалась, причем даже в таких странах, как Чехословакия и Болгария, где первоначальная поддержка коммунистических идей была по-настоящему велика[29 - На протяжении долгого времени Коммунистическая партия Югославии оставалась более популярной, чем другие коммунистические партии, но это объяснялось, по крайней мере отчасти, тем, что она постепенно выходила из-под советского влияния.].

В результате местные коммунисты, воспользовавшись рекомендациями Москвы, обратились к более жесткой тактике, которая прежде – и вполне успешно – уже использовалась в СССР. Во второй части этой книги описываются применявшиеся ими технологии: новые волны арестов, расширение лагерной системы, ужесточение контроля над СМИ, интеллектуалами и культурной сферой. Одни и те же приемы применялись повсеместно. Сначала уничтожались «правые» или антикоммунистические партии, потом разрушалось некоммунистическое крыло левых, а затем ликвидировалась оппозиция внутри самой коммунистической партии. В некоторых странах коммунисты по примеру Советского Союза организовывали показательные процессы. Коммунистические партии стремились также упразднить остававшиеся независимыми общественные организации (вместо этого рекрутируя последователей в массовые объединения, подконтрольные государству), установить более жесткий контроль над образовательной системой, подчинить католические и протестантские церкви. Они создавали новые, всеобщие формы образовательной пропаганды, спонсировали публичные выставки и лекции, вешали баннеры и плакаты, организовывали восхваляющие режим песнопения и спортивные мероприятия.

Но они снова просчитались. Вслед за кончиной Сталина по региону прокатилась череда больших и малых восстаний. В 1953 году на улицы вышли жители Восточного Берлина; беспорядки подавлялись советскими танками. В 1956 году народное возмущение захлестнуло Польшу и Венгрию. Под влиянием этих событий коммунисты Восточной Европы в очередной раз сменили тактику. Они продолжали приспосабливаться к ситуации – и терпели при этом неудачи – вплоть до 1989 года, когда им пришлось вовсе отказаться от власти.

В 1945–1953 годах Советский Союз коренным образом переустроил весь регион, от Балтики до Адриатики, от самого сердца европейского континента до его южной и восточной периферий. В этой книге, однако, я сосредоточусь исключительно на Центральной Европе. Касаясь по ходу повествования Чехословакии, Румынии, Болгарии и Югославии, основное внимание я все же уделю Венгрии, Польше и Восточной Германии. Причем эти три страны были избраны мной не потому, что они похожи, а, напротив, из-за того, что они отличаются друг от друга.

Прежде всего различным был их военный опыт. Германия, разумеется, выступив агрессором, понесла наиболее ощутимые потери. Польша мужественно сопротивлялась немецкой оккупации и была в рядах союзников, хотя ей не удалось разделить с ними плоды победы. А Венгрия оказалась где-то посередине, экспериментируя с авторитаризмом и сотрудничая с Германией. Когда она попыталась сменить знамена, было уже слишком поздно. Исторический путь, пройденный этими тремя странами, также был самобытным. Германия на протяжении десятилетий оставалась экономическим и политическим гегемоном в Центральной Европе. Польша, хотя и была континентальной империей в XVII веке, в следующем столетии подверглась расчленению тремя другими империями и в 1795 году полностью утратила суверенитет, вновь обретя его лишь в 1918 году. Наконец, вершина могущества и влияния Венгрии пришлась на начало XII века. В новейшее время, после Первой мировой войны, эта страна потеряла две трети своей территории, и этот опыт оказался настолько болезненным, что он сказывается на венгерской политике и сегодня.

Накануне войны ни одно из этих трех государств не было демократическим в строгом смысле слова. Но у каждого из них был опыт политического либерализма, конституционного правления и свободных выборов. Повсюду имелись фондовые рынки, иностранные инвестиции, общества с ограниченной ответственностью и законы, гарантировавшие право собственности. Повсеместно действовали гражданские институты – церкви, молодежные организации, профессиональные союзы, порой насчитывавшие сотни лет, а также давние традиции печатной прессы. В Польше первая газета появилась в 1661 году. Перед приходом Гитлера к власти рынок немецких СМИ был чрезвычайно конкурентным. Все три страны имели разветвленные экономические и культурные связи с Западной Европой, которые в 1930-е годы были гораздо прочнее их связей с Россией. В истории и культуре этих государств не было каких-то особенностей, обрекавших их на то, чтобы стать тоталитарными диктатурами. Более того, Западная Германия, идентичная с Восточной Германией в культурном смысле, стала либеральной демократией – как и Австрия, которая наряду с Чехословакией и Венгрией долгое время была частью империи Габсбургов.

История порой предстает чем-то неизбежным, и в десятилетия, последовавшие за насаждением коммунизма, некоторые пытались объявить такой путь Восточной Европы фатально предопределенным. Говорили, в частности, что восточная часть континента была беднее западной (несмотря на то что Германии это не касалось); что народы восточной половины были менее развиты (несмотря на то что Венгрия и Польша выглядели более передовыми в сравнении с Грецией, Испанией и Португалией); что Восточная Европа была менее индустриализированной (несмотря на то что чешские земли являлись одним из ключевых очагов европейской индустриализации). Но в перспективе 1945 года никто не мог предположить, что Венгрия с ее давними связями с германоязычной частью Европы, Польша с ее ярой антибольшевистской традицией или Восточная Германия с ее нацистским прошлым задержатся под политическим ярмом Советского Союза на полвека.

Когда эти страны попали под контроль СССР, почти никто за пределами региона не понимал, как это произошло и почему. Даже сегодня Восточную Европу нередко рассматривают сквозь призму холодной войны. Выходящие на Западе книги о послевоенной Восточной Европе, за редкими исключениями, фокусируются на противостоянии Востока и Запада, на разделении Германии («германском вопросе») или на создании НАТО и Варшавского договора[30 - Единственным исключением, задавшим стандарт на многие годы, стала работа Збигнева Бжезинского: Zbigniew Brzezinski. The Soviet Bloc: Unity and Conflict. New York, 1967.]. Сама Ханна Арендт пренебрегала послевоенной историей Восточной Европой как малоинтересной: «Дело выглядело так, будто бы русские правители в неимоверной спешке воспроизвели здесь все стадии Октябрьской революции вплоть до установления тоталитарной диктатуры; следовательно, мы имеем дело с историей хотя и невыразимо ужасной, но не слишком интересной и вполне типовой»[31 - Hannah Arendt. The Origins of Totalitarianism. Cleveland and New York, 1958. P. 480–481.].

Но Арендт ошиблась: в Восточной Европе «русским правителям» не удалось пройти все стадии Октябрьской революции. Они применяли лишь те технологии и методики, которые, по их мнению, имели шансы на успех, и разрушали только те институты, без уничтожения которых было просто не обойтись. Именно по этой причине послевоенная история Восточной Европы столь интересна: она способна рассказать о тоталитарном сознании, советских приоритетах и советском мышлении гораздо больше, чем любое исследование истории СССР. Что еще важнее, изучение региона весьма поучительно в плане того, как люди реагируют на насаждение тоталитаризма; ни одна страна, взятая в отдельности, не способна дать столь же богатый материал по этой теме.

В последние годы с этими истинами согласились многие ученые. За два десятилетия, прошедшие после крушения коммунизма и открытия центральноевропейских, немецких и российских архивов, региону посвятили необозримый массив академических трудов. Особенно тщательно, по крайней мере в англоязычном мире, были описаны материальные и духовные последствия Второй мировой войны – прежде всего в работах Яна Гросса, Тимоти Снайдера и Брэдли Эбрамса, а также история проходивших в регионе этнических чисток[32 - См.: Timothy Snyder. Bloodlands: Europe Between Hitler and Stalin. New York, 2011; Jan Gross. War as Revolution // Norman Naimark, Leonid Gibianskii, eds. The Establishment of Communist Regimes in Eastern Europe, 1944–1949. Boulder, 1997; Bradley Abrams. The Second World War and the East European Revolution // East European Politics and Societies, 16, 3, p. 623–625.]. Еще более всесторонне изучалось участие Восточной Европы в международной политике. Целые институты посвятили себя исследованию причин и истоков холодной войны и советско-американского противостояния[33 - См., например, труды Гарвардского проекта по исследованию холодной войны, а также Международного исторического проекта по изучению холодной войны Центра Вильсона. Среди недавних хороших исследований, в которых использовались новые архивы, можно упомянуть следующие работы: John Lewis Gaddis. The Cold War: A New History. New York, 2005; Vojtech Mastny. The Cold War and Soviet Insecurity: The Stalin Years. Oxford, 1996; Melvyn P. Leffler. For the Soul of Mankind: The United States, the Soviet Union, and the Cold War. New York, 2007. См. также: Melvyn P. Leffler, Odd Arne Westad. Bibliographical Essay, vol. 1: Origins. Cambridge, 2010.]. Затрагивая эти темы, я вполне могла довольствоваться вторичными источниками.

Сказанное верно и в отношении политической истории Восточной Европы, в новую интерпретацию которой огромный вклад внесли ставшие доступными архивные документы на местных языках. Я старалась не повторять работу, которую уже проделали другие историки: Анджей Пачковский и Кристина Керстен, чьи публикации о вождях польских коммунистов и их спецслужбах остаются непревзойденными; Норман Наймарк, книга которого о советской оккупации Восточной Германии остается лучшей из англоязычных работ, посвященных этой теме; Петер Кенеш и Ласло Борхи, подготовившие превосходное исследование о политических махинациях в Венгрии; Брэдли Эбрамс, Мэри Хейманн и Карел Каплан, описавшие послевоенную историю Чехословакии[34 - А. Пачковский и К. Керстен посвятили этому периоду множество работ, в том числе и на английском языке: Andrzej Paczkowski. The Spring Will Be Ours: Poland and the Poles from Occupation to Freedom. New York, 2003; Krystyna Kersten. The Establishment of Communist Rule in Poland, 1943–1948. Berkeley, 1991. См. также: Norman Naimark. The Russians in Germany: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945–1949. Cambridge, Mass., 1995; Peter Kenez. Hungary from the Nazis to the Soviets: The Establishment of the Communist Regime in Hungary, 1944–1948. New York, 2006; Lаszlо Borhi. Hungary in the Cold War, 1945–1956: Between the United States and the Soviet Union. New York, 2004; Karel Kaplan. The Short March: The Communist Takeover in Czechoslovakia, 1945–1948. New York, 1987; Bradley Abrams. The Struggle for the Soul of the Czech Nation: Czech Culture and the Rise of Communism. New York, 2005; Mary Heimann. Czechoslovakia: The State That Failed. New Haven, 2009.]. В фокусе интересных статей и книг оказались и другие сюжеты, имеющие отношение к моей теме. В ряду лучших, снова на английском языке, я бы упомянула публикации Джона Коннелли о сталинизации университетов Восточной Европы; Кэтрин Эпштейн и Марчи Шор о взаимоотношениях коммунистов с левыми интеллектуалами; Марии Шмидт о показательных процессах; Мартина Мевиуса о национальном символизме в Венгрии; Марка Крамера о десталинизации и событиях 1956 года[35 - John Connelly. Captive University: The Sovietization of East German, Czech, and Polish Higher Education, 1945–1956. Chapel Hill, 1999; Catherine Epstein. The Last Revolutionaries: German Communists and Their Century. Cambridge, Mass., and London, 2003; Marci Shore. Caviar and Ashes: A Warsaw Generation's Life and Death in Marxism, 1918–1968. New Haven, 2006; Maria Schmidt. Battle of Wits. Budapest, 2007; Martin Mevius. Agents of Moscow: The Hungarian Communist Party and the Origins of Socialist Patriotism 1941–1953. Oxford, 2005; Mark Kramer. The Early Post-Stalin Succession Struggle and Upheavals in East-Central Europe: Internal – External Linkages in Soviet Policy Making, parts 1–3 // Journal of Cold War Studies 1, 1 (Winter 1999), 3–55; 1, 2 (Spring 1999), 3–38; 1, 3 (Fall 1999), 3–66.].

Обзорные и обобщающие исторические очерки, посвященные региону, встречаются гораздо реже, и не только из-за организационных сложностей. Нелегко найти историка, который владел бы тремя или четырьмя региональными языками, не говоря уже о девяти или десяти. Зачастую эта трудность преодолевается через создание антологий, и в последние годы появились по меньшей мере два прекрасных собрания этого типа: «Stalinism Revisited: The Establishment of Communist Regimes in East-Central Europe and the Dynamic of the Soviet Bloc» (New York & Budapest, 2009) под редакцией Владимира Тисману и «The Establishment of Communist Regimes in Eastern Europe, 1944–1949» (Boulder, Colo., 1997) под редакцией Нормана Наймарка и Леонида Гибианского. Но хотя оба тома содержат высококлассную подборку эссе, антологии обычно не следуют общим моделям и не делают сравнений. Поскольку я собиралась заниматься именно этим, в период работы над книгой мне пришлось положиться на помощь двух талантливых пишущих исследователей и переводчиков – Регины Возницы из Берлина и Атиллы Монга из Будапешта. В отношении польского и русского языков мне хватило собственных навыков.

Хотя об интересующем меня периоде написано очень много, здесь еще есть нерассказанные истории. Работая над книгой, я посещала архивы бывших спецслужб, включая Институт национальной памяти в Варшаве, Исторические архивы венгерского Департамента государственной безопасности в Будапеште, Федеральную комиссию по управлению архивами службы безопасности ГДР в Берлине, а также архивы правительственных ведомств, немецких академий искусств, венгерского института кинематографии, польского радио и радио ГДР. Я также использовала несколько новых, или относительно новых, собраний советских документов, касающихся той эпохи. Среди них были двухтомники «Восточная Европа в документах российских архивов, 1944–1953» и «Советский фактор в Восточной Европе, 1944–1953», а также трехтомник, посвященный советской оккупационной политике в Восточной Германии. Эти публикации, как и семитомная документальная серия, выпущенная Государственным архивом Российской Федерации, вышли в свет в Москве под российской редактурой[36 - Татьяна Волокитина и другие, ред. Восточная Европа в документах российских архивов, 1944–1953. Новосибирск, 1997; Татьяна Волокитина и другие, ред. Советский фактор в Восточной Европе, 1944–1953.]. Совместная комиссия польских и украинских историков сегодня занята сбором документов, посвященных истории взаимоотношений двух стран. Кроме того, Польский военный архив в Варшаве имеет в своих фондах большое собрание документов, скопированных в российских архивах в начале 1990-х годов. Издательство Центрально-Европейского университета в Будапеште недавно опубликовало две великолепные подборки документов, посвященных восстаниям в ГДР в 1953 году и в Венгрии в 1956 году. Наконец, множество ценных свидетельств было опубликовано на польском, венгерском и немецком языках.

Помимо посещения архивов, я провела в Польше, Венгрии и Германии серию интервью с очевидцами описываемых в книге событий. Это позволило почувствовать, как воспринимали утверждение тоталитаризма современники, что они при этом переживали и о чем думали. Я отдаю себе отчет в том, что это, вероятно, была последняя возможность поговорить с некоторыми из них, поскольку, пока работа над книгой продолжалась, несколько моих собеседников скончались. Я остаюсь глубоко признательной им лично и их семьям за то, что мне было позволено побеседовать с ними о минувшем.

В ходе этого исследования решались разные задачи. В исторических документах я выискивала свидетельства целенаправленного уничтожения гражданского общества и малого бизнеса. Я изучала социалистический реализм и коммунистическую систему образования. Я стремилась проследить создание коммунистических спецслужб с самых ранних этапов. Читая литературу и разговаривая с людьми, я пыталась понять, как оценивали новые режимы самые простые граждане; как они сотрудничали с новой властью, добровольно или принудительно; что заставляло их присоединяться к партии и прочим государственным институциям; каким образом они сопротивлялись, активно или пассивно; как они справлялись с ситуациями ужасного выбора, с которыми нам, людям современного Запада, никогда не доведется столкнуться. И, самое главное, мне хотелось постичь реальность тоталитаризма – не теоретического, а практического, а также представить себе то, как он калечил жизни миллионов европейцев XX столетия.

Часть первая

Ложный рассвет

Глава 1

Час испытаний

Безумная оргия руин, где перемешаны обрывки проводов, изуродованные тела и трупы лошадей, обвалившиеся обломки взорванных мостов и разбитые орудия, разбросанные боеприпасы, ночные горшки и ржавые тазы, всякий хлам и лошадиные внутренности, которые плавают в лужах грязи и крови, разбитые машины и искореженные танки – таков отпечаток ужасающих страданий, пережитых этим городом.

    Тамаш Лошонци, Будапешт, 1945[37 - Tаmas Lossonczy. The Vision Is Always Changing. Budapest, 2004. P. 82.]

Как найти слова, чтобы достоверно и точно рассказать о великой столице, разрушенной почти до неузнаваемости, о некогда могущественной нации, прекратившей существование, о побежденных людях, столь слепо веривших в то, что они есть раса господ… и ныне копающихся в руинах, сломленных, потрясенных, дрожащих от холода, голодных, утративших волю, ориентиры и сам смысл жизни?

    Уильям Ширер, Берлин, 1945[38 - William Shirer. End of a Berlin Diary. New York, 1947. P. 131.]

Мне казалось, что я шагаю по трупам и что в любой момент под ногой может оказаться лужа крови.

    Янина Годычка-Цвирко, Варшава, 1945[39 - Marcin Zaremba. Wielka Trwoga: Polska 1944–1947, Ludowa reakcja na kryzys. Warsaw, 2012. P. 71 (нумерация страниц здесь дается по рукописи, подготовленной к публикации).]

Взрывы авиабомб гремели всю ночь, а орудийные залпы раздавались весь день. Повсюду в Восточной Европе свист падающих бомб, треск пулеметов, скрежет танков, пылающие здания свидетельствовали о приближении Красной армии. По мере того как линия фронта приближалась, ходуном ходила земля, содрогались стены, плакали дети. А потом все вдруг прекратилось.

С концом любой войны воцаряется внезапная тишина. «Ночь была неестественно тихой», – записала неизвестная жительница Берлина в самом конце войны. Выглянув за порог 27 апреля 1945 года, она не увидела никого из горожан: «Ни одного гражданского. На улицах обосновались одни русские. Но из каждого подвала доносится шепот, оттуда веет страхом. Можно ли было представить такой невероятно страшный мир прямо посреди огромного города?»[40 - Anonymous. A Woman in Berlin. London, 2006. P. 64–66.]

Утром 12 февраля 1945 года, когда осада завершилась, венгерский служащий внимал такому же молчанию на улицах Будапешта. «Я отправился в район королевского дворца – там ни единой души. Затем вышел на улицу Вербожи – и там никого, только мертвые тела и руины, разбитые повозки и телеги. Пошел на площадь Шентаромсаг с намерением заглянуть в городской совет, может быть, там кого-то встречу. Пусто. Все перевернуто вверх дном – и никого»[41 - Krisztiаn Ungvаry. The Siege of Budapest: 100 Days in World War II. New York, 2005. P. 324–325.].

Даже Варшава, город, который к концу войны и без того был разрушен до основания – нацистские оккупанты сровняли его с землей после подавления осеннего восстания 1944 года, – погрузилась в полное молчание. 16 января 1945 года немцы наконец ушли. Владислав Шпильман, один из горстки людей, прятавшихся в руинах, почувствовал перемену. «Внезапно воцарилась тишина, – пишет он в своих мемуарах „Пианист“, – причем такая тишина, которая и для Варшавы, города, мертвого вот уже три месяца, была в диковинку. Даже шаги часовых не доносились с улиц. Я не мог понять, в чем дело». На следующий день молчание было нарушено «оглушительными и резонирующими звуками, совершенно неожиданными»: после вступления в город Красной армии повсюду были развешены репродукторы, по-польски вещающие о том, что Варшава освобождена[42 - Wladyslaw Szpilman. The Pianist. London, 1999. P. 183.].

Это был момент из тех, что иногда называют нулевым часом, Stunde Null по-немецки: завершение войны, отступление Германии, приход СССР – миг, когда борьба заканчивается и жизнь начинается снова. Многие историки коммунистического поглощения Восточной Европы ведут свои повествования именно с него, и такой подход вполне обоснован[43 - См.: Bradley Abrams. The Second World War and the East European Revolution, p. 623–625.]. Для тех, кто пережил эту смену власти, нулевой час действительно казался поворотным пунктом: одно состояние явно завершилось, сменяясь чем-то абсолютно новым. Теперь, говорили себе многие, все будет по-другому. Так оно и получилось.

Хотя историю коммунистического захвата Восточной Европы вполне логично начинать с конца войны, этот взгляд в некоторых отношениях серьезно искажает истину. В 1944–1945 годах регион отнюдь не был свежей грифельной доской, а проживавшие в нем люди также не начинали свои жизни с чистого листа. Они вовсе не были пришельцами ниоткуда, готовыми жить с нуля. Напротив, они выкарабкивались из подвалов своих разрушенных домов, выходили из лесных партизанских блиндажей, выбирались, если хватало здоровья и сил, из концентрационных лагерей, отправляясь в долгое и трудное путешествие к родным местам. Причем далеко не все из них прекратили сражаться после того, как Германия объявила о своей капитуляции.

Выбравшись из-под развалин, они обнаруживали не свой невредимый город, а разруху. «Война завершилась так же, как заканчивается длинный туннель, – пишет чешский мемуарист Хеда Ковали. – Задолго до его конца вы начинаете видеть свет, луч расширяется, а его сияние кажется съежившимся во мраке людям тем ярче, чем дольше продолжается путь. Но потом поезд внезапно вырывается к благословенному солнцу – и перед вами предстает пустырь, загаженный сорняками, булыжниками, кучами мусора»[44 - Heda Margolius Kovаly. Under a Cruel Star. Cambridge, Mass., 1986. P. 39.].

Фотографии, сделанные в Восточной Европе в то время, рисуют сцены апокалипсиса. Стертые с лица земли города, сожженные деревни. Километры колючей проволоки, развалины концентрационных и трудовых лагерей, лагерей для военнопленных. Заброшенные поля, исполосованные гусеницами танков, голые и безжизненные. В местах недавних разрушений в воздухе стоял трупный запах. «В описаниях, которые я встречала, этот дух всегда называли сладковатым, но такое определение слишком расплывчато и неточно, – писала выжившая немка. – Это не просто неприятный запах; это нечто более жесткое, плотное, бьющее прямо в лицо и ноздри, слишком затхлое и густое, чтобы этим можно было дышать. Оно отбрасывает вас словно кулаком»[45 - Anonymous. A Woman in Berlin, p. 297.].

Повсюду были временные захоронения, а люди ходили по улицам робко, будто пересекая кладбище[46 - Marcin Zaremba. Wielka Trwoga, p. 71.]. Постепенно начались эксгумации; тела перемещали из дворов и городских парков в братские могилы, а похороны стали частым делом. Правда, в Варшаве летом 1945 года как минимум одна похоронная процессия была остановлена довольно необычным образом. Траурный кортеж медленно продвигался по улице, когда скорбящие люди вдруг увидели нечто невообразимое – настоящий красный варшавский трамвай. Это был первый вагон, вышедший на маршрут после окончания войны. «Одни пешеходы останавливались на тротуаре в полном изумлении, другие принимались бежать за вагоном, громко крича и хлопая в ладоши. Похоронная процессия, захваченная этим зрелищем, тоже остановилась – живые, сопровождавшие мертвых, приветствовали возрожденный трамвай аплодисментами»[47 - Ibid., p. 6–7.].

Подобное эмоциональное возбуждение было типичным. Временами казалось, что тех, кто выжил, охватывает неестественная эйфория. Это было облегчение от осознания того, что ты жив; скорбь в этом чувстве была смешана с радостью. На этом подъеме чувств немедленно и спонтанно началось восстановление основ прежней жизни. Летом 1945 года, пишет Стефан Киселевский, Варшава просто бурлила: «На разрушенных улицах наблюдается такое кипение, которого не бывало никогда прежде. Торговля процветает, работа в избытке, шутки и смех звучат повсеместно. Половодье жизни захлестывает улицы; никто и не подумал бы, что все эти люди – жертвы чудовищной катастрофы, едва избежавшие гибели и живущие в нечеловеческих условиях»[48 - Stefan Kisielewski. Ci z Warszawy // Przekroj 6, 5, 1945.]. А вот как Шандор Мараи в одном из своих романов описывает Будапешт того же периода: «То, что осталось от города и населявших его людей, ринулось в жизнь с таким чувством, неистовством и задором, с такой силой, волей и ловкостью, что казалось, будто бы ничего и не случилось… На тротуарах вдруг появились ларьки, где продавались всевозможные деликатесы и предметы роскоши: одежда, обувь, огромное разнообразие прочих товаров, включая золотые монеты, морфий и свиное сало. Оставшиеся в живых евреи выползали из своих меченных желтыми звездами домов, и уже через пару недель можно было видеть, как они раскладывают свой товар прямо посреди человеческих и лошадиных трупов… Люди торговались о цене на английские шерстяные вещи, французские духи, голландскую выпивку и швейцарские часы в окружении битого кирпича и мусорных куч»[49 - Sаndor Mаrai. Portraits of a Marriage. New York, 2011. P. 272.].

Этот порыв к труду и обновлению мог длиться годами. Британский социолог Артур Марвик как-то заметил, что пережитая Германией катастрофа стала для западных немцев мощнейшим стимулом к возрождению и новому обретению чувства национальной гордости. Сам масштаб национальной трагедии, по его словам, подогревал послевоенный бум: люди, испытавшие крушение экономики и личных судеб, с энтузиазмом посвящали себя делу реконструкции[50 - Arthur Marwick. War and Social Change in the Twentieth Century. London, 1974. P. 98–145.]. Но Германия, как Восточная, так и Западная, была не одинока в этом желании вернуться к «норме». Поляки и венгры и в мемуарах, и в беседах о первых послевоенных годах снова и снова рассказывают о том, сколь отчаянно они нуждались в образовании, работе, жизни без насилия и страха. Коммунистические партии сполна воспользовались этими настроениями.

Как бы то ни было, материальный ущерб возмещался проще, чем демографический урон, нанесенный Восточной Европе, которая по разгулу пережитого насилия значительно опережала западную часть континента. В годы войны восточноевропейские страны получили «ударную дозу» сталинского и гитлеровского идеологического безумия. К 1945 году большая часть территории, раскинувшейся между Познанью на западе и Смоленском на востоке, была оккупирована не один, а два или даже три раза. После подписания пакта Риббентропа – Молотова Гитлер атаковал регион с запада, захватив западную часть Польши. Сталин вторгся сюда с востока, заняв восточную часть Польши, Балтийские республики и Бессарабию. В 1941 году Гитлер оккупировал недавние сталинские приобретения, а в 1943 году, когда волна покатилась в обратную сторону, на эти земли опять вернулась Красная армия.

Иными словами, к 1945 году по дорогам восточноевропейских стран неоднократно маршировали армии не одного, а двух тоталитарных государств, причем каждый раз их приход влек за собой глубочайшие этнические и политические сдвиги. Хорошим примером здесь может послужить город Львов, который дважды подвергся оккупации Красной армией и один раз войсками вермахта. К завершению войны он сменил не только название, но и государственную принадлежность, а его довоенное польское и еврейское население было уничтожено или депортировано и заменено украинцами из близлежащих сел.

Восточная Европа, наряду с Украиной и Прибалтийскими государствами, стала также регионом наиболее интенсивного и политически мотивированного истребления людей. «Гитлер и Сталин пришли к власти в Москве и Берлине, – пишет Тимоти Снайдер в историческом исследовании, посвященном массовым убийствам военного времени, – но их проекты в первую очередь касались земель, лежавших между этими столицами»[51 - Timothy Snyder. Bloodlands: Europe Between Hitler and Stalin. New York, 2010. P. 19.]. Оба тирана были единодушны в своем презрении к самому понятию государственного суверенитета восточноевропейских стран, а также в стремлении уничтожить их элиты. По мнению немцев, славяне были неполноценными, недалеко ушедшими от евреев, и потому на пространствах от Заксенхаузена до Бабьего Яра они не заслуживали ничего иного, кроме беззаконных убийств прямо на улицах, массовых казней или сожжения целых деревень за одного убитого нациста. СССР между тем видел в своих западных соседях оплоты капитализма и антисоветизма, само существование которых уже было вызовом. В 1939 году, а потом повторно в 1944–1945 годах Красная армия и НКВД арестовывали на покоренных землях не только нацистов и их пособников, но и всех тех, кто теоретически мог противодействовать советской администрации: социал-демократов, антифашистов, бизнесменов, банкиров и торговцев – зачастую тех же людей, которых прежде преследовали нацисты. И хотя в Западной Европе также были и жертвы среди гражданского населения, и случаи воровства, оскорблений и насилия со стороны британских и американских солдат, англосаксонские войска по большей части старались истреблять нацистов, а не потенциальных лидеров освобожденных наций. К героям Сопротивления они тоже в основном относились с уважением, а не с подозрением.

Восток континента стал также регионом, где нацисты с наибольшим рвением истребляли евреев; именно здесь были сосредоточены основные гетто, концентрационные лагеря и места массовых расправ. Снайдер отмечает, что в 1933 году, к моменту прихода Гитлера к власти, евреи составляли менее одного процента немецкого населения, причем многим из них удалось бежать из страны. Воплощение в жизнь гитлеровского плана «Европы без евреев» стало реальным только после того, как части вермахта оккупировали Польшу, Чехословакию, Белоруссию, Украину и Балтийские государства, а позже Венгрию и Балканы, где, собственно, проживала основная часть еврейского населения Европы. Из 5,4 миллиона евреев, сгинувших в огне холокоста, большинство составляли жители Восточной Европы. Остальных привозили сюда, чтобы убить. Презрение, испытываемое нацистами ко всем восточноевропейским странам, стало одной из причин их решения уничтожать евреев исключительно на востоке континента. На землях, которые населяли «недочеловеки», позволительно было творить бесчеловечные поступки[52 - Ibid., p. viii – ix.].