Если концепция рациональности не является удовлетворительной ни в рамках объяснительной, ни в рамках нормативной парадигмы, и если она не подходит для работы с экономико-теоретическими проблемами, порождаемыми индивидуальным поведением, то что можно сказать о пригодности этой концепции в контексте социального взаимодействия? Можем ли мы принять концепцию осознанности для уровня индивидуального поведения и тем не менее выдвинуть довод в пользу рациональных взаимодействий в рамках какой-то общности людей?
Ответ и на этот вопрос тоже в конечном счете зависит от нашего понимания человеческой природы. Сегодня экономисты-теоретики полагают, что индивиды, вообще говоря, являются эгоистами. Как указывалось ранее, мейнстрим со всей определенностью признает, что эгоизм может быть преодолен либо по стратегическим соображениям[93 - Выгоды могут быть иллюзорными, если принять во внимание реакцию другой стороны, так что более предпочтительным может оказаться квазиоптимальное решение (a second-best solution).], либо потому, что перевесит генетический интерес, и приоритет будет отдан благополучию и репродуктивным шансам чьих-то генов[94 - См. [Williams, 1966] и [Dawkins, 1976]. Разумеется, эти «отклонения» также содержат несколько явлений, дорогих сердцу экономиста-теоретика, специализирующегося на бихевиористской экономике.]. Но так или иначе, в целом экономико-теоретическое научное сообщество пока что придерживается предположения об имманентной эгоистичности человека (принцип «вначале я») и ограничивает применимость упомянутых стратегических и генетических гипотез остаточными явлениями, т. е. фрагментами реальности, не объясненными «обычной» теорией. Экономисты, занимавшиеся этой проблемой, разработали для описания данной конкретной ситуации ряд специальных «стратегических» моделей с тем, чтобы пролить свет на явление, объяснить которое не помогли более простые теоретико-игровые конструкции. Генетические факторы обычно объединялись с другими и фигурировали в составе суммарной «статистической ошибки» вместе с инстинктами, ошибочными психологическими побуждениями и животным началом. Так или иначе, в отношении выражения «социальная рациональность» можно было бы заключить, что оно фактически лишено смысла.
Имеется, однако, и альтернативный взгляд на феномен социальной рациональности. Этот подход подчеркивает значение той компоненты человеческого поведения, которая связана с наследственностью, и утверждает, что индивиды представляют собой продукт эволюционного процесса, являющегося неотъемлемой частью процесса генетического наследования, возможно дополненного процессом усвоения опыта[95 - Эта точка зрения отсылает нас к той роли, которую родители, друзья, коллеги и те, кто воздействует на общественное мнение, играют в формировании наших деонтологических принципов и – в более общем плане – нашего поведения.]. Это генетическое наследие включает в себя несколько элементов, но для наших целей нужно выделить три из них: а) индивиды склонны увеличивать свои шансы на успех посредством проживания в группах (противоположный выбор – изолированное проживание); б) основой групп является сотрудничество, которое может быть укреплено формальными и неформальными правилами; в) обычно бывает выгодно стремиться сделать нечто, если цель получила одобрение группы. Если партнер реагирует так, как это ожидалось, создаются новые элементы благосостояния, но, даже если дело провалилось вследствие недобросовестности, обмана или небрежности партнера, репутация инициатора действия в группе все равно укрепляется, и групповая солидарность может отчасти компенсировать причиненный ущерб.
Если взглянуть на проблему под таким углом, то концепция социальной рациональности больше не кажется пустой. На самом деле имеются три разных значения этого понятия, в соответствии с которыми экономической политике можно придать различное содержание. Можно следовать ортодоксальному подходу и считать, что целью социальных взаимодействий является получение заданного набора последствий, так что социальная рациональность фактически означает инструментальную рациональность, необходимую в процессе достижения социально желательной цели. В этом случае разработка и реализация экономической политики берет на себя традиционные функции социалистического государства. Во-вторых, можно отдавать предпочтение эволюционистской интерпретации и полагать, что первичным и вторичным назначением взаимодействия является, соответственно, богатство и благополучие. В этом случае роль экономической политики становится неоднозначной. Можно считать, что сила группы в конечном счете зависит от предпринимательских качеств ее членов, от их склонности к риску, от их умения брать на себя ответственность, от их способности уважать права собственности и воздерживаться от насилия. В совокупности все эти качества определяются как система свободного рынка, однако они же позволяют возникнуть минимальному государству или даже, возможно, патерналистскому государству, которое должно определять, кто из экономических агентов и отраслей станет победителем, а кому суждено оставаться на вторых ролях и поддерживать первых во имя благополучия группы в целом. С другой стороны, приоритет может быть отдан сплоченности группы. В этом случае экономическая политика должна будет принуждать к своего рода обязательной солидарности, позволяющей избежать «социальной напряженности», обеспечивающей гладкое протекание экономических процессов и позволяющей сформировать единый фронт против внешнего агрессора: в прошлом – против завоевателей, сегодня – против успешных конкурентов. В-третьих, может быть избрана более радикальная доктрина, в рамках которой проводится различие между социальной рациональностью и групповой рациональностью, с тем чтобы в конце концов совершенно отказаться от последней. Социальная (или экономическая) рациональность определяет продуктивный обмен, которым заняты индивиды в порядке добровольных взаимодействий. Такое взаимодействие может потерпеть неудачу – либо если институциональные издержки окажутся слишком высоки[96 - См. материал главы 6 (разделы 6.3.2 и 6.3.3).], а репутационные издержки, наоборот, низки, либо когда ослаблена генетически заложенная склонность к риску, присущему попыткам начать делать что-либо и сотрудничать с другими людьми в условиях плохо определенных формальных правил. В отличие от этой (социально-экономической рациональности) рациональность групповая концентрируется на процессе, посредством которого достигается коллективный результат, а не на процессе, в ходе которого осуществляется обмен. Отказ от концепции групповой рациональности означает согласие с фактом институциональной конкуренции и с тем, что люди больше не принуждаются к использованию институтов, специально созданных для достижения коллективной цели и/или для выполнения закрытого общественного договора[97 - Общественный договор представляет собой соглашение между индивидом и организацией, обслуживающей ряд индивидов (см. [Jouvenel (1945), 1993, ch. 2], [Жувенель, 2010, гл. 2]). Такой договор является «открытым контрактом», если имеет место свобода выхода (и, возможно, также свобода входа). Он называется «закрытым контрактом», если считается принятым по умолчанию (по факту рождения или места жительства), а издержки выхода из него существенно или запретительно высоки. В общем случае теория общественного договора применяется к контрактам закрытого типа (об этом см. также главу 5).]. Этот последний вариант, очевидно, тоже согласуется с мировоззрением свободного рынка, в соответствии с которым понятие социальной рациональности в своей основе содержит идею снижения издержек добровольных взаимодействий.
3.4. Следствия из индивидуальной и социальной рациональности
Изложим простым языком выводы из приведенной нами к настоящему моменту аргументации. Разработка и реализация экономической политики предполагает достижение коллективных целей, не зависящих от добровольного обмена между индивидами. Такие цели можно ставить и пытаться достичь, только если не принимать во внимание неопределенность. Более того, такие цели могут признаваться справедливыми, только если они будут основываться на некой разновидности групповой рациональности, либо если априори предполагается, что выбор общества имеет деонтологический приоритет над индивидуальной рациональностью, либо вследствие признания того, что, поскольку индивиды часто способны на внутренне противоречивое, если не саморазрушительное поведение, определенное вмешательство необходимо. В этой связи может быть рассмотрен ряд понятий, проблем и явлений, таких как понятие ограниченной рациональности, проблема безбилетника, такие явления, как альтруизм и культура. Все они рассматриваются в соответствующих подразделах ниже.
3.4.1. Об ограниченной рациональности
Мы уже отмечали, что принцип рациональности подразумевает, что индивиды осуществляют выбор в ситуации, когда они знают об имеющихся у них возможностях и имеют совершенно ясное представление о последствиях своих действий. Однако реальный мир отличается от этой идеальной картины, поскольку в большинстве случаев индивиды предпочитают не приобретать и/или не обрабатывать все данные, необходимые для принятия решения, основанного на полной информации. Это происходит, когда получение информации обходится дорого, или когда ее сбор требует больших затрат времени, или когда данных слишком много и они не могут быть быстро обработаны и поэтому соответствующее действие должно быть отложено. В таких случаях прибегают к совершенно произвольным решениям и полагаются на привычную рутину в качестве средства, позволяющего заменить критерии, руководствуясь которыми можно производить быструю оценку ситуации и действовать в соответствии с ней[98 - Токвиль заметил это почти двести лет назад, когда писал об американцах.]. Поскольку «ясность» представляет собой стандартный критерий, выработанный в ходе эволюционного отбора[99 - См. [Schlicht, 1998]), где проводится различие между ясностью (clarity) (критерий, в соответствии с которым выбирается тот или иной инструмент) и выяснением (clari?cation) (психологическим предпочтением, которое человек отдает определенности).], эти правила и поведенческие шаблоны (рутинные процедуры повседневного поведения) обычно просты. «Не трать больше определенного количества денег и времени на получение потенциально пригодной информации», либо «следуй за толпой», «либо доверяй экспертам» (особенно, если это такие эксперты, которых отобрали и благословили средства массовой информации).
В этом суть понятия ограниченной рациональности, которое показывает, почему эффективно не быть полностью рациональным.
Хотя очевидно, что решение, принятое информированным субъектом, ведет к лучшим результатам, чем блуждание в темноте, однако в действительности принятие доктрины ограниченной рациональности означает признание следующих утверждений: индивид неспособен структурировать платежную матрицу и оценить ее элементы; люди предпочитают скорее совершать «рациональные ошибки», чем следовать альтернативным процедурам принятия решений, таким как эмоции, деонтологические ограничения или генетически обусловленные импульсы. Иногда рациональные ошибки случайно распределены, иногда они являются систематическими (в особенности в случае стадного поведения, имеющего место под влиянием средств массовой информации или властей). Для наших задач более важно, однако, что ограниченная рациональность представляет собой терминологическую подмену, посредством которой индивиды оказываются включенными в парадигму рациональности, несмотря на присущую им склонность ошибаться. В частности, концепция ограниченной рациональности позволяет индивидам отклоняться от ожидаемых решений, и при этом никто не подвергает сомнению их мудрость[100 - Для полноты стоит отметить, что предположение об ограниченности рациональности отличается от предположении об ограниченности информации и знания в двух отношениях. Во-первых, ограниченная рациональность предполагает, что индивид знает ex ante, какая информация должна быть получена и обработана, и намерено отказывается от всего остального. Кроме того, в жесткой версии также предполагается, что вследствие неопределенности могут иметь место ошибки, но в среднем их воздействие взаимно погашается. Обе гипотезы также подвергались критике и со стороны приверженцев традиционной точки зрения. Чтобы знать, какой информацией нужно располагать, действующий индивид с необходимостью должен быть идеально информирован. Но для этого он должен обладать совершенной рациональностью. Более того, не никакой причины полагать, что последствия неопределенного события равномерно распределены вокруг некоторой нулевой средней. Если бы это было так, принятие соответствующих решений сталкивалось бы с риском, а не с неопределенностью. Поэтому концепция ограниченной рациональности имеет отношение не к человеческой деятельности, а к моделированию или к приемам преподавания.]. Последнее по порядку, но не по важности, что нужно сказать об ограниченной рациональности – она предоставляет политической власти возможность заниматься не только пропагандой, распространяя информацию, но и производить правильные виды информации, придавая новую форму имеющимся платежным матрицам (что позволяет избегать ошибок), и создавать агентства и институты, помогающие экономическим агентам вести себя так, как будто они являются полностью рациональными.
Не приходится удивляться, что вышеизложенное плохо сочетается с субъективистской точкой зрения, согласно которой различие между рациональным и ограниченно рациональным просто не является значимым и/или имеющим отношение к делу. В рамках субъективистского подхода критически важным понятием в действительности является осознанность, дополненная критерием, позволяющим отбирать удовлетворительные варианты, которые движут человеческую деятельность, осуществляемую в режиме проб и ошибок. Именно здесь коренится источник ошибок – не в рациональности и не в ограниченной рациональности. Индивиды, конечно же, обладают лишь ограниченными способностями усваивать и обрабатывать информацию, и подчас они достигают таких результатов, которые ex post оказываются «неправильными» решениями. Пока что введение в научный оборот упрощенных функций полезности и оптимизационных процедур, оправдываемых указанными ограничениями, не смогло по-настоящему объяснить человеческое поведение. В лучшем случае они описали его, как свидетельствует концепция выявленных предпочтений Пола Самуэльсона. Теперь позвольте перейти к изучению того, как эти соображения воздействуют на наше понимание проблемы безбилетника, альтруизма и культуры.
3.4.2. Проблема безбилетника
Для оправдания вмешательства государства в экономику используется также явление, известное как эффект или проблема безбилетника, под которой понимается использование некоего общего ресурса без оплаты (free riding). На сей раз имеет место апелляция к справедливости. Если излагать ситуацию простыми словами, то безбилетный проезд имеет место, когда A извлекает выгоды из существования блага, производимого B, не платя за это B или не участвуя в пропорциональном разделении производственных затрат (см. [Breton, 1996]). Это происходит всегда, когда B осуществляет деятельность, которая реально может увеличить благосостояние A, и когда – одновременно с этим – готовность A платить не влияет и не может влиять на решение B осуществлять свои действия: либо потому, что B безразлично благосостояние A, либо потому, что А и B не удалось заключить контракт (и таким образом, от А нельзя требовать оплаты). Это происходит, например, когда А идет мимо прекрасного дворца XV в. и наслаждается его видом, либо когда он каким-то образом оказывается в автомобильном салоне, где получает возможность полюбоваться дизайном выставленного там автомобиля «Феррари», который никогда не сможет приобрести[101 - Конечно, ни в одном из этих случаев не предполагается, что А задумал пройти мимо дворца или специально посетить автосалон, т. е. что эти визиты были достаточно важны для него, чтобы затронуть его планы на день. В противном случае такие визиты имели бы статус «предельных» или принадлежали бы к предельному подмножеству решений. Осознанное решение по использованию времени в течение дня состоит в том, чтобы оказаться в состоянии посетить автосалон (действительное место назначения) или чтобы иметь возможность одновременно с этим купить мороженое в близлежащем кафе. Когда речь идет о предельных решениях, ситуация безбилетника более не существует в полном объеме, но может иметь место лишь частично. В ситуации частичного безбилетника A бесплатно пользуется благом, созданным B, поскольку А ничем не пожертвовал, чтобы заплатить B. Однако А должен тем не менее отказаться от выгод, которые он имел бы, если бы предпочел распорядиться своими ресурсами (включая время) иначе, чем он распорядился ими, потратив их на получение удовольствия от блага B.]. Вообще говоря, экономико-теоретическое содержание этих ситуаций будет различным, в зависимости от того, на какую концепцию – редкости или рациональности – делает упор исследователь. Если рассматривать проблему безбилетника в свете концепции редкости, то все явления, предполагающие бесплатное пользование благом, сопровождаются нулевыми предельными издержками, которые несет лицо, предоставляющее такое благо, и поэтому подобные явления «безбилетного проезда» должны быть проигнорированы как таковые – и нормативной, и дескриптивной экономической теорией – поскольку дары с нулевыми предельными издержками никак не сказываются на редкости. Тот факт, что этот дар преподносится ненамеренно, не имеет отношения к сути проблемы. Помимо всего прочего, безбилетник не нарушает ничьих индивидуальных прав[102 - Особенно это наглядно обнаруживается в ситуации полностью свободного рынка, когда эти права воплощаются в принципе свободы от вмешательства, который включает в себя неприкосновенность личности и свободу контрактов, и в качестве базового условия подразумевает существование прав собственности. Более детально проблема соотношения между редкостью и правами собственности анализируется в главе 6, в частности в разделе 6.4.]. Конечно, B может быть недоволен «безбилетным проездом», осуществленным A, однако зависть и фрустрация едва ли являются источником прав и моральных стандартов[103 - Зависть (или явление более общего порядка – личное ощущение несправедливости) совершенно определенно помогает объяснить поведение экономических агентов. Как отмечалось в тексте, B может сердить мысль о том, что A систематически получает выгоду не платя за нее, так что в конце концов B, как доказывают игры с переговорным процессом, включающим ультиматум, может решить остановить производство блага, несущего эти выгоды. С экономико-теоретической точки зрения это является реалистичным и имеющим отношение к делу вариантом, поскольку объясняет человеческое поведение и учитывает тот факт, что некоторые товары и услуги более не производятся, или тот факт, что B способен найти способ, чтобы исключить A из числа потребителей. Однако в силу того, что зависть представляет собой нечто вроде личного ощущения справедливости, этот вариант поведения, скорее всего, не будет сопровождаться нормативной реакцией других людей. Он будет морально оправдан, только если введено легитимное понятие социальной справедливости.].
Картина изменится, если забыть, что рациональность представляет собой всего лишь полезный преподавательский прием либо рабочую гипотезу, используемую при построении моделей и осуществлении прогнозных расчетов, и приписать ей статус базового условия экономической деятельности человека. Тогда, поскольку естественное право на свободное поведение будет применяться только к рациональным людям, иррациональное поведение уже само по себе будет означать, что человек, действующий таким образом, более не является человеком и поэтому утрачивает свое естественное свойство – быть свободным. Если взглянуть на проблему под этим углом, то ключевой вопрос, конечно же, состоит в том, можно ли квалифицировать безбилетника как иррационального человека. Обычно ответ на этот вопрос является отрицательным, если ситуация оценивается с точки зрения индивидуальной рациональности: последовательно логичное поведение не предполагает соответствия какому-либо конкретному понятию индивидуальной справедливости – A не может стать иррациональным только потому, что B ему завидует. Однако ответ на этот вопрос будет положительным, если при оценке того, соответствует ли поведение того или иного индивида природе человека, в качестве стандарта используется групповая рациональность. Согласно коллективистской установке люди просто обязаны сотрудничать, даже если они не хотят этого, – либо для их же собственного блага, либо во имя общего интереса. Иными словами, поскольку эффект безбилетника порождает недопроизводство полезных товаров и услуг (в нашем примере – автомобильных салонов «Феррари»), то консеквенциализм частичного равновесия (partial-equilibrium consequentialism) гарантирует, что безбилетников заставят платить за то, чем они, как предполагается, наслаждаются, пока не будет достигнуто оптимальное значение выпуска[104 - Доктрина частичного равновесия является одновременно и критически важной, и вводящей в заблуждение. Она является критически важной, поскольку устраняет проблему сравнения желательности того, что производится, и того, чем нужно пожертвовать для того, чтобы это производилось. Она вводит в заблуждение (будучи ошибочной), так как, устраняя вышеназванную проблему, она уклоняется от проблемы редкости.]. Если они вдруг уклоняются от «сотрудничества» (т. е. от оплаты), они теряют свое человеческое качество и на этом основании могут стать объектом легитимного принуждения.
Итак, представляется, что вся эта дискуссия о релевантности эффекта безбилетника сводится к необходимости решить: что важнее, индивидуальные свободы или оценивание плановиком общего интереса? Индивидуальная справедливость или представления правителя о социальной справедливости? Агент B вполне может почувствовать себя плохо от одной мысли, что агент A увеличивает свое благосостояния, тогда как он (агент B) несет все связанные с этим издержки. Если моральный кодекс подчинен принципам, которыми руководствуется соответствующее сообщество, тогда B вполне может чувствовать, что имеет право на законных основаниях предпринять соответствующие действия. Но если этика принимает во внимание индивидуальное поведение, то B должен будет обуздать свою зависть по адресу A, удовлетворившись тем сочувствием, которое он сможет получить от других членов сообщества.
Мы должны теперь хотя бы бегло коснуться еще двух моментов, имеющих значение в контексте проблемы групповой рациональности. Один из них имеет отношение к доктрине моральности, а другой, наоборот, к консеквенциализму. Во-первых, никто не станет отрицать, что проблема безбилетника в конечном счете связана с понятием дополнительного блага. Действительно, неприязнь по адресу безбилетников обычно объясняют тем, что они получают дополнительные выгоды, т. е. потребляют некий излишек, которого не заслуживают[105 - Когда общественное мнение судит об излишке производителя (прибыли), который воспринимается как некий «остаточный» элемент и на этом основании трактуется как результат «эксплуатации», выражения становятся более резкими. В работе [Kahneman et al., 1986] предлагается ряд примеров восприятия справедливости и политики ценообразования в различных обстоятельствах. Разумеется, постулирование тождества между несправедливым излишком и прибылью не вполне корректно, поскольку прибыль есть вознаграждение за предпринимательский акт. Но в мире, где имеется экономика без времени, предпринимателей не существует. См. об этом в предыдущей главе, а также ниже (в главе 8).]. Однако сама концепция благосостояния предполагает, что безбилетники существуют всегда: не может существовать никакого благосостояния, если то, что мы получаем, в точности компенсируется теми жертвами, которые мы несем, и теми благами, от которых мы должны [для этого] отказаться. В действительности отсутствие «бесплатных завтраков» означало бы, что нам все равно, жить в полной нищете, покончить жизнь самоубийством (здесь мы не принимаем во внимание религиозные запреты) или зарабатывать 1 млн долл. в год. Если бы «бесплатных завтраков» не существовало, нечего было бы перераспределять. Как следствие, все правила и меры регулирования, основанные на понятии несправедливого, или «неконкурентного» ценообразовании, представляют собой результат политически мотивированных и по необходимости произвольных решений по поводу распределения «бесплатных завтраков» между индивидами.
Из этого следует, что меры экономической политики, направленные против «безбилетников», имеют отношение не к абстрактному понятию справедливости и не к борьбе с антисоциальным поведением. Они отличаются от простого перераспределения тем, что в случае признания существования эффекта безбилетника от жертвы политики, вдохновленной принципом предположительно существующей социальной справедливости, требуют вернуть товары и услуги, которые эта жертва получила бесплатно (или заплатить за них). Но не существует никакой априорной причины полагать, что чистые выгоды, удерживаемые прохожим, который восхищается фасадом XV века и уплачивает налог на его содержание, будут выше, чем у пользователя интернета, который платит 20 долл. в месяц за право неограниченно бродить по сети и к которому не пристает никакой сборщик дополнительных налогов. Более общее утверждение состоит в том, что довольно трудно сформулировать моральные принципы, призванные обеспечить справедливое перераспределение прав собственности на дополнительное благо, которое, как считается, «никто не заслуживает». Более того, можно задаться вопросом, а почему именно B должен быть вознагражден за выгоды, получаемые другими, даже если этот автор и/или продюсер ничего не сделал для возникновения такого эффекта и никогда не имел своей целью предоставить эти преимущества A («безбилетному» получателю выгод)[106 - Очевидно, ситуацию «безбилетного проезда» можно преобразовать в экономическую сделку. Именно это происходит, когда интернализуется положительная экстерналия, т. е. когда B решает заставить A платить за вход в салон по продаже «Феррари». После это внеэкономическое действие становится экономическим вопросом. Однако, когда такое происходит, излишек никуда не исчезает – он просто получает другое название.]?
Очевидно, что в противоположность этому меры экономической политики, направленные на интернализацию эффекта безбилетника, базируются на более твердых основаниях, когда эти основания имеют консеквенциалистский характер, поскольку нельзя отрицать, что если соответствующая ситуации функция коллективной полезности определена и если частные полезности измеримы и сопоставимы, то социальный плановик действительно может оценить, слишком велик или слишком мал объем производства данного блага. Необходимо, однако, также заметить, что последовательная логика требует полномасштабного планирования, а не просто следования утилитаристской концепции, поскольку как только «безбилетника» (или в более общем случае бенефициара, удерживающего дополнительную выгоду от пользования дополнительным благом) попросят заплатить во имя эффективности, он будет принужден уменьшить свое потребление данной типичной корзины товаров и услуг. В дополнение к этому предполагается, что он потребляет какое-то количество единиц общественного блага, которые его вынудят оплачивать, оправдывая производство этого блага, даже если его фактическое потребление мало или вообще не имеет места[107 - В реальном мире то же самое имеет место в случае общественно полезных благ (merit goods), даже при том, что у них соответствующие свойства выражены гораздо слабее, поскольку такие блага в общем случае конкурируют между собой и могут уходить с рынка. Действительно, трудно отделаться от ощущения, что в реальном мире оплата потребленных общественных благ представляет собой лишь предлог для налогообложения вообще и имеет мало общего (или не имеет его совсем) с интернализацией положительных экстерналий.]. Иными словами, лицо, ответственное за экономическую политику, не сможет ограничиться измерением того, насколько велики выгоды данного конкретного индивида от наличия положительных экстерналий, и принуждением его к оплате. Социальный плановик должен будет также точно установить оптимальные количества каждого блага, которые должны быть произведены, так чтобы максимизировать общественное благосостояние вне зависимости от индивидуальных полезностей, а уже затем использовать утилитаристский критерий для организации финансирования, необходимого для субсидирования производства.
В заключение скажем, что дискуссия по проблеме безбилетника доказывает: требование последовательно руководствоваться логикой не оставляет возможности для третьего пути. В одном из крайних случаев мы имеем дело с человеческой деятельностью, основанной на осознанных действиях индивидов, что образует фундамент рыночной экономики. Когда поведение «безбилетников» является демонстративным или слишком заметным, оно может вызывать зависть и провоцировать громкий протест. Все это может иметь социологическое измерение и влиять на взаимодействия (потенциал сотрудничества), но этим вряд ли можно оправдать вмешательство государства в экономику. В другом, противоположном крайнем случае мы используем подход, в основе которого лежит концепция рациональности, которая становится операционально значимой, только если эта рациональность фактически является групповой рациональностью. Но в таком случае экономическая политика превращается в командную систему, которая функционирует под руководством более или менее изощренной версии общей воли.
3.4.3. Альтруизм мнимый и альтруизм подлинный
Другим критически важным качеством человека, заслуживающего уважения и свободы, обычно считается альтруизм. Если понимать его буквально, альтруизм не занимает какого-то значимого места в экономической теории, за исключением тех ее фрагментов, которые имеют отношение к идее рациональности. Никто не отрицает, что индивид может намеренно действовать к выгоде других людей даже тогда, когда он приблизительно или определенно знает, что бенефициар этой деятельности никогда не сделает ничего взамен, не говоря уже об оплате. Очевидным примером альтруизма является благотворительность, осуществляемая на началах анонимности. Тем не менее многие из тех, кто упоминает альтруизм в качестве объяснения поведения, отклоняющегося от преследования материальных эгоистических интересов, в конце концов признают, что альтруистическое поведение вознаграждает также и то лицо, которое ведет себя альтруистичным образом. Так, фигура беспристрастного наблюдателя, изображенная представителями шотландского Возрождения, побуждала человека вести себя порядочно по отношению к другим людям, даже в тех случаях, когда отказ от такого поведения не сопровождается никакими формальными санкциями[108 - Нужно понимать, что согласно нормам шотландского Возрождения, беспристрастный наблюдатель не просто воплощал типичные для сообщества правила игры. И «непредвзятые третейские судьи» Френсиса Хатчисона, и «беспристрастный наблюдатель» Адама Смита отражали индивидуальное понимание того, что является правильным, потому что обе эти фигуры соответствовали неким абсолютным стандартам и пользовались уважением членов того сообщества, к которому принадлежали сами.]. Но, разумеется, данное представление предполагает, что неумение вести себя как следует порождает наказание (в виде чувства вины или стыда). Следовательно, на самом деле альтруизм представляет собой способ избежать психологической боли, генерируемой «эгоистическим» и/или нечестным поведением.
В иных случаях человек может быть альтруистом потому, что ему нравится идея улучшения чьего-то положения (альтруизм великодушного человека), или потому, что ему нравится получать благодарность (альтруизм тщеславного человека)[109 - Мы не рассматриваем здесь явление «возмездного альтруизма» (см. [Trivers, 1971]), когда индивид действует альтруистически, так как ожидает компенсации за то, что он делал добрые дела. По нашему мнению, это явление относится не к альтруизму, а к транзакции, для которой характерна неопределенность структуры оплаты. См. также обзор различных форм альтруизма, встречающихся в литературе, приведенный в сборнике [West et al., 2007].]. Так или иначе, трудно отрицать, что и великодушные, и тщеславные индивиды получают удовольствие, наблюдая результаты своей деятельности. Таким образом, с учетом вышесказанного, ясно, что альтруизм делает лучше и их положение тоже. Тот факт, что великодушие встречает одобрение общества, а тщеславие порицается, в контексте проблемы осознанности/рациональности[110 - Это, конечно, не исключает того, что многие действия, продиктованные тщеславием, маскируются под проявления великодушия.]не имеет никакого значения.
В рамках другого подхода на первый план выходят те элементы поведения, которые сформированы в процессе эволюции – индивиды осознают важность репутации и знают, что альтруистическое поведение представляет собой способ увеличить значимость и авторитет человека в сообществе. Альтруизм может быть результатом осознанного, рационального поведения (как это имеет место в случае, когда мотивом альтруизма является тщеславие), но может быть также и инстинктивной реакцией, автоматическим ответом, который появился в ходе эволюции в результате процесса отбора[111 - В недавней работе [Beraldo and Sugden, 2010] было предложено простое, но вместе с тем убедительное объяснение того, почему люди не руководствуются краткосрочным эгоистическим расчетом, а прибегают к сотрудничеству, даже тогда, когда они знают, что могут быть обмануты другой стороной. Они делают это, потому что знают – кооперативные сообщества превосходят коллективы, образованные эгоистичными индивидами или семьями. Следовательно, склонность к сотрудничеству обусловлена генетически – эволюция отобрала индивидов с инстинктом сотрудничества. Эта весьма убедительная догадка помогает понять, почему индивиды отказываются от близорукой версии индивидуальной рациональности, делая дилемму заключенного нерелевантной, почему они идут на риск и пытаются сотрудничать. Но все же, строго говоря, эта концепция объясняет такое явление, как сотрудничество, а не альтруизм.]. Марголис в [Margolis, 1982, p. 11, 15, 21] определяет такой инстинкт как априорное стремление к справедливому разделу [ресурса], которое, по его мнению, должно включаться в новую парадигму рациональности, призванную отражать присущее человеку от природы «чувство социальной ответственности». Эта гипотеза о существовании инстинкта справедливого раздела используется для объяснения спонтанного производства общественных благ и даже для объяснения зарождения государства, которое, по мысли автора этой конструкции, избавляет индивида от тягот решения по поводу того, как ему реализовать свой альтруизм с максимальной результативностью (см. [Margolis, 1982, p. 123]). Схожим образом – и во многих отношениях схожим с тем, что имеет место в рамках парадокса избирателя[112 - См. [Caplan, 2007], [Каплан, 2012]. Парадокс избирателя состоит в том, что люди голосуют, – несмотря на то что издержки голосования (сбор всей необходимой информации и затраты времени на физическое появление у избирательных урн) намного превышают выгоды от голосования, связанные с вероятностью того, что именно их голос определит итоги голосования. Этот парадокс обычно объясняется удовольствием, которое люди получают, демонстрируя, что они представляют собой часть политического сообщества (демонстрация приверженности общественному договору), и от участия в игре, в которую играет и которую признает все общество (конформизм, возможно оппортунистический). Это также объясняет, почему покупка и продажа голосов обычно вызывают такое негодование и презрение, несмотря на «рациональность» таких действий.]– альтруизм можно также трактовать и как способ, посредством которого индивид порождает у себя чувство гордости от принадлежности к группе и подтверждает в своем собственном сознании наличие тесной связи с сообществом.
Все вышеизложенные соображения фактически исходят из того, что осознанного и подлинного альтруизма не существует: он либо приносит индивиду удовлетворение, либо является генетически обусловленным (т. е. чуть ли не вынужденным). Иными словами, хотя в литературе по данному вопросу не отрицается тот факт, что люди могут осознанно и добровольно выбирать оказание помощи и совершение добрых дел для других людей[113 - Конечно, оба эти прилагательных – осознанный и добровольный – фиксируют различие между альтруистическим поведением и положительными экстерналиями.], там принимается без доказательств, что различные объяснения альтруизма выводятся из внутренней потребности, в основе которой лежит либо рациональный расчет, либо инстинкт, порожденный эволюцией. Мы называем этот тип «эгоцентричного» альтруизма мнимым альтруизмом.
Хотя указание на наличие этих («эгоистических» и «инстинктивных») компонент в альтруистических проявлениях вполне обоснованно, мы рискнем предположить, что имеют место и другие факторы, и что возможна также и другая разновидность альтруизма, а именно «подлинный альтруизм». Мы утверждаем, что в отличие от мнимого альтруизма мотивом подлинного альтруизма является идеология, которая, будучи однажды воспринята, становится частью психологического паттерна[114 - Уилсон в [Wilson, 1975] называет это жестким альтруизмом (hard-core altruism), отличие которого от подлинного альтруизма состоит в том, что первый является генетически обусловленным (мы запрограммированы вести себя таким образом), тогда как второй – приобретенным (мы осознанно решаем, что нечто должно быть сделано, вне зависимости от того, что именно). Следуя [Harsanyi, 1955], Сен в [Sen, 1977] провел различие между «симпатией» (вы чувствуете себя довольным, когда знаете, что доволен некто другой) и «приверженностью» (commitment) (вы вынуждены действовать, так как убеждены в том, что ваш долг состоит в том, чтобы осуществить (или остановить) нечто, что вы считаете правильным (неправильным). В [Bacharach, 1999] развивается другой подход (мотив команды, team reasoning), согласно которому индивид думает о себе как о члене группы и уподобляет свои действия тому, что должен делать любой член группы в интересах группы. Следовательно, его действия будут такими, которые предписал бы осуществлять во благо группы ее руководитель.]. В частности, идеология воздействует на то, что именно люди считают деонтологически должным и социально допустимым (что именно, как неявно предполагается, должен делать человек, чтобы реализовать свою природу), а также на те связи, которые удерживают индивидов вместе, в составе некоего сообщества, включая безвозмездную взаимовыручку. С этой точки зрения, подлинный альтруизм включает в себя такие ситуации, которые не характеризуются ни генетической, ни сентиментальной связью между дающим и бенефициаром, и в которых дающий тем не менее стремится действовать с единственной целью – соответствовать своему собственному этическому кодексу, своему понятию о справедливости и честности.
Общая идея подлинного альтруизма довольно проста, и она включает в себя два утверждения. Во-первых, все индивиды рождаются с инстинктами и психологическими паттернами. С течением времени инстинкты и психологические паттерны изменяются по мере того, как одно поколение сменяет другое, трансформируясь в ходе процессов эволюционного отбора[115 - Множественное число («процессы») является важным. Могло существовать несколько долгосрочных эволюционных процессов, в соответствии с которыми «плохие» способы думать вели к неэффективным институтам и/или замедляли экономический рост. В этих условиях слабейшие сообщества в конце концов захватывались более сильными группами, сформированными «более совершенными» психологическими паттернами. В противоположность этим процессам, можно наблюдать также краткосрочные эволюционные процессы, когда преобладающее влияние имеют «плохие» группы, что происходит в результате действия идеологий, которые оправдывают, например, насилие и предательство.]. Возможно, эти процессы отвечают даже за роль и характеристики внутреннего судьи, хотя само понятие осознанности предполагает, что мы не всегда следуем нашим инстинктам и психическим импульсам. Наоборот, мы часто корректируем наши побуждения, мы приспосабливаемся к обстоятельствам и передаем наши адаптивные рутинные поведенческие приемы нашим друзьям и детям. Во-вторых, психологические паттерны могут также испытывать на себе воздействие идей. Идеи не только изменяют способы, которыми люди формируют свои предпочтения, но, что более важно, они также оказывают влияние на ценностные суждения людей, на их представления о добре и зле, о справедливом и несправедливом, о честном и нечестном (внутренний судья).
Подлинный альтруизм порождается вторым набором явлений. Это не автоматическая реакция и не проявление неконтролируемых инстинктов, а наоборот – результат работы психологического паттерна, порождающего потребность вносить свой вклад в общее благосостояние, поскольку мы осознаем, что в этом состоит наша природа и наша роль в обществе. В этих условиях неисполнение предписания быть альтруистом не подвергается санкциям и не приводит к боли, а ощущается нами как предательство нашей собственной природы[116 - Разумеется, в той связи можно упомянуть термин «вина» или опять сослаться на роль внешнего (непредвзятого) наблюдателя, хотя вышеупомянутая шотландская версия может запутать, поскольку в «Теории нравственных чувств» непредвзятый наблюдатель Адама Смита включает и внутреннее деонтологическое побуждение, и стремление получить одобрение других членов сообщества. Но вместо этого мы предпочитаем проводить различие между ролью, которую играет гипотетический внешний наблюдатель, и той, которую играет (равным образом гипотетический) внутренний судья. Когда речь идет о мнимом альтруизме, внешний наблюдатель представляет типичного представителя, т. е. индивида, типичного для того общества, к которому принадлежит действующее лицо. В своих действиях этот индивид отражает то, что от него ожидают, то, что считается приемлемым, но необязательно то, что является правильным, или то, что буквально предписывается правилами. Внутренние побуждения являются продуктом эволюции, т. е. служат задаче увеличения шансов преуспеяния группы и тем самым шансов передачи гена, носителем которого является индивид. В противоположность мнимому альтруизму, причина чувства вины, связанная с подлинным альтруизмом, коренится не в осознании ущерба, причиненного жертве, и связанного с отсутствием доброго дела, сделанного для бенефициара, но то, что человек, не совершающий альтруистичного поступка, действует против своей природы, оскорбляя этим внутреннего судью, который сформировался в сознании индивида в ответ на господствующий идеологический климат. Конечно, не все внутренние судьи одинаковы и, что более важно, они различаются в зависимости от исторического периода и политического контекста, в котором осуществляется соответствующее действие.].
Всякий раз, когда осуществляется соответствующее действие, это имеет свои последствия – как в самом сообществе, так и при взаимодействии с другими сообществами. Нашу констатацию помогут прояснить три примера. Во-первых, рассмотрим отношение индивида к уклонению от уплаты налогов или к мошенническому уменьшению налогооблагаемой базы в таком институциональном контексте, когда ожидаемая отдача от незаконных действий положительна[117 - Уплата налогов в условиях, когда сокрытие доходов или иное уклонение от налогообложения легко устанавливается и жестко карается, не содержит элементов альтруизма.]. Если коллективная солидарность считается неотъемлемой частью общественного договора и государство понимается как нейтральный посредник, который перемещает ресурсы в соответствии с этим договором, уклонение от уплаты налогов воспринимается как нечто позорное и оскорбительное. С другой стороны, если один из этих двух элементов отсутствует, то уклонение от налогов расценивается как правомерная защита частной собственности от актов насилия. Господствующее отношение к уклонению от налогов в Швеции отличается от того, что имеет место в Италии и Франции, и этот факт глубоко неслучаен.
Второй пример относится к иммигрантам. Прибывая в новую страну, иммигранты имеют два варианта поведения: они либо образуют анклавы и создают собственное сообщество внутри большого общества, либо они стараются интегрироваться в большое общество, в которое они прибыли[118 - Конечно, они могут реализовать оба эти варианта. Поначалу они образуют анклав, который, однако, со временем растворяется, не выдерживая процесса интеграции.]. В первом случае, скорее всего, будет преобладать мнимый альтруизм, причем среди членов анклава, но не в отношениях между членами анклава и окружающим миром. Во втором случае (интеграция) альтруизм может стать способом ускорения интеграционного процесса. Однако этот последний вариант приведет к успеху только в том случае, когда альтруистическое действие будет проявлением подлинного альтруизма нужной разновидности, т. е. когда альтруизм будет являться частью местной культуры (идеологии), которая будет абсорбировать иммигрантов. В этом случае иммигранты будут рассматривать «поведение безбилетника» (включая незначительные правонарушения и прямые криминальные действия) как агрессивное и неприемлемое само по себе, а не как потенциально нечестное поведение, угрожающее третьей стороне, до которой никому нет особого дела[119 - Так воспринимается роль государства или некоторых переходных властей во многих странах.]. Этот пример помогает понять, почему интеграция идет легче у второго и третьего поколения иммигрантов и тогда, когда иммигранты более или менее изолированы. В первом случае решающее значение будет иметь скорее идеологический климат в принимающей стране. Во втором случае может иметь место процесс отбора положительных качеств, в ходе которого будут отобраны малые группы мигрантов, уже имеющие подходящие психологические паттерны. В третьем примере рассматриваются ситуации, в которых социальные отношения подвергаются воздействию стресса. Уже само наличие мнимой и подлинной версий альтруизма и сами различия между той ролью, которую играют одна и другая, могут порождать существенную разницу, но в этом примере на поверхность выходит еще более наглядный результат. До тех пор пока мнимый альтруизм не вырождается в силовой патернализм, он является в общем и целом весьма полезным инструментом смягчения социальных напряжений. Тем не менее мнимый альтруизм может вытеснять подлинный альтруизм. Например, это происходит, когда население верит в общественный договор, в соответствии с которым государство заботится о товарищеском начале в обществе, – как непосредственно (осуществляя прямое перераспределение), так и опосредованно (например, организуя производство общественно полезных благ, которые затем продаются по ценам ниже себестоимости). Мнимый альтруизм, разумеется, предполагает, что налогоплательщик выполняет свой общественный долг, – либо потому, что боится позора, связанного с уклонением от уплаты налогов, либо потому, что уплачивая налоги, он ощущает себя частью сообщества, лицом, приобретающим право на справедливое отношение к себе, получающим доступ к социально значимым благам и поддержке в момент нужды. Однако при этом можно наблюдать, как индивид считает, что его моральный долг относится к общественному договору, который связывает его не с другими индивидами, а с государством. Взглянув на проблему с другой стороны, можно сказать, что заданные государством поведенческие шаблоны, подкрепленные мнимым альтруизмом и поддержанные идеологически, могут породить общественную привычку пренебрегать другими индивидами, доверяя только государству, которое в итоге начинает восприниматься как инструмент, с помощью которого реализуются альтруистические желания. Если это происходит, то социальная машина неизбежно слабеет, поскольку государство начинает жить собственной жизнью, становится источником социальных обязательств и всепроникающего социального недовольства.
В заключение отметим, что мнимый альтруизм имеет обыкновение превращаться в ориентированный на краткосрочные цели оппортунизм, что приводит к таким явлениям, как «капитализм по блату»[120 - Crony capitalism, русский эквивалент этого понятия не сформировался окончательно, встречаются варианты «капитализм для своих», «клановый капитализм», «приятельский капитализм» и даже «кумовской капитализм». – Прим. перев.], социалистическая номенклатура или распад общества на отдельные ассоциации, члены которых объединены привычкой, расовыми или географическими предрассудками, чувством принадлежности к секте или необходимостью сотрудничать, чтобы достичь определенной конкретной цели. По мере того как индивиды обучаются действовать в рамках таких ограниченных групп, соответствующую форму обретают их внешние наблюдатели[121 - Как было отмечено выше (см. сн. 45 и 53 в настоящей главе), внешний наблюдатель не совпадает с беспристрастным наблюдателем Адама Смита.], их чувства тщеславия и великодушия, их понимание принадлежности к обществу. Подлинный альтруизм встречается все реже, а затем исчезает, и общественная структура ускоренным порядком погружается в хаос, по мере того как ограниченные группы распадаются, а новым группам не удается занять их место.
3.4.4. Культура и верования
Согласно главным положениям этой главы, несмотря на то что в основе общепринятой экономической науки лежат необоснованные нормативные предположения, на которые опираются все работы, посвященные поискам экономического равновесия, мейнстрим разработал богатый набор концептуальных и технических инструментов, основанных на двух предположениях: во-первых, о рациональном поведении, и, во-вторых, об экзогенных и неизменных предпочтениях. В этом контексте лицо, реализующее меры экономической политики, осуществляет вмешательство либо для того, чтобы предотвратить иррациональные отклонения индивидов, либо для того, чтобы достичь рационально запланированной общей цели.
Логика свободного рынка предполагает иной подход. Во-первых, делая упор на осознанности поведения (в противоположность его рациональности), она ставит под сомнение принцип «безусловной желательности» рационального поведения индивида, утверждая значимость эмоций, сложившихся обычаев повседневности и деонтологических принципов. Во-вторых, она лишает понятие «социальной рациональности» большей части его операционального содержания и объясняет феномен добровольного сотрудничества в терминах рационального преследования индивидом собственных интересов, дополняя это указанием на существование двух разновидностей альтруизма. В соответствии с литературой последних лет мы определяем эти две категории как «культуру»[122 - Как было отмечено в разделе 3.4.3, эти элементы воспроизводят действия как внутреннего судьи, так и внешнего наблюдателя: они отвечают за восприятие великодушия и/или тщеславия, за ту роль, которую играет эволюционная компонента, с одной стороны, и идеология – с другой. Джонс в [Jones, 2006, ix] определяет культуру как «паттерн убеждений, привычек и ожиданий, а также ценностей, идеалов и предпочтений, разделяемых группой малой или большой группой людей». Иными словами, мы имеем дело с тем, что французы называют mouers, т. е. с нравами.]. Таким образом, культурой называется множество элементов, общих для психологического паттерна сообщества, а не просто «вкусы и стили», как это утверждается в [Jardine, 2008, xvii]. Эти паттерны воздействуют на способ, которым реализуются взаимодействия между людьми, порождая устойчивые поведенческие шаблоны, или рутинные схемы, повседневного поведения. Обычай и традиция обеспечивают то, что постепенно эти поведенческие шаблоны становятся ожидаемыми, иногда приобретая статус неформальных правил, а иногда включаясь и в состав формальных. Следовательно, «сильная культура» состоит из индивидов, для которых характерно отсутствие конфликта между внешним наблюдателем и внутренним судьей, причем обе эти фигуры приблизительно одинаковы у населения в целом.
Нет никакого сомнения в том, что с точки зрения логики свободного рынка роль культуры оказывается решающей. Можно спорить о способах возникновения культуры, о том, как она развивается и, возможно, как исчезает. Тем не менее, как было сформулировано в последнем разделе этой главы, культура воздействует на выбор, обмен и взаимодействия. Культура может приводить к поведению, которое противоречит тому, что подсказывает рациональность, она может даже понижать степень осознанности действий индивида до такого уровня, где его поведение превращается в набор автоматических ответов, в основе которых лежит привычка или традиция[123 - Можно, однако, утверждать, что решение следовать привычке и традиции само является осознанным выбором.], и наконец, последнее по порядку, но не по важности – культура может воздействовать на психологические паттерны новичков.
Неоднократно утверждалось, что в современном глобальном мире все вышеописанное утратило свою значимость. Авторы этого направления утверждают, что в конечном счете культура имеет значение только для замкнутых сообществ, где отсутствие конкуренции приводит к тому, что в качестве консолидирующей силы выступает традиция, и к тому, что различные сообщества приобретают различающиеся культуры (см. [Jones, 2006]). В результате, когда эти замкнутые сообщества, в которых имеются развитые институциональные системы, связанные с каким-то собственным культурным образцом, открываются внешнему миру, они могут переживать кризисный период, поскольку давление перемен будет приходить в конфликт с укорененными поведенческими шаблонами. Такой кризис будет особенно острым там, где психологические паттерны характеризуются жесткостью, так что перемены встречают иррациональное, но осознанное сопротивление.
Должны ли мы на этом основании соглашаться с ортодоксальной экономической теорией и пренебрегать феноменом культуры, отказывая ему в какой-либо значимости, помимо той, которую культура имеет в контексте напряжений, имеющих место в процессе перехода к жизни в более открытой среде? Должны ли мы соглашаться с тем, что культурные различия представляют собой наследие прошлого, для которого характерно существование обществ, являющихся однородными и замкнутыми кластерами, которым суждено исчезнуть по мере распространения глобализации и появления новых психологических паттернов? И обязательно ли давление, оказываемое традицией на носителей этих новых психологических паттернов, будет меньшим, чем оно было раньше, т. е. в отношении носителей старых паттернов? Будут ли эти новички в большей мере готовы к экспериментированию методом проб и ошибок, возможно, дополненному оппортунистическим конформизмом в группах, сложившихся случайно, в соответствии с краткосрочными интересами?
Соображения, высказанные нами ранее, позволяют скорректировать содержание понятия «культура», которое правильно подвергается сомнению в [Jones, 2006], где вводится ряд других концепций. Мы видели, что суть альтруизма состоит в способности взаимодействовать с другими в делах, имеющих экономическое измерение. На способность к таким действиям и на желание их осуществлять воздействует ряд факторов. Некоторые из них порождают мнимый альтруизм, другие факторы порождают альтруизм подлинный. Мы утверждаем, что культура кровно связана с мнимым альтруизмом, – в том смысле, что всегда, когда имеется внешний наблюдатель, представляющий и разделяющий некие общие свойства, присущие некоторой группе в течение продолжительного времени, то эти свойства можно назвать культурой. Наблюдатель не определяет того, что должно быть сделано, он предлагает систему правил, имеющих отношение к тому, что, как ожидает индивид, должно быть сделано, когда другие испытывают нужду, и что, как ожидает индивид, не должно делаться, если при этом не гарантируется сплоченность группы. Это давление может быть усилено или ослаблено внутренним судьей, т. е. деонтологическими принципами индивида (здесь – момент зарождения подлинного альтруизма). Конечно, в полностью глобальном мире убеждения мигрируют и индивиды смогут подбирать их в соответствии со своими предпочтениями. В этом случае у культуры будет отсутствовать жесткая географическая привязка. Но сегодня мы имеем дело с миром, который еще не настолько глобализирован. Мобильность из страны в страну остается часто ограниченной, институты, как и языки, продолжают оставаться разными. Поэтому понятие национального суверенитета имеет важное практическое значение, формируя менталитет народов, – даже в «глобализированном» мире Джонса.
Из этого вытекают два возможных сценария, имеющих важное значение в свете нашей оценки экономической политики. С одной стороны, в тех случаях, когда принятый общественный договор легитимирует роль государства, убеждения часто обладают свойством сильной инерции, поскольку государство само по себе гарантирует сохранение текущей идеологии, а конкуренция идеологий подавлена. Когда эта инерция прерывается, обычно за этим следует значительный шок, имеющий однако различные последствия. Так как человеческая природа часто побуждает людей обвинять других в ошибках, совершенных ими самими, то непосредственно после того, как разразился общий кризис, меры, направленные на регулирование поведения предполагаемого агрессора, весьма уместны. Соответствующие шаги осуществляются во имя рациональности, а отклонения от подобного «здравого смысла» рассматриваются как нечто подозрительное. Однако кризис регулятивной культуры не обязательно порождает изменения убеждений, он может привести лишь к желанию внести исправления. В этом случае изменения коснутся институтов, а не природы или позиции внутреннего судьи и внешнего наблюдателя. Люди могут корректировать способ, которым они реагируют на новые стимулы, но их убеждения и принципы будут меняться существенно более медленно. Иначе говоря, культура останется той же самой, даже если институты изменятся.
С другой стороны, может случиться и так, что повторяющиеся взаимодействия, имеющие место в новом институциональном контексте, повлияют на то, как индивиды воспринимают этот институциональный контекст и моральные основания тех ролей, которые они играют в обществе. Например, если люди больше не воспринимают государство как инструмент, посредством которого создаются и распределяются доходы, получаемые в порядке присвоения бюрократической ренты, а начинают воспринимать его как надежное средство решения целого ряда проблем координации (считая приемлемыми издержки по принуждению к желательной степени сотрудничества), то внутренний судья и внешний наблюдатель постепенно изменяются, а с ними изменяется и культура.
В заключение скажем, что для тех, кто ожидает, что экономический анализ предназначен для объяснения реальности, даже если для этого нужно будет отказаться от статуса естественной науки, осознанность является критическим условием. В частности, осознанность предполагает свободу выбора, который также зависит от деонтологических принципов. Когда принципы разделяются многими другими, и они создают привычные поведенческие шаблоны, повышающие качество взаимодействий с этими другими, они формируют культуру. С теми, кто разделяет нашу культуру, мы чувствуем себя свободно, потому что знаем, что у нас один и тот же внешний наблюдатель, одни и те же моральные стандарты, а также потому, что знаем, что эти элементы побуждают нашего партнера к полуавтоматическим, предсказуемым действиям и реакциям. Однако культура и институты остаются при этом двумя разными феноменами. Культура имеет отношение к ощущениям и суждениям, легитимности и морали. Как будет показано в следующей главе, институты имеют отношение к правилам игры, а подчас и к оценкам выгодности тех или иных действий и, следовательно, к консеквенциализму оценок.
Глава 4
Институты
4.1. Рациональные индивиды и институты
Предыдущие главы были посвящены содержанию, требованиям и слабостям оснований, типичных для преобладающей части современной экономико-теоретической мысли, предполагаемой рациональной природе экономических акторов и той роли, которую играет в обществе осознанное принятие индивидуальных решений. В частности, в главе 2 мы показали, что постепенный сдвиг от концепции, в рамках которой мир управляется Божьей волей, к концепции мира человеческих замыслов преобразовал экономическую науку, превратив ее из дисциплины, ведущей исследования в области моральной философии (оценивание определенных категорий действий и взаимодействий с точки зрения неких общих принципов), в дисциплину, изучающую свойства предположительно оптимального идеального порядка, созданного людьми. Далее, в главе 3 мы проследили за тем, как понятие осознанности постепенно было заменено на концепцию рациональности, а деонтологические принципы и эмоции были весьма удобным для экономистов-теоретиков образом вытеснены за пределы их науки и переселены в области, которыми занимаются философия, психология и социальная психология. Схожим образом предположение о рациональности оказалось подходящим инструментом для того, чтобы перейти от рассмотрения индивида и индивидуального поведения к изучению искусственного «типичного экономического человека». В контексте аналитического начала экономической науки важным последствием этого перехода стало увеличение внимания к макроэкономическим явлениям. В контексте нормативного начала экономической науки этот переход послужил также оправданием замещения концепции осознанного сотрудничества концепцией социальной рациональности, что придало значимость таким понятиям, как эффект безбилетника и альтруизм.
Все эти изменения привели к появлению ряда проблем. Во-первых, экономическое поведение стало ошибочно интерпретироваться как деятельность субъектов, обладающих неполной информацией[124 - Различие между несовершенной и неполной информацией является важным. Говоря о несовершенной информации, имеют в виду ситуацию неопределенности и нехватки знания, о чем было сказано в предыдущих главах. Сегодня считается, что несовершенная информация верно служит предпринимателям и в конечном счете обусловливает их успех. Когда говорят о неполной информации, то имеют в виду, наоборот, последствия так называемых провалов рынка, т. е. ситуации, когда система обмена терпит неудачу и не обеспечивает желаемые результаты. Считается, что тогда для получения соответствующего решения нужно реализовать те или иные меры экономической политики. В частности, ситуация неполной информации имеет место, когда типичный экономический агент действует рационально, но под влиянием искаженных сигналов, что делает его «субоптимально информированным» и заставляет его совершать ошибки. Этой проблеме посвящена литература по асимметричной информации.], которые непрерывно заняты «максимизацией выгод по отношению к затратам» – и все это при заданных производственной функции и функции полезности. В результате экономическая наука фактически утратила динамическую составляющую своего содержания – поскольку время имеет значение, только если оно понимается как протяженность, в пределах которой неведение и неопределенность превращаются в знание; в пределах которой удача, усилия, пробы и ошибки ведут к открытиям; в пределах которой всякий раз, когда обнаруживаются новые технологические и институциональные возможности, порождаются новое неведение и новая неопределенность. Хуже того, многих экономистов-теоретиков это подвигло на то, чтобы не принимать во внимание тот факт, что хотя нерациональное поведение может оказаться вне узко определенного предмета экономической теории, оно имеет экономические последствия, поскольку влияет на то, как люди воспринимают редкость и действуют и/или сотрудничают для уменьшения значимости последствий, вытекающих из этого свойства окружающего мира. Нужно отметить, наконец (и возможно, это самое важное), что термин «рациональность» перестал использоваться как средство описания свершившегося, постепенно превратившись в инструмент для оправдания предписаний, что позволило уклониться от проблема морали (или радикально изменить их содержание).
В частности, характеристика «рациональный» превратилась в синоним названия позитивного свойства «полезный», а возникшее вслед за этим понятие «социальная полезность» стало использоваться как критерий, по умолчанию применяемый при оценке косвенных последствий добровольного сотрудничества. Неудивительно, что при ближайшем рассмотрении обнаруживается ненормальность такого положения вещей. Понятие социальной справедливости является неопределенным[125 - Согласно наиболее известному определению, справедливостью называется идеальное состояние, в котором для всех индивидов все добавочные блага и эффекты («излишки») сделаны равными (см. [Rawls, 1971]). Это означает, что реализация принципа справедливости предполагает, что наиболее предпочтительным вариантом является отказ индивидов от всего, что они приобрели вследствие удачи или в силу обладания мастерством, талантом или мотивацией, превышающих средний уровень. Разумеется, важно, чтобы перераспределение было организовано в мировом масштабе и включало бы всех живых существ, причем не только людей. См. также [Frank, 1988, ch. 8] и [Jasay, 2002, ch. 9, 14].]и вряд ли сочетается со статической или динамической версиями равновесия, не говоря уже о таких их свойствах, которые, как предполагается, присущи научным концепциям, и как таковые требуют точных ответов и поэтому не менее точных картин идеального мира. Более того, понятие справедливости находится в резком противоречии с самим принципом добровольных взаимодействий, в соответствии с которым по умолчанию решением проблемы в случае несогласия является немедленное прекращения действий по обмену, причем косвенные последствия этого шага попросту игнорируются, если только при этом не нарушены права собственности третьих лиц.
Очевидной альтернативой мог бы стать отказ от искушений позитивизма и концентрация на априорном теоретизировании, возможно при более тесном контакте с психологией, – с тем, чтобы лучше понять иррациональное происхождение великого множества явлений, имеющих отношение к экономической деятельности, и с тем, чтобы представители моральной и политической философии могли работать с нормативными вопросами экономической теории. На страницах этой книги мы исповедуем именно такой подход. Однако экономисты предпочли моделировать рациональное поведение и сосредоточились на отличиях между реальным миром и идеальными целями, полагая эти отличия чем-то вроде остатков при статистическом оценивании, которые необходимо минимизировать посредством экономической политики. К сожалению, такой выбор экономистов породил лишь новые вопросы.
Один из таких вопросов касается критерия, который применяется в процессе моделирования рационального поведения типичного экономического агента (не существующего в реальности). Даже если пытаться моделировать то, как собирается действовать чисто рациональный индивид, заведомо исключая наличие эмоций (считающихся иррациональными), игнорируя факт разнообразия предпочтений и предполагая совершенную информированность[126 - Несовершенная информированность может иметь три источника: а) информация существует, но агенты не хотят получать ее, так как это слишком дорого; б) информация доступна, но она игнорируется, так как ее хранение и обработка слишком дороги; в) информации не существует, так как будущее хотя бы отчасти остается неизвестным, и значимость этого фактора растет по мере увеличения временного горизонта, который требуется принять во внимание при принятии рационального решения. Если отсутствуют возможности справляться с этими тремя факторами, то для рационального индивида никакой осмысленный выбор становится невозможным, если только речь не идет о единственном способе действий или о случае, когда любые действия ведут к одному и тому же результату.], то значительная часть того, что индивид знает, будет все же иметь форму оценок правдоподобия наступления в будущем тех или иных событий (а не знания о природе этих событий как таковых). Поэтому действие будет зависеть от различных ощущений и суждений о распределениях вероятности (сложных эффектах), а также от того, как действуют в условиях риска другие акторы, которые тем самым меняют релевантную среду (учет так называемого стратегического поведения людей). Позитивисты отмахиваются от этих возможных недостатков данного подхода, упирая на прогностические амбиции своих моделей – «зачем беспокоиться обо всем этом, если коэффициенты оценивания статистически значимы?». Тем не менее это означает, что понятие «рациональный» превратилось в синоним понятия «средний», а хорошей моделью стала модель, минимизирующая отклонения от средних значений. Тем самым ученый люд подменил объяснение поведения людей объяснением отклонений от средней. Это печально, так как в общественных науках отклонения от средней не обязательно являются источником дискомфорта. Индивиды не клоны, и сообщества следуют самым разным правилам по самым разным причинам, к изучению некоторых из которых мы вскоре приступим. Словом, попытки минимизировать отклонения от средней часто оборачиваются заметанием сора под ковер, причем сором оказывается самый предмет исследования общественных наук.
Вторая группа трудностей, порождаемых неспособностью противостоять соблазнам позитивизма, касается условий среды, в которых индивиды осуществляют свои акты выбора. Это и есть центральная тема настоящей главы. Суть проблемы предельно проста. Понятие рациональности включает в себя реагирование на стимулы, которые генерирует внешняя среда. Таким образом, одно и то же множество действий индивида и его взаимодействий с другими приобретает свойство быть рациональным или иррациональным в зависимости от среды, в которой действует индивид: кража может быть рациональной, если вероятность того, что она будет замечена, пренебрежимо мала, а склонность к риску, не будучи слишком высокой сама по себе, все же будет ниже в случае других вариантов поведения. Аналогично погоня за бюрократической рентой имеет смысл, если роль государства является очень значимой, а его всеобъемлющее и повсеместное вмешательство в частную экономику встречает более или менее терпимое (если не приветственное) отношение со стороны общественного мнения. Однако в малых открытых экономиках, работающих на базе широко разделяемых всеми принципов свободного рынка, погоня за привилегиями может оказаться потерей времени или даже привести к отрицательной чистой выгоде (если принять во внимание испорченную репутацию). Это объясняет, почему необходимость идентифицировать природу разрыва между идеальным миром и реальным контекстом стимулировала исследования (имевшие своей целью заполнить указанный разрыв) в области институциональной экономики, в рамках которой изучаются структура и динамика правил игры, спроектированных людьми, которые, возможно, и обеспечивают принуждение к их выполнению.
Экономическая теория институтов рисует весьма убедительную и обманчиво простую картину. Взаимодействуя между собой, индивиды получают выгоды от умения предсказывать поведение других. Поэтому для уменьшения неопределенности и создания ограничений, гарантирующих постоянство условий и возможность долгосрочных планов, имеются правила (институты), которые либо появляются спонтанно, либо внедряются осознанно. Это происходит в ситуации, когда привычка и традиция уже создали узнаваемые поведенческие шаблоны и неформальные правила, а также в ситуациях, когда стоит стараться исполнять принятые на себя обязательства, например когда отсутствие формальных ограничений будет порождать возможности для мошеннических или иных нежелательных действий[127 - Неформальные правила не кодифицированы, они обнаруживают себя в обычаях, прямое принуждение к их выполнению вряд ли возможно. Формальные правила, наоборот, отличаются тем, что широко известны, а их нарушение влечет за собой неминуемые санкции. Обзор различий между внелегальными и легальными формами принуждения к выполнению контрактов см. в [Katz, 2008]. Первые используются в ситуациях, когда стороны успешно заново согласовывают свой контракт, вторые – когда одна из сторон соглашения подает на другую в суд.]. Здесь дороги институционалистов разных направлений расходятся: ученых, принадлежащих к так называемой старой институционалистской школе, интересует в первую очередь процесс формирования индивидуального и коллективного поведения в ответ на ту или иную систему экзогенных стимулов, тогда как «неоинституционалистов» интересует то, как индивиды стараются обрести такой институциональный контекст, который лучше соответствует их интересам[128 - См., однако, работы Ходжсона [Hodgson, 1989] и [Hodgson, 1998], который, следуя Хайеку и Норту, утверждает, что разделение институционалистов на старых и новых далеко не так важно, как понимание свойств взаимодействий между институтами и индивидами и извлечение из этого понимания уроков, ценных для институционального дизайна. Как бы то ни было, сегодня господствующей точкой зрения является также и то, что все участники дискуссий между институционалистами принимают как данность существование двусторонней причинности.].