Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка

Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка
Энрико Коломбатто

Автор пытается подвести прочный и непротиворечивый моральный фундамент под аргументы в пользу свободного рынка, считая, что существующие подходы (неоклассический, «австрийский», «право и экономика», конституционная экономика школы общественного выбора) не справляются с этой задачей, поскольку основываются на утилитаристском аргументе более высокой эффективности рынка. При этом направленная сверху вниз социально-экономическая политика вступает в противоречие с основанными на правах представлениями о справедливости, характерными для западной традиции.

Автор показывает, что решение нужно искать в уроках шотландского Просвещения: политическая система должна обеспечивать возможность для индивидов пре следовать собственные цели будучи свободными от принуждения. Это также подразумевает индивидуальную ответственность, уважение к чужим предпочтениям и к предпринимательскому чутью других людей. При таком понимании политики общественное благо не определяется через приоритеты лиц, разрабатывающих социально-экономическую политику, а возникает как результат взаимодействия самоопределяющихся индивидов. Таким образом, наиболее сильный и последовательный аргумент в пользу экономики свободного рынка базируется на моральной философии.

Энрико Коломбатто

Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка

© Мысль, 2016

© 2011 by Enrico Colombatto

Глава 1

Введение

1.1. Уроки кризиса

Когда в начале 2009 г. так называемый кризис субстандартных закладных достиг своего пика, противники свободной рыночной экономики поняли, что наконец-то получили возможность вернуться на первые полосы газет. В действительности они не переставали надеяться на «интеллектуальное возвращение» в течение всего периода долгого молчания, начавшегося сразу после 1989 г., когда потерпела крах система централизованного планирования. Кризис 2007–2009 гг., как и положено всякому кризису, породил множество проигравших: в их число входят налогоплательщики, безработные, инвесторы, получатели фиксированных доходов, все те, кто, находясь в более или менее предпенсионном возрасте, внезапно обнаружили, что существенная часть накопленного состояния исчезла, либо что их пенсии будут значительно меньше того, что они ожидали. Однако существовала по меньшей мере одна категория лиц, которые в той ситуации получили чистый выигрыш. Это были политики и вообще все те, кого можно причислить к людям, устанавливающим правила игры, т. е. все те, для кого увеличение государственного вмешательства в экономику означает прямую выгоду, все те, кто всегда оправдывает увеличение государственных расходов и рост государственного регулирования. Понятно, что после паники, продлившейся несколько дней в сентябре 2008 г., политики и все, кто причастен к законодательному процессу, воспользовались открывшимися возможностями и быстро начали действовать, используя кризис как предлог для расширения государственного вмешательства и повышения своего статуса[1 - Возможность такого развития событий ранее была предсказана Хиггсом (см. [Higgs, 1987]). См. также [Smith et al., 2010], где предвидение Хиггса проиллюстрировано двумя примерами: недавно принятой программой спасения проблемных активов (Troubled Assets Relief Program) и законом о восстановлении национальной экономики периода Нового курса (National Industrial Recovery Act).]. По мере развертывания финансового кризиса они спешно объявляли о своей готовности подключиться, поддержать и просто-напросто спасти от банкротства те компании, крах или спасение которых были достаточно масштабными событиями, чтобы попасть в главные новости. Они задействовали агентства, уполномоченные осуществлять всестороннее международное руководство, разрабатывали и вводили новые, более качественные нормы и правила, за нарушение которых устанавливались новые, гораздо более жесткие санкции, призванные наказать тех, кого можно было причислить к «спекулянтам», и даже частично национализировали значительную часть банковского сектора.

Оказалось, однако, что в те месяцы восстановить истинную картину происходящего и в очередной раз аргументированно объяснить роль свободного рынка было достаточно легко. Вопреки пристрастным оценкам кризис 2007–2009 гг. представлял собой реакцию механизма свободного рынка на попытки государства в течение многих лет обманывать людей и регулировать цены. Не правительство, а рынок сигнализировал о том, что дело плохо[2 - См., например, [Taylor, 2009].], и что нужна перезагрузка процесса. Рынок никого не вводил в заблуждение – наоборот, это правительство породило у общества ошибочные представления, заверяя публику в том, что банковская система является платежеспособной и надежной, потому, что ее функционирование соответствует нормам и параметрам регулирования, которые были введены как предусмотрительным национальным правительством, так и международными агентствами, учрежденными группой государств. Что касается регулирования цен, то нет никакого сомнения в том, что, если бы и Федеральный резерв, и Европейский центральный банк не увеличивали предложение денег на 8 % в год в течение нескольких лет подряд и не поддерживали процентные ставки на искусственно низком уровне, заемщики воздержались бы от принятия на себя невыполнимых обязательств, а кредиторы не пошли бы на предоставление кредитных ресурсов в виде займов столь низкого качества. Наиболее известным примером последствий такой политики может служить бум на рынке жилой недвижимости (см. [Holcombe and Powell, 2008] и [Norberg, 2009]), но этот пример далеко не единственный.

Иными словами, кризис стал результатом мягкой денежной политики, проводившейся в течение длительного времени, сомнительной практики рискованных кредитов, выдававшихся некомпетентными, жадными и в ряде случаев нечестными менеджерами, а также следствием неэффективного контроля со стороны рейтинговых агентств и других организаций, осуществлявших мониторинг указанных процессов. Разумеется, тот факт, что все эти явления имели место по обе стороны Атлантики, не дает оснований для утверждений о фатальной роли, которую якобы сыграла так называемая глобализация, как это недавно предположили некоторые авторы[3 - См., например, [James, 2009].]. Широкое распространение кризисных явлений скорее должно стимулировать исследования той роли, которую по обе стороны океана играло государство, а также усилить интерес к изучению дефектов правовых систем, призванных пресекать случаи мошеннического поведения[4 - Мошенничество осуществлялось множеством способов. Так, в частном секторе менеджеры и аудиторы зачастую подделывали отчетность или лгали о качестве активов компании. Администрация организаций госсектора намеренно пускалась в игры с секьюритизацией, с тем чтобы удовлетворить маркетмейкеров, которые затем возвращали этот своеобразный долг, облегчая улучшение рейтингов проблемных заемщиков, осуществляя реструктуризацию их задолженности и ослабляя краткосрочные финансовые ограничения.]. В отсутствие таких дефектов решение проблемы наличия убыточных компаний, в особенности компаний, возглавляемых некомпетентным руководством, будет возложено на процесс конкуренции. Однако принятию во внимание вышеизложенных – и весьма простых – соображений, разъясняющих суть всей этой истории с последним кризисом, мешает тот факт, что такое объяснение неудобно для слишком большого числа тех лиц, для кого значительно более приятным и выгодным решением является игнорирование прошлого и регулирование будущего. Как это часто бывает после масштабных социальных катастроф, жертвы и виновники которых чрезвычайно многочисленны и перемешаны между собой, имеется множество причин, по которым никто не хочет углубляться в детальное выяснение того, что, в сущности, произошло. Невежество участников, изобретаемые ими определения честности, оправдывающие их позицию, и нежелание признать, что движущей силой индивидуального поведения могут быть жадность и некомпетентность, не могут быть положены в основу удовлетворительных и точных объяснений произошедшего, но они способны внести вклад в ослабление чувства личной ответственности. Поэтому обвинения раздаются либо по адресу абстрактных понятий (например, провалов рынка или эйфории и коллективной иррациональности), либо по адресу третьих сторон[5 - Так, согласно работе [Akerlof and Shiller, 2009: 72], «непосредственные причины кризиса субстандартных закладных можно свести к дефектам современной системы страхования вкладов». По их мнению, решение состоит в создании монетарно-фискальных стимулов, достаточно масштабных для того, чтобы добиться полной занятости. Для восстановления доверия необходимо также объявить о гарантированных государством гарантиях платежеспособности финансовой системы [ibid., 96]. С другой стороны, в Европе многие авторитетные фигуры дошли до того, что обвиняют Америку в инициировании кризиса и чрезмерной глобализации в его распространении. Схожие упражнения в логических вывертах и скверной экономической теории мы видели за несколько лет до этого, когда на китайцев возлагали вину за более высокие показатели роста их экономики, а глобализацию обвиняли в том, что она позволила азиатским компаниям конкурировать с западноевропейскими, замедляя тем самым темпы роста и создавая безработицу в странах Западной Европы.]. Все это укрепляет позиции тех, кто ратует за перераспределение убытков. Теперь ясно, что лидеры общественного мнения, как и общественные деятели в целом, поспешили перевернуть неудобную страницу истории и попросили регуляторов пообещать, что кризис больше никогда не повторится. Честно говоря, процесс выявления виновников произошедшего так и не начался, как если бы то, что произошло, было бы явлением хотя и прискорбным, но согласующимся с правилами игры, принятыми ранее, и как таковое оставалось бы приемлемым с юридической точки зрения. Экономисты тоже стремились продолжить свое участие в этой игре и поэтому поспешили примкнуть к широко разделяемой точке зрения, охарактеризованной выше. Они признали (хотя некоторые из них сделали это весьма неохотно), что нормы регулирования, задуманные как оптимальные, оказались не такими уж оптимальными, и тут же предложили институциональные реформы: введение новых ограничений на индивидуальное поведение и расширение дискреционных полномочий[6 - Дискреционными называются права и полномочия лица или органа, позволяющие ему осуществлять действия по собственной инициативе, без каких-либо разрешений вышестоящих лиц, органов или других ветвей власти и без согласования с ними. – Прим. науч. ред.] для чиновников национального и международного уровня. Разные школы экономической мысли различались техническими деталями, т. е. по-разному отвечали на вопросы, как именно нужно энергично противостоять кризису и какие именно новые нормы регулирования должны быть разработаны и внедрены в будущем. Кажется, что одним из главных уроков, вынесенных из кризиса, стало разделяемое всеми убеждение в том, что в обществе существует некий неявный договор, легитимирующий вмешательство государства в частные сделки, осуществляемое для общего блага. Этот договор не нуждается в ратификации, но вместе с тем сфера его действия должна быть расширена, а сам он должен быть сделан более эффективным.

Главное содержание этой книги состоит в демонстрации того, что – вопреки вышеупомянутому убеждению – в экономике свободного рынка отсутствует общественный договор с характерными для него принудительной солидарностью и социальной рациональностью, что доктрина свободного рынка опирается скорее на моральную философию, чем на политическую целесообразность. Иными словами, сторонники свободного рынка считают, что государственное вмешательство и другие формы достижения централизованно установленного общего блага могут оспариваться на том основании, что они противоречат принципу справедливости, а не потому, что они не согласуются с критерием максимизации общественного благосостояния. Точно так же идеи свободного рынка заслуживают признания не потому, что они высокопродуктивны. Мы не отрицаем того обстоятельства, что уважение ценностей свободного рынка (т. е. уважение принципа частной собственности, соблюдение свободы контрактов и отказ от государственного вмешательства) может иметь своим следствием рост благосостояния и более эффективное достижение экономических результатов. Однако мы делаем упор на том, что экономическая эффективность не является ключевым аргументом в пользу мировоззрения свободного рынка. Мы настаиваем также на том, что, даже если честные политики и трудолюбивые бюрократы выступают за совершенствование правил и минимальное государство, этого недостаточно для того, чтобы считать их сторонниками свободного рынка. Иначе говоря, мы утверждаем, что обоснование идеи свободного рынка, базирующееся на консеквенциализме или на том, что желаемое выдается за действительное, не выдерживает критики, и сторонники такого подхода будут вынуждены принять какую-либо из версий доктрины третьего пути[7 - Консеквенциализм – широкий класс этических учений, в который входит утилитаризм, этический (философский) эгоизм, доктрины социального альтруизма и др., объединенных идеей, согласно которой суждение о моральности действия выводится из его результатов (последствий). Противостоит деонтологическим этическим доктринам, утверждающим, что моральность действия должна устанавливаться применительно к действию как таковому, вне зависимости от его результатов. – Прим. науч. ред.].

1.2. Ошибки современной экономической науки

Следует заметить, что широко распространенный оппортунизм, консеквенциализм и склонность выдавать желаемое за действительное далеко не единственные проблемы, заслуживающие критического внимания. В настоящей книге мы стремились также показать, что значительная доля ответственности за всеобщее непонимание природы экономики и неумение принимать обоснованные решения в сфере экономической политики должна быть возложена на господствующую сегодня манеру экономического теоретизирования. Экономическая деятельность протекает в окружающей среде, не сводящейся к простой системе механических обменов, совершаемых рациональными индивидами, которая регулируется контрактами и для которой характерно наличие процедур принуждения, имеющих своей целью уменьшение так называемых транзакционных издержек. Среда, в которой осуществляется экономическая деятельность, имеет и социальный контекст, в котором правила игры отражают широко разделяемые и исторически обусловленные ценности. К сожалению, экономисты не слишком часто уделяют внимание оценке влияния, оказываемого этими разделяемыми ценностями. Они либо полностью игнорируют их существование, либо трактуют их как проявления «культуры», которую экономисты считают «воздействием остаточных факторов», как они называют то, что не хотят или не могут проанализировать, не говоря уже о том, чтобы объяснить. В частности, если исключить объяснения высокой экономической эффективности хорошей экономической политикой[8 - Превосходный пример такого подхода, относящийся к международной проблематике, представляет собой работа [Eichengreen, 2007].](сегодня именно в этом состоит общепринятый подход к анализу экономических явлений), то попытки экономистов объяснить последний кризис провалились из-за двух методологических дефектов экономической теории, которые представители мейнстрима в последние пятьдесят лет отказывались даже обсуждать[9 - Этот вывод подтверждается при первом же взгляде на то место, которое отводится методологическим проблемам экономической теории в предметных перечнях разделов экономической науки, обязательных для изучения студентами и аспирантами в большинстве университетов по всему миру.]. Одним из этих дефектов является посткейнсианский сдвиг к холистическим построениям, другим – появившаяся в конце XIX столетия концепция гедонистической рациональности. В следующей главе мы покажем, как возникли и – в ходе неустанных усилий, направленных на то, чтобы экономическая теория обрела статус «настоящей», т. е. естественной науки, – набирали силу концепции холизма и гедонистической рациональности. По этой причине экономическая теория поддалась соблазнам индуктивизма и предалась поискам иллюзорной надежности и прогностической точности количественных методов.

1.2.1. Холизм и поиск нормальности

Строго говоря, мейнстрим совершенно определенно признает, что главными действующими лицами, определяющими то, что происходит в экономике, являются индивиды. Вместе с тем мейнстрим исходит из того, что в конечном счете наука должна формулировать общие, точные и неизменные законы, а также из того, что невозможно представить существование таких законов применительно к каждому конкретному человеческому существу (в частности, потому что каждое человеческое существо более или менее непрерывно изменяет свои конкретные особенности). Отсюда мейнстрим делает вывод, согласно которому для того, чтобы приобрести статус науки, экономическая теория с необходимостью должна создать искусственного индивида, должна сформулировать теории, которые будут применяться к этому искусственному игроку, и, наконец, должна тестировать эти теории на этом гипотетически репрезентативном агенте. Погоня за количественным подтверждением теории, получаемым на эмпирических данных, и соблазн использовать теорию для рекомендаций в сфере экономической политики еще больше сдвинули науку в этом направлении и, к сожалению, позволили легко забыть, что гипотеза о типичном индивиде должна была остаться элементом учебных пособий, каковое обстоятельство около ста лет тому назад особо подчеркивал Альфред Маршалл. К несчастью, однако, этот подход, ставший общим местом мейнстрима, поставил в центр реального мира условного типичного индивида, превратив в центральную часть целого именно эту фигуру. Иначе говоря, в качестве агентов, ставящих цели, экономисты стали рассматривать некие искусственные существа (роботов), а агрегаты проявлений таких роботов стали трактоваться как субъекты, имеющие цели и иные свойства личностей (холизм). Поэтому в результате сложилась ситуация, когда, забыв уроки, преподанные Кондорсе и Эрроу, сегодняшние экономисты часто чувствуют себя вправе устанавливать и ранжировать предпочтения, якобы имеющиеся у агрегированных величин, исследуют «поведение» общностей на основе наблюдений за их частью (т. е. за роботом) и выступают с рекомендациями о том, как достичь предписываемых («общественных») целей.

Неудивительно, что холизм открывает возможность для такой экономической политики, которая, претендуя на достижение общего интереса, считается корректировкой отклонений от нормального течения дел (при этом делается неявное допущение, согласно которому нормальное течение дел есть то, что составляет содержание ожиданий типичного экономического агента). Однако концентрируя свое внимание на агрегированных показателях, профессиональная экономическая наука упустила из виду тот факт, что экономическую деятельность с необходимостью осуществляют люди, а не роботы. Аналогичным образом, концентрация преимущественно на нормальном, т. е. неизменном течении дел, привела к тому, что большинство экономистов стали либо игнорировать индивидуальные предпочтения, либо начали рассматривать их как отклонения, а иногда и как досадные исключения из этого нормального течения дел, как случаи систематически ошибочного восприятия реальности иррациональными агентами, каковые случаи требуют коррекции, осуществляемой просвещенным технократом и политиком, действующим из благих побуждений.

1.2.2. Рациональность и институционализм

Невозможно переоценить важность понятия «нормального», в особенности когда концепция «нормальных предпочтений» рассматривается как весьма близкая к концепции «рационального поведения». Так, например, следуя концепции Homo Oeconomicus («человека экономического»), принадлежащей Джону Стюарту Миллю, и концепции общего экономического равновесия, разработанной Вальрасом, экономисты мейнстрима вплоть до 1970-х гг. исходили из того, что экономические агенты стремятся к достижению только материальных и количественно определенных целей, которые выражаются в терминах выгод и затрат, и из того, что все это происходит в мире, в котором транзакционные издержки отсутствуют, а выработанные контракты являются совершенными. Такие агенты считались рациональными[10 - Этой точкой зрения мы в значительной мере обязаны Альфреду Маршаллу, который писал в «Основах политической экономии»: «Политическая экономия, или экономическая наука (Economics), занимается исследованием нормальной жизнедеятельности человеческого общества; она изучает ту сферу индивидуальных и общественных действий, которая теснейшим образом связана с созданием и использованием материальных основ благосостояния» (Маршалл А. Основы экономической науки. М.: ЭКСМО, 2007. С. 59). Путь к этому пониманию, а также оба неявных предположения, подразумеваемые в этой формулировке, образуют главное содержание глав 2 и 3 настоящего труда.].

Нужно признать, что в последние десятилетия мейнстрим неоклассического направления пытался усовершенствовать эти весьма механистические воззрения. Однако, с одной стороны, в рамках мейнстрима не удается в полной мере уяснить смысл таких понятий, как рациональность, осознанность и альтруизм. С другой стороны, интенсивные усилия, предпринимавшиеся экономистами мейнстрима для того, чтобы инкорпорировать результаты, полученные экономистами, принадлежащими к так называемому новому институционализму, пока что еще не дали убедительных результатов[11 - Основательный анализ недостатков методологии институционалистской исследовательской программы см. в [Langlois, 1989]. В главах 4 и 5 обсуждаются основания институционализма и обоснованность всего институционалистского контекста, тогда как глава 7 посвящена экономике транзакционных издержек. Во всех этих главах господствующий в экономической науке консеквенциалистский подход сопоставляется с пониманием экономики, основанном на концепции свободного рынка.]. Хотя институционалисты заслужили хорошую репутацию за развитие экономической теории контрактов и за вклад, внесенный ими в понимание роли транзакционных издержек, которые далеко не так малы, чтобы ими можно было пренебречь, институционализм не дал (и не имеет поныне) никакого объяснения тому, как именно происходит развитие институтов и их взаимодействие с индивидами. В отсутствие удовлетворительной теории эволюции институтов и теории взаимодействия, экономисты либо вынуждены считать предпочтения экзогенными, признавая тем самым, что экономическая наука ничего или почти ничего не может сказать об индивидуальном поведении, и вторгаясь, поэтому, в сферу психологии, либо должны трансформировать экономическую теорию, превращая ее в индуктивную науку, в рамках которой главную роль играют статистические методы прогнозирования, а теория развивается только в режиме ex post. Как было указано выше, в настоящий момент обе эти разновидности достаточно полно представлены в экономической науке. С одной стороны, здесь имеются такие направления, как экспериментальная экономика и экономика сложных динамических систем[12 - «Экономика сложности» (complexity economics) – совокупность методов, которые, как считают экономисты этого направления, позволяют использовать аппарат моделирования сложных динамических систем для воспроизведения эмоциональных реакций участников рынка. – Прим. науч. ред.]. Экономисты, работающие в рамках этих направлений, пытаются моделировать психологические паттерны, включая в круг анализируемых явлений человеческие эмоции, которые они формализуют, трактуя их как параметры некой гедонистической экономико-теоретической игры. С другой стороны, использование количественных методов в экономической теории к настоящему моменту настолько сильно изменило исследовательский стандарт, что экономико-теоретическое исследование стало сводиться к разработке и применению все более изощренных статистических процедур. В заключение добавим, что мы не видим, чтобы увлечение понятиями рационального и институционального и расширение сферы их использования в какой-то существенной мере помогло понять, что именно происходило в экономике в последние десятилетия. Вопреки общему убеждению мы полагаем, что экономическая профессия нуждается в радикальном переосмыслении базовых элементов, лежащих в основе коллективных взаимодействий, и что сегодня настоятельно требуется углубленное критическое исследование оснований экономико-теоретических суждений и способов получения экономико-теоретических выводов, которые внесли свой вклад в ослабление личной ответственности, т. е. в ослабление ключевого элемента самой концепции свободного рынка.

1.3. Шотландское наследие и его судьба

Альтернативу превращению экономической теории в раздел экономической статистики и в поставщика рекомендаций в области мер экономической политики, целью которых будет некое общее благо, можно найти в наследии плеяды шотландских авторов, определивших содержание и границы научного метода в общественных науках. Френсис Хатчесон, Давид Юм, Адам Фергюсон и их последователи рассматривали общество как часть естественного порядка, который можно назвать «божественным» (см. [Hutcheson 1726: I, V]). Однако, хотя шотландцы признавали, что планы божества находятся вне человеческого разумения, они призывали людей использовать свой разум для того, чтобы понять механизм, управляющий взаимодействиями между сынами божьими, или, говоря более предметно, чтобы понять тот способ, посредством которого осуществляются спонтанные взаимодействия между людьми, а также понять, в чем состоят последствия этих взаимодействий. При таком взгляде на экономическую науку она оказывается дисциплиной, изучающей непредвиденные последствия добровольных действий индивида в условиях ограниченности ресурсов[13 - Схожие мысли обнаруживается у проф. Лоренцо Инфантино (см. [Infantino, 2010]), который считает, что коль скоро действие предполагает изыскание [ограниченных] средств, то такое действие с необходимостью приобретает экономическое измерение. Некоторые экономисты, являющиеся сторонниками свободного рынка, и прежде всего экономисты австрийской школы, могли бы заключить, что акцент, делаемый нами на проблеме социального взаимодействия, превращает процесс формирования индивидуальных предпочтений в проблему вторичной значимости. Как будет объяснено в главе 3, данная книга предлагает иной взгляд на эту проблему.]. Эта теория была названа политической экономией именно потому, что ее предметом стала система взаимодействий, сотрудничества и координации, существующая в таком социальном контексте, который возможен лишь при определенных политических условиях.

Как уже упоминалось выше, в недавнем прошлом экономисты – и принадлежащие к профессиональному сообществу ученых, и практики – не принимали во внимание такую точку зрения на свою науку. Шотландская исследовательская программа подвергалась критической атаке с двух сторон. Один фронт образовался в конце XIX столетия, а другой возник во второй половине XX века. К критикам, относящимся к первому направлению, можно причислить Торстейна Веблена и Карла Менгера (см. [Langlois, 1989]), несмотря на то, что между ними имеются существенные расхождения практически по всем остальным вопросам, и несмотря на то, что они критикуют весьма разные аспекты шотландской парадигмы. Оба автора начинают с характерного для классического либерализма утверждения, согласно которому индивиды сформированы опытом и институтами, которые служат в качестве своеобразных ограничений действий индивида. Однако если это так, то, по мнению обоих критиков, рассмотрение функционирования экономики во всей его полноте не может игнорировать возможность того обстоятельства, что рутинные практики и механизмы, характеризующие это функционирование, не являются постоянными, но, напротив, они всегда изменяются, поскольку изменяются общественные взаимодействия. Итак, если не предполагать постоянства этих институтов, экономическая наука требует, чтобы была сформулирована динамическая теория, описывающая тот способ, посредством которого индивиды меняют свои представления под воздействием внешних стимулов, а также того способа, которым эти изменения преобразуются в действия и в конечном счете приводят к трансформации всей системы институтов. К сожалению, Веблен, Менгер и их последователи не сильно продвинулись по этому пути и не смогли дать ответ на тот вопрос, который сами же и поставили[14 - Усилия, заслуживающие наибольшего внимания, предпринял Фридрих Хайек, однако и ему не удалось найти ответы на вопросы, поставленные Вебленом, предварительные решения которых дал Карл Менгер.]. Поэтому Веблен продемонстрировал известную последовательность, когда в полном соответствии с этими своими воззрениями, провозгласил конец экономической теории, отказав ей в статусе общественной науки. Менгер, напротив, сосредоточился на ситуационном анализе, бывшем зеркальным отражением теории частичного экономического равновесия с той лишь поправкой, что предположение «при прочих равных» Менгер заменил гипотезой «при постоянных институтах». Вторая волна критики [шотландского подхода] имела более далеко идущие последствия. Ее авторы заявляли, что если принять утверждение, согласно которому экономическая теория изучает процессы, приводимые в движение целесообразным поведением людей (утверждение, с которым могли бы поспорить лишь самые радикальные бихевиористы), то экономическая теория с необходимостью требует ясного определения той цели или тех целей, которые преследуют экономические агенты. Таким образом, выход за пределы сделанного Дж. Ст. Миллем первоначального и судьбоносного применения концепции целесообразного поведения только к задаче увеличения материального богатства привел к тому, что концепция целесообразного поведения обернулась троянским конем, с помощью которого экономическая наука постепенно и успешно была преобразована в дисциплину, оправданием которой стала возможность проведения упражнений типа «что если». Как только такое телеологическое мировоззрение стало основой экономической мысли – а именно это случилось с экономической наукой в XX столетии, несмотря на отдельные попытки двигаться в противоположном направлении – все сомнения XIX века были просто-напросто положены на полку, где они заняли свое место среди других экспонатов истории экономической мысли. Как только индивидуальная или общественная цель считается определенной, значимое и содержательное действующее лицо превращается в лицо, разрабатывающее меры экономической политики (как в теории общественного выбора) или в судью (как в экономическом анализе права Ричарда Познера). В итоге институты стали восприниматься скорее как инструменты экономической политики, чем как прагматические и/или органические ограничения (в терминах Менгера)[15 - Менгер определял прагматические институты как институты, созданные специально, т. е. как такие, которые появились в результате осознанной реализации человеческого замысла (примером могут служить разработанные и принятые законы). Органическими Менгер называл такие институты, которые, подобно обычаям, рождаются спонтанно, развиваются с течением времени, могут поддерживаться и даже, возможно, постепенно совершенствоваться (сюда относятся такие феномены, как язык, деньги, привычки).].

1.4. Разрывая порочный круг институционализма

Мы полагаем, что озабоченность в отношении проблемы институтов, выраженная Вебленом, Менгером и Хайеком, нанесла шотландской традиции значительно менее серьезный ущерб, чем это кажется на первый взгляд, и что большинство уроков шотландской школы остаются верными и сегодня, в особенности в свете того обстоятельства, что за это время профессиональными экономистами были слепо восприняты некоторые ключевые предположения. В первых главах книги мы рассмотрим эти предположения, проанализировав ряд методологических утверждений, которые принимаются без доказательств. Так, в главе 2 мы обсудим место, занимаемое концепцией равновесия в истории экономической мысли, и – в более общем плане – процесс, в ходе которого профессиональное сообщество экономистов совершило поворот к конструктивизму. Глава 3 посвящена таким понятиям, как время, рациональность, осознанность действий и альтруизм, а в главе 4 мы будем иметь дело с природой формальных институтов и проблемой их легитимации. Вторая часть книги (главы 5–7) посвящена исследованию двух главных теоретических школ, положения которых обычно озвучивают сторонники свободного рынка традиционного толка (консеквенционалисты), а именно конституционную экономику и теорию транзакционных издержек. Заключительные главы посвящены проблемам реального мира: в этих главах мы осуществляем переоценку стандартного анализа экономического роста (глава 8) и проблем бедности и переходных экономик (глава 9). Для обоих этих направлений экономической теории характерно использование двух групп предположений, которые мы кратко затронем сейчас и к которым будем неоднократно возвращаться в книге.

Первая группа предположений касается индивидуального поведения и вводит понятие неопределенности. Вопреки традиционной точке зрения индивиды, действующие в мире свободного рынка, ничего не максимизируют. За исключением очень короткого периода будущего, они либо игнорируют собственные цели, либо не в состоянии определить их сколько-нибудь точно. Более того, большинство решений, по меньшей мере частично, подлежат постоянному пересмотру вследствие изменений, происходящих в окружающем мире, изменений в восприятии мира экономическими агентами, изменений в системе социальных взаимодействий. Этот подход выдвигает и более реалистическое предположение, согласно которому человеческие существа стремятся увеличить степень своей удовлетворенности как посредством подражания (дешевый способ восполнения недостающей информации), так и путем проб и ошибок.

Второй набор предположений рассматривает прагматические и исторические институты и определяет условия социальных взаимодействий, в соответствии с которыми шотландское научно-методологическое наследие принимается или отвергается. Прагматические институты представляют собой сознательно полученные результаты деятельности конкретных групп. Эти группы преследуют общие цели и стремятся ограничить поведение других членов своего сообщества так, чтобы обеспечить себе привилегии и возможность присваивать бюрократическую ренту. Прагматические институты эволюционируют сравнительно быстро[16 - В отличие от прагматических органические институты обычно эволюционируют постепенно и по своей природе оказывают весьма ограниченное воздействие на то, каким образом люди воспринимают реальность. Это влияние ограниченно, но оно имеет место: так, грамматика языка, на котором мы говорим, воздействует на структуру нашего мышления (см.: Lera Boroditsky. Lost in translation // Wall Street Journal. 23 July 2010]).]и развиваются по следующим двум направлениям. Первое направление задается техническим прогрессом: институты приспосабливаются – либо в ответ на те или иные изменения проблем, для решения которых они были (или предполагалось, что были) созданы, либо в ответ на изменения баланса сил в политических коалициях. Например, может измениться относительная сила подгрупп, формирующих элиту, или их интересы и нужды. Другой пример – прогресс военных технологий, который часто меняет количество ресурсов, необходимых для защиты авторитета и сохранения власти. Разумеется, во всех этих случаях желательность последствий соответствующих институциональных изменений устанавливается эмпирически. Нет никаких гарантий, что в ходе эволюции институты обязательно изменяются от худшего к лучшему. Второе направление эволюции прагматических институтов, или второй тип воздействий на них, порождается идеологиями, успех и степень влияния которых зависят также от удачи, особенностей экономической ситуации, манипуляций с помощью средств массовой информации и от грубых ошибок в правилах, претендующих на то, чтобы заменить собой существующие (к последним, разумеется, относится война). Вопреки большей части современной литературы по этой проблематике именно здесь реализуется принцип, согласно которому прагматические институты демонстрируют весьма умеренную степень зависимости от предшествующего пути. Мы вовсе не оспариваем того факта, что события в момент (t + 1) зависят от того, что происходило в момент t. Но мы отрицаем, что наблюдаемое в момент (t + 1) есть единственно возможное событие, которое могло бы следовать из момента t. Равным образом мы отрицаем, что ошибка прогноза такого события имеет своей причиной только лишь отсутствие удовлетворительной теории (как это предполагается в рамках позитивистского детерминизма) или нашу неспособность читать прошлое и позволить данным говорить самим за себя (как это предполагается в рамках историцизма).

Исторические институты (термин наш) представляют собой моральные и политические основания коллективного тела[17 - Слово «мораль» означает разные вещи. Исследование терминологии выходит за рамки нашей задачи. Тем не менее, хотя мы осознаем, что возможна иная классификация понятий, мы проводим различие между этикой, моралью и естественными правами. Под этикой мы понимаем правила, которыми, как полагает индивид, он должен руководствоваться в ходе своей жизни, стремясь жить достойно. Это, разумеется, предполагает, что индивид имеет представление о том, каково содержание понятия «достойная жизнь». Говоря «мораль» (или нравы), мы имеем в виду поведенческие правила, принятые и почитаемые в том сообществе, к которому принадлежит индивид (см., однако, сн. 12 и 26 к главе 3 настоящей книги). Наконец, мы определяем естественные права как базовые ограничения, которые, по мнению индивида, присущи всем человеческим существам и неотчуждаемы – ни в отношении его самого, ни в отношении других людей. Соответственно этика определяет, как индивид ведет себя в обществе, тогда как мораль лежит в основе всякой общественной договоренности. Таким образом, и этика, и мораль с необходимостью изменяются во времени и от общества к обществу. С другой стороны, у разных индивидов могут различаться представления о естественных правах – в зависимости от их религиозных и философских наклонностей. Однако в рамках данных религиозных и философских ограничений они вечны и неизменны, поскольку вечна и неизменна сущность индивида.], т. е. того большого сообщества, члены которого имеют общие черты, участники того окончательного подразумеваемого соглашения, которое держит их вместе, и те правила игры, которые управляют его функционированием и конечными целями, как это понимается или ощущается подавляющим большинством его составных частей. В этом контексте важную роль играют такие чувства, как, например, зависть и нечестность (см. [Schoeck, 1966], [Шёк, 2010]), что имеет свои последствия для лиц, осуществляющих экономическую политику, в виде перераспределения и нарушения прав частной собственности в качестве элементов этой социальной роли. Или, иначе говоря, исторические институты формируют великий ситуационный контекст, в рамках которого создаются и затем модифицируются прагматические институты. Во времени исторические институты меняются очень редко, они не демонстрируют такие свойства, как зависимость от предшествующего пути, и оказывают глубокое воздействие на природу социальных взаимодействий, равно как и на ту роль, которую играет политическая власть. Когда мы имеем дело с подавляющим большинством людей, разделяющих общую систему ценностей, то сеть исторических институтов оказывается достаточно широкой для того, чтобы абсорбировать политические изменения и экономические потрясения[18 - Разумеется, последствия этих изменений и потрясений могут различаться от общества к обществу и, таким образом, одни и те же изменения легко могут порождать различные итоги. Так бывает, даже если урон от эти несчастий удается каким-то образом ограничить, – ведь их воздействие и восприятие никогда не совпадают, как для разных обществ, так и для разных индивидов. Имеет место и обратное, а именно, разные исторические институты могут порождать сходные экономические результаты. Так, например, в работе Померанца собраны данные за длительный исторический период, которые свидетельствуют о том, что, несмотря на всю разницу исторических институтов, уровень жизни в Европе и в Китае оставался примерно одинаковым на протяжении по крайней мере пятисот лет, вплоть до конца XVIII в. См. [Pomeranz,2000].]. Если такого условия нет и подавляющее большинство людей с одной и той же системой ценностей отсутствует, общество теряет свою легитимность и распадается, иногда насильственным образом (т. е. в результате гражданской войны), в других случаях относительно благополучно, если подгруппы стараются сформировать исторические институты, которые могли бы позволить достичь коллективного соглашения. Очевидными примерами здесь могут служить мирная сецессия (выделение одного государства из другого) и мирное разделение одного государства на ряд самостоятельных политических образований.

1.5. Экономические последствия

Эта концептуальная схема, без сомнения, полностью согласуется с шотландской традицией, в соответствии с которой акты экономического поведения индивидов формируются их опытом (см. [Marciano, 2006]), а также чувствами, которые они испытывают в отношении своего собственного поведения (см. [Stein, 1980: 9, 10]). События прошлого оказывают воздействие и на способы, которыми экономические агенты воспринимают реальность, и на значение термина «благополучие» (этим подтверждается точка зрения, согласно которой этика представляет собой относительную категорию). Воздействие всех этих факторов воплощается в наборах «рутинных поведенческих практик», определяющих способы, которыми действуют экономические агенты (при заданных и присущих им «психологических паттернах» и при нормативных ограничениях на действия экономических агентов)[19 - Психологические паттерны описывают индивидуальное поведение в мире с нейтральными прагматическими институтами, т. е. с прагматическими институтами, которые эквивалентны чисто процедурным инструментам или практикам принуждения к исполнению требований закона, но которые не имеют никакой значимой нормативной силы.].

Иначе говоря, к психологическим паттернам применяется принцип достаточной причинности (осознанность выбора), поскольку именно они отражают предпочтения, инстинкты и склонности. В отличие от них рутинные поведенческие практики включают в себя также механизмы действительной причинности (предсказуемые реакции на экзогенные стимулы). Получается, что экономическая теория, действительно, должна изучать причинно-следственные связи, но она также должна изучать достаточную причинность, проводя различие между этим типом причинности и сетью исторических институтов. Отсутствие внимания ко второму объекту изучения не позволяет достичь понимания первого.

По поводу границ экономической политики в последующих главах утверждается, что компромисс между естественными правами, типичными для версии свободного рынка, определенной в п. 1.1, с одной стороны, и соответствующим законодательством верхнего уровня – с другой, почти невозможен, настолько узко пространство для такого компромисса. В этой связи нужно упомянуть о существовании двух типов конституции. К первому типу относятся попытки формализовать историко-институциональный контекст, имеющийся на определенный момент времени, – с тем чтобы оживить консенсус и увеличить степень согласия между разными политическими группировками. Обычно итогом этих попыток является список пожеланий, очевидно плохо реализуемых на практике, либо по причине избыточности (так как реальная конституция уже воплощает в себе множество исторически определенных институтов), либо потому, что эти пожелания по необходимости допускают множество разных толкований, так что каждая политическая группировка стремится интерпретировать их в зависимости от ситуации. Однако на практике такие конституции служат своей цели, оправдывая положение элиты, в особенности в ситуациях, когда нахождение этой элиты у власти не гарантировано и остро нуждается в дополнительной легитимации. В соответствии с нашей аргументацией, приведенной выше, мера успешности, в которой эти попытки могут увенчаться успехом, определяется историческими условиями.

Второй тип конституций имеет дело с политическими процедурами, т. е. с правилами игры, с которыми должны соглашаться конкурирующие группы разработчиков правил. Вопреки тому, что утверждается в современной литературе (там часто утверждается, что подходящие проекты конституции могут обеспечить эффективное ограничение злоупотреблений), мы полагаем, что конституционная инженерия вряд ли в состоянии предотвратить изменения, имеющие место, когда изменяется исторически-институциональное окружение. Порой они не позволяют обеспечить адекватные ограничения в отношении даже существующих установлений. Также иллюзорны надежды на разработку конституций, которые были бы в состоянии зафиксировать границы мероприятий экономической политики. Как показывает история конституционных интерпретаций, верховное законодательство, имеющее существенное моральное содержание, не является здесь исключением.

1.6. Заключительные положения

Итак, мы не намерены отрицать того, что в истории существуют процессы реализации неких реальных причин, процессы, ведомые (или подталкиваемые) невидимой рукой эволюции. Однако мы должны добавить, что это объясняет лишь часть того, что происходит в действительности. В частности, настоящим вызовом для исследователя является не только необходимость установить, каким образом действует эта невидимая рука, или установить, какая разновидность эволюционного процесса имеет место, но также необходимость понять, как изменяются эти механизмы, и как они воздействуют на целесообразную деятельность. Ответ, который мы здесь даем, состоит в том, что (а) существенный мотив изменений остается незадействованным до тех пор, пока не начнет трансформироваться историческая обстановка, и (б) хотя экономические взаимодействия на протяжении столетий осуществлялись в соответствии с эволюцией технологических ограничений, данная нам в ощущениях система естественных прав (такая, какой она была определена выше, см. раздел 1.4), в своих базовых свойствах остается неизменной. Отсюда вытекают два следствия. Прагматические институты представляют собой либо инструмент, посредством которого общество решает проблемы, связанные с коллективной деятельностью, дополняющий исторический и технологический инструментарий общества, либо они являются способами создания бюрократической ренты для избранных групп интересов. Более того, кажется, что различные исторические обстоятельства могут порождать различные типы реагирования на ценности свободного рынка. Так, например, когда широко разделяемые фундаментальные принципы, определяющие историко-институциональные механизмы, гласят, что в ряде случаев индивид подчинен воле сообщества или воле его представителей, подход, основанный на ценностях свободного рынка, по определению не имеет смысла. В лучшем случае здесь имеет место вызов, брошенный философу и экономисту, состоящий в необходимости выработки реализуемых и легитимных решений для таких меньшинств (членов данного общества), которые не разделяют этих ценностей.

Иными словами, пока не определены критерии оценки, вопрос о том, что «лучше» – экономика свободного рынка или социалистическая экономика, – превращается в бессмысленные риторические упражнения. Повторим наше утверждение, сделанное ранее: эффективность, измеряемая богатством или валовым внутренним продуктом, не годится на роль такого критерия. Эффективность говорит о результатах, а не о моральных принципах или идеях. Поэтому альтернатива состоит в том, чтобы отказаться от стандарта эффективности («нечто хорошо потому, что оно работает»), заменив его на стандарт справедливости («нечто хорошо потому, что оно не нарушает естественных прав», последние понимаются согласно определению этого выражения, предложенному нами выше). Если это проделать, то может оказаться, что экономическая политика не представляет собой ни социалистической неизбежности, ни табу свободного рынка. Экономическая политика будет, напротив, реалистической перспективой для тех, кто явным образом принимает принуждение в качестве предварительного условия, или угрозой, которую каждый может избежать путем отказа от нее при минимальных затратах. Если все обстоит так, как мы предлагаем, то можно гарантировать: моделировать меры экономической политики с целью их обсуждения будет настолько сложнее, чем сейчас, что это вряд ли привлечет экономистов мейнстрима. И еще мы считаем, что это единственный способ обеспечить принадлежность нормативной экономической теории к семье общественных наук и единственный способ, позволяющий извлечь ее из пресловутого «ящика с инструментами», который используют ссылающиеся друг на друга технократы.

Глава 2

О природе и границах экономико-теоретического мышления

2.1. Задание контекста

Как сказано в предыдущей (вступительной) главе, данная книга посвящена основаниям нормативной экономической теории, т. е. той области экономической науки, которая в течение XX века постепенно превратилась в разрозненный набор продиктованных практическими соображениями рекомендаций по реализации той или иной экономической политики. Эти рекомендации зачастую давались под влиянием краткосрочных целей и в сильнейшей степени испытывали на себе воздействие политических ограничений. Почти всегда соответствующие меры подавались как социальные императивы (априорно «справедливые») и/или как необходимые для достижения разделяемых всеми целей («общее благо»). При этом довольно мало внимания обращалось на логическую непротиворечивость и моральные основания предлагаемых мер. Не внесли значимого вклада в прояснение оснований и легитимности этих социальных императивов и разделяемых целей и профессиональные экономисты-теоретики. Они скорее либо предпочитали концентрироваться на упражнениях со статистикой, имеющих своей целью придать количественную определенность последствиям политических действий, либо учреждали централизованные агентства, призванные обеспечить достижение желаемых целей, поскольку, как предполагалось, индивиды, взаимодействуя на началах спонтанного сотрудничества, не способны их достичь. В результате исследовательские программы в области экономической теории все в большей степени характеризовались неостановимым сползанием к консеквенциализму (который не осознавался как таковой) и механистическому индуктивному методу. К сожалению, в наши дни необходимость достижения целей экономической политики, похоже, в большинстве случаев служит лишь оправданию вмешательства государства в экономику, эффективность применяемых методов обычно базируется на опыте прошлого, а теоретические и методологические вопросы зачастую отодвигаются в сторону, как если бы решения можно было найти, используя изощренные статистические процедуры. Консеквенциализм, как и индуктивизм, при определенных условиях обладает некоторыми достоинствами – и тот, и другой уместны, когда масштаб их применения подобен щепотке соли. Вместе с тем экономическая теория не всегда ограничивалась социальной инженерией и сценарным моделированием в стиле «что если». Даже сегодня вводные курсы экономической теории часто приводят такое определение этой науки, которое, хотя и оставляет лазейку к позитивизму, не позволяет трактовать экономическую науку ни как нормативную доктрину, ни как собрание методов перелопачивания чисел. Это определение, которое восходит к 1930-м годам, когда Лайонел Роббинс развил догадку, сделанную ранее его наставником Людвигом фон Мизесом, предлагает такую трактовку, которая, как считается, решила вопрос раз и навсегда: «Экономическая наука – это наука, изучающая человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различные употребления» (см. [Robbins, 1932: 15], [Роббинс, 1993, с. 18]). Эта формулировка едва ли может быть подвергнута критике. Безусловно, даже сегодня лишь немногие будут оспаривать тот факт, что экономическая наука занимается человеческой деятельностью и что ее предметом является производство, а также применение и потребление ограниченных благ и услуг.

Однако иногда за простыми историями скрывается нечто более сложное. Ниже мы покажем, что при ближайшем рассмотрении определение Роббинса оказывается несколько дезориентирующим. Это определение не дает удовлетворительного ответа на вопрос о происхождении экономической науки и не обеспечивает вот уже несколько поколений экономистов адекватной методологией, которой можно было бы руководствоваться в экономико-теоретических исследованиях. Несмотря на свою кажущуюся ясность, это определение оставило некоторые важные аспекты затемненными (каковыми они продолжают пребывать и сейчас), что в конечном итоге породило довольно значительную путаницу. Дефекты этого определения стали причиной постоянного беспокойства по поводу природы и границ экономической науки (см. [Buchanan, 1979]), что продолжает порождать важные вопросы, ответы на которые продолжают быть весьма неполными.

Иными словами, слишком узкая трактовка определения Роббинса может обернуться игнорированием того факта, что на протяжении нескольких столетий экономическая теория означала нечто иное по сравнению с тем, чем она считается сегодня. Неспособность понять и принять во внимание причины, обусловившие изменение отношения к экономической науке, происходившее на протяжении столетий, имела свои последствия, поскольку зачастую эта неспособность воздействовала и на рядовых людей, и на исследователей, заставляя принимать на веру моральные утверждения и аксиоматику (и даже мировоззрение), не являвшиеся самоочевидными, но которые тем не менее сильнейшим образом затрагивали природу деятельности ученого и действия в сфере экономической политики[20 - Оскар Ланге определял экономическую науку как «науку об управлении ограниченными ресурсами в человеческом обществе» (см. [Lange, 1945–1946, 19]), добавляя: «…она имеет дело с таким предметом, который зависит от стандартов и форм жизни в человеческом обществе». Но вместо того, чтобы продолжить формулировать это утверждение, он стал приводить перечень дисциплин, порождаемых этим определением: экономическая наука в узком смысле этого слова, экономическая социология, теоретическая экономика, прикладная экономика, эконометрика, экономика благосостояния.].

Итак, в этой главе нас будут интересовать причины, по которым экономическая наука эволюционировала, проделав путь от размышлений над вопросами, которые казались надуманными, к тому, что приобрело статус общественной науки и что в конце концов свелось к тщетным попыткам пробиться в высшую лигу естественны наук, которые единственные полагались «настоящими». Мы покажем, что сегодняшнему состоянию замешательства экономическая наука в значительной степени обязана стремлению экономистов-теоретиков отказаться от изучения человеческой деятельности и взаимодействий людей, пойдя по пути, указанному Огюстом Контом (1798–1857), Леоном Вальрасом (1834–1910) и Густавом Шмоллером (1838–1917), в надежде найти на этом пути универсальные и точные математические законы, отражающие поведение людей в условиях редкости благ. Ниже мы рассмотрим две главные взаимосвязанные цепочки аргументов. Обе они имеют своим предметом сущность экономико-теоретического мышления, и обе они оперируют понятиями человеческой деятельности, с одной стороны, и равновесия – с другой. Мы утверждаем, что экономическая наука началась с изучения человеческой деятельности и взаимодействий людей, каковые деятельность и взаимодействия осуществляются в мире, который, характеризуясь редкостью и наличием коллективного обмена, считался также вписанным в более общий замысел божественной гармонии, или Провидения. Таким образом, человеческая деятельность понималась как усилия по реализации роли человека в контексте естественного (данного Богом) равновесия. Затем мы покажем, как это раннее воззрение стало изменяться – по мере того, как концепция естественно гармонии мало-помалу начала замещаться концепцией равновесия, сотворенного человеком, в рамках которой человеческая деятельность более не была поиском добродетели, не находилась в согласии с божественным замыслом, но, наоборот, представляла собой поиск эффективных (рациональных) решений, имевших целью получение общего блага (искусственного равновесия). Этот шаг стал решающим, поскольку покончил с моральным суждением о человеческом поведении. Вместо этого деятельность стала оцениваться в зависимости от своей «общественной рациональности», т. е. в зависимости от соответствия коллективному интересу. Как следствие, понятия рациональности и равновесия стали трактоваться так, будто они представляют собой одно и то же[21 - Подробнее об этом говорится в главе 3, в которой обсуждению понятия рациональности уделяется значительно больше места.]. Несмотря на существующие возражения, эта последняя позиция является сегодня преобладающей – она вобрала в себя догадку Лайонела Роббинса и развила ее, придала идее общего блага явную форму, что де-факто трансформировало экономическую науку, превратив ее в набор технических приемов по оптимизации.

В следующем разделе мы ставим своей целью объяснить на базе вышеизложенной точки зрения, по каким причинам экономическая наука от сегодняшнего дня и вплоть до момента, отстоящего от нынешнего примерно на три столетия, не может в полной мере считаться общественной наукой. Разделы 2.3 и 2.4 посвящены состоянию экономической теории в период до маржиналистской революции, причем особый упор будет сделан на важной роли, которую в классической традиции играли холистические построения и понятие естественного равновесия. В разделе 2.5 мы объясним, чем были вызваны перемены в экономической науке в 1870-е гг., как была осуществлена замена понятия естественного равновесия на равновесие, созданное человеком, и какое объяснение эта замена получила в профессиональном сообществе экономистов. Обзор истории идеи равновесия продолжается в разделе 2.6, где мы объясним, почему депрессия и стагнация 1930-х гг. завершились тем, что экономисты посчитали для себя удобным последовать за Кейнсом, который вовсе не был таким радикальным разрушителем устоев, как это обычно считается. В разделе 2.7 мы подытожим наш обзор главных этапов процесса модификации экономической науки в том направлении, которое отвечало конструктивистским амбициям профессии, т. е. обзор этапов эволюции от классического подхода с его концепцией естественного равновесия к маржиналистской революции и, в конечном счете, к предположениям Кейнса о человеческом поведении и его концепции макроэкономических решений, диктуемых этими предположениями. В заключительных разделах (2.8 и 2.9) мы представим текущие дискуссии, значительная часть которых посвящена противостоянию между позитивистским и праксеологическим подходами, первый из которых опирается на индуктивные построения и консеквенциализм, а второй – на дедуктивное построение теории, начиная с априорных аксиоматических положений.

2.2. Когда экономическая теория не была общественной наукой

Как было указано выше, прошли тысячелетия, прежде чем систематическое изучение экономических явлений получило статус науки. Конечно, еще в IV до н. э. Ксенофонт уже отмечал важность хорошего управления делами, стимулируемого прибылью и направленного на производство богатства. Как в «Киропедии», так и в «Домострое» он определяет домашнее хозяйство (экономику) как «название некой науки» и даже причисляет ее к таким занятиям, которым монарх может предаваться ежедневно. В его время значимость рациональных методов производства, эффективного управления человеческими ресурсами, аккуратного счетоводства и организации уже были широко признаны. Ксенофонт проводит весьма отчетливое различие между ценой и ценностью, т. е. осознает существование теоретического положения, занимающего центральное место и в современной экономической теории (см. первую главу «Домостроя»). Весьма примечательны и неоднократные попытки этого автора прояснить экономические концепции и описать такие экономические феномены, как разделение труда и связь между специализацией и производительностью. Вместе с тем необходимо отметить, что предпринимая эти и другие попытки осмысления экономических явлений, Ксенофонт не использует понятий выбора и обмена и не рассматривает их в качестве существенных свойств сообщества людей. В работах Ксенофонта отсутствует систематическое изложение теории общественных взаимодействий в условиях ограничений, накладываемых редкостью[22 - Помимо Ксенофонта интерес к экономическим вопросам проявил также и Платон. Однако кажется, что экономическая мысль Платона мотивировалась стремлением не к пониманию механизмов экономической деятельности, а к установлению государственного контроля над человеческой деятельностью. Так, в «Государстве» он разбирает преимущества обмена с точки зрения производства, но упускает из виду преимущества в сфере потребления, проистекающие из того, что индивиды имеют разные предпочтения. Неудивительно, что Платон расценивает разделение труда как сферу, подлежащую государственному контролю: он исходит из того, что индивиды обязаны заниматься теми видами деятельности (или должны быть приписаны к таким видам деятельности), которые в наибольшей мере соответствуют их способностям, и при этом они не имеют права перемещаться от одного занятия к другому.]. Вообще, в мире греческой античности назначением социальной общности людей считалось поощрение добродетели, а не богатства[23 - Как подчеркивал Сократ, счастье индивида зависит от его души, тогда как материальное благополучие порождает жадность, зависть и в конечном счете подрывает мораль. Стало быть, обязанностью государства является вмешательство в такие акты выбора, которые представлялись аморальными (в этом подозревались торговля и предпринимательство). Об отсутствии интереса у большинства философов классической греческой античности к экономической теории как к общественной науке и об их явно выраженной враждебности к принципам свободного рынка см. также [Huerta de Soto, 2008]. Как упоминалось выше, особенно характерно это было для Платона.].

«Равным образом государство возникает не ради заключения союза в целях предотвращения возможности обид с чьей-либо стороны, также не ради взаимного торгового обмена и услуг. <…> Таким образом, целью государства является благая жизнь, и все упомянутое создается ради этой цели…» [Аристотель, Политика, III. 10, 13.]

Эта ситуация не менялась в течение длительного времени, и определенную ответственность за это несет, вероятно, Аристотель[24 - Аристотель считал мерой богатства ценность денег. Он также пытался разработать теорию морального обмена и справедливого распределения. См., например, его «Никомахову этику» (книга V, глава 5) и «Политику» (часть I, главы VIII–X). Наверное, лучше бы он этого не делал. Его постулат о том, что деньги не могут воспроизводить себя сами (догма о бесплодности денег), внес вклад в то, что в течение столетий оставалось заблокированным адекватное понимание феномена процентной ставки. Более того, утверждение Аристотеля о том, что индивиды обменивают товары равной ценности, вплоть до второй половины XIX в. сбивало с толку поколения экономистов и позволяло публике презирать купцов и торговлю вообще: «Торговые люди во Все Века и у Всех Народов считались людьми низкого звания» (Edward Chamberleyne, 1669, цит. по [Stone, 1965, p. 40]).]. Хотя римляне понимали экономические явления очень хорошо – включая кредит и функционирование рынка капитала, см. об этом [Temin, 2006] – в христианскую эпоху экономическая деятельность как таковая не была предметом исследований, она скорее служила важным источником греховного поведения. Так, Блаженный Августин (354–430 гг.), хотя он и считается наиболее важным предвестником субъективизма и правильного понимания предпринимательства (см. [Stark, 2006, pp. 78–80]), проклинал торговлю. Спустя почти девять столетий св. Фома Аквинский (1225–1274 гг.) в своих сочинениях уделил много места понятию собственности и моральным основаниям частной собственности, ключевым концепциям, использование которых является характерной чертой профессиональной экономической науки вплоть до наших дней, но в конце концов св. Фома пришел к заключению, согласно которому главное в частной собственности состоит в том, что она позволяет избегать социальных конфликтов. Более общее утверждение об экономических доктринах Средневековья звучит так: не считая частых попыток увеличить налоговые поступления, необходимые для увеличения численности армий и возведения прекрасных зданий, лица, возглавлявшие политические и социальные структуры Средневековья, обычно не были озабочены размышлениями о последствиях, которые их действия могли бы оказать на экономическую деятельность. Еще менее значимой экономическая деятельность считалась для создания или объяснения институциональных структур[25 - Важным исключением стало возникновение независимого самоуправления поселений в период Высокого Средневековья XI–XIII вв., прежде всего в Италии и чуть позже во Фландрии. На состав и деятельность муниципальных правительств часто влияли наиболее сильные гильдии и социальные группы, представлявшие денежные интересы, такие как банкиры и купцы.]. На самом деле, несмотря на наличие свидетельств, указывающих также и на прямо противоположное, как только с принятием христианской религии люди перестали стремиться к античной добродетели, на многие века восторжествовало мнение, согласно которому сообщества формируются и удерживаются вместе для сотрудничества в борьбе против агрессора или для совместного противостояния природным бедствиям. Иными словами, общественное соглашение, заменившее полис, было основано скорее на обороне, чем на торговле или промышленности[26 - Сами греки проводили различие между полисом, в котором граждане должны искать доблести, и альянсами (соглашениями), посредством которых должны удовлетворяться материальные потребности.]. Власти, разумеется, были осведомлены о том, что люди вовлечены в экономическую деятельность. Но это побуждало их лишь к надзору за ней – с тем чтобы убедиться, что данная деятельность не противостоит духовной ортодоксии (религии и тем самым морали).