Доктор Торн

– Нельзя обижаться на больного человека, – снова заговорил Скатчерд, еще крепче сжимая руку доктора, – особенно на старого друга – даже тогда, когда тот бранится.

Доктор не счел нужным возразить, что обидчивость свойственна другой стороне, а сам он, напротив, никогда не терял добродушия, поэтому просто улыбнулся и спросил сэра Роджера, может ли что-нибудь для него сделать.

– Конечно, можете, поэтому я и послал за вами, еще вчера.

Повернувшись к Уинтербонсу, сэр Роджер ворчливо приказал таким тоном, как будто прогонял грязную собаку:

– Вон из комнаты!

Ничуть не оскорбленный, секретарь опять спрятал кружку под полу сюртука и исчез.

– Садитесь, Торн, садитесь, – пригласил подрядчик уже совсем другим тоном. – Знаю, что торопитесь, но все-таки уделите старику полчаса. Кто знает: может, умру прежде, чем приедете снова.

Разумеется, доктор заверил, что надеется на множество получасовых бесед на протяжении долгих лет.

– Ну, это уж как получится. В любом случае задержитесь ненадолго, а потом отыграетесь на жеребце.

Доктор придвинул стул и сел возле кровати. После столь убедительной просьбы не оставалось ничего другого.

– Послал за вами не потому, что болен. Точнее, позволил ее светлости вам написать. Да благословит вас Господь, Торн. Неужели сам не знаю, что довело меня до такого состояния? Когда смотрю, как бедняга Уинтербонс убивает себя джином, разве не понимаю, что ждет его в ближайшем будущем?

– Тогда зачем же пьете? Зачем? Ваша жизнь не похожа на его существование. Ах, Скатчерд, Скатчерд!

Доктор собрался обрушить поток красноречия, чтобы убедить необыкновенного человека воздержаться от злостного яда, но тот его прервал:

– Это все, что вы знаете о человеческой природе, доктор? Воздержаться? Можете ли вы воздержаться от дыхания и жить, как живет под водой рыба?

– Но природа не приказывала вам пить, Скатчерд.

– Привычка – вторая натура, да посильнее первой. А почему я не должен пить? Чем еще отплатил мир за все, что для него сделал? Какое еще вознаграждение я получил? Какую радость?

– О господи! Разве не вы обладаете несметными богатствами? Разве не можете делать все, что пожелаете, и быть кем захотите?

– Нет! – крикнул больной так громко, что возглас разнесся по всему дому. – Не могу делать ничего из того, что хочу. Не могу стать тем, кем хочу. Что мне доступно? Какое удовлетворение, кроме бутылки бренди? Если оказываюсь среди джентльменов, могу ли с ними разговаривать на равных? Если у них возникнет вопрос по поводу железной дороги, они меня спросят. Но если заговорят о чем-то другом, я должен молчать. А когда оказываюсь среди рабочих, могут ли они разговаривать со мной? Нет. Я – их хозяин и господин, причем суровый. Завидев меня, все склоняют головы и начинают дрожать. А где у меня друзья? Вот здесь! – Он вытащил из-под подушки бутылку. – Где веселье? Здесь! – Он помахал бутылкой перед лицом доктора. – Вот награда, радость и источник силы после тяжких трудов. Здесь, доктор. Здесь, здесь, здесь! – С этими словами сэр Роджер спрятал бутылку под подушку.

Внезапная вспышка гневной энергии показалась столь ужасающей, что доктор Торн изумленно отпрянул и на несколько мгновений утратил дар речи.

– Но, Скатчерд, – заговорил он наконец, – вы ведь не готовы умереть за свое пагубное пристрастие?

– Умереть? Да, готов. Живу ради выпивки, пока живется, а когда больше не смогу жить, то умру. А что еще остается человеку? Разве не умирают за шиллинг в день? Ради чего не жалко проститься с жизнью? Какой смерти я достоин? Недавно вы сказали, что можно умереть только однажды. Так вот: ради выпивки готов сделать это десять раз.

– Говорите все это либо в припадке безумия, либо из безрассудства: специально для того, чтобы меня напугать.

– И безумие, и безрассудство. Такая жизнь, какую веду я, превращает человека в сумасшедшего и в дурака. Что у меня есть такого, чтобы бояться смерти? Стою триста тысяч фунтов, и все их отдал бы за то, чтобы завтра утром выйти на работу с совком для строительного раствора и встретить приятеля, который хлопнул бы по плечу и предложил: «Ну что, Роджер, не процедить ли нам по полпинты?» Вот что я вам скажу, Торн: когда человек накопил триста тысяч фунтов, ему не остается ничего другого, кроме как умереть. Ни на что иное он уже не годен. Когда появились деньги, надо их щедро потратить, а у человека не хватает на это мужества.

Выслушав исповедь, доктор, конечно, сказал что-то ради успокоения и утешения пациента. Он понимал, что ни успокоить, ни утешить сэра Роджера не удастся, но сидеть молча и покорно выслушивать ужасную правду – потому что Скатчерд говорил чистую правду – казалось совершенно невозможно.

– Не хуже, чем в пьесе, на сцене. Правда, доктор? – иронично добавил баронет. – Вряд ли вы предполагали, что я могу выступить как актер. Ну вот, а теперь наконец объясню, зачем вас вызвал. Дело в том, что перед последним запоем я составил завещание.

– Но ведь вы уже составляли завещание.

– Да, верно. Но его больше не существует: сжег собственными руками, чтобы не возникло ошибки. Тогда назначил двух душеприказчиков: вас и Джексона. Когда-то мы с ним были партнерами на строительстве железной дороги между Йорком и Йовилом. А теперь Джексон не стоит и шиллинга.

– Вам известно, что я нахожусь в таком же положении.

– Ничего подобного. Джексон без денег – ничто, а вас деньги никогда не сделают.

– Нет. Равно как и я не сделаю деньги, – ответил доктор.

– Точно, не сделаете. Тем не менее в верхнем ящике стола лежит новое завещание, в котором я назначил вас своим единственным душеприказчиком.

– Вы должны это изменить, Скатчерд. Непременно. Когда речь идет о трехстах тысячах фунтов, для одного попечителя ответственность слишком велика. К тому же вам необходим кто-то моложе меня. Мы с вами примерно одного возраста, и ничто не мешает мне умереть первым.

– Ну-ну, доктор, только без вздора. Не жульничайте. Запомните: если пытаетесь обмануть, то вы никто и ничто.

– Но, Скатчерд…

– Но, доктор, завещание уже составлено, и обсуждать мою последнюю волю бессмысленно. Вы назначены душеприказчиком, а если хватит мужества отказаться, когда умру, тогда и откажетесь.

Не обладая юридическими познаниями, доктор Торн не представлял, как избежать тяжкой ответственности, которую друг собирался взвалить на его плечи.

– Итак, Торн, вам придется позаботиться об исполнении завещания. А теперь расскажу, что конкретно сделал.

– Надеюсь, не собираетесь объяснять, как распорядились собственным состоянием?

– Не совсем. По крайней мере, не всем, что имею. Сотню тысяч предназначил в наследство разным людям, в том числе и леди Скатчерд.

– Неужели не оставили леди Скатчерд дом?

– Нет. Какого черта ей делать в огромном нелепом доме? Она и сейчас не знает, как здесь жить. Жена обеспечена надежно – неважно, как именно, – а дом, поместье и все остальные деньги завещаны Луи Филиппу.

– Что? Неужели сумму в двести тысяч фунтов? – не поверил доктор.

– Почему нельзя оставить двести тысяч сыну? Больше того, старшему сыну, если бы родились и другие? Разве мистер Грешем не завещал все состояние наследнику? Так что же мешает мне сделать старшего сына таким же богатым, как граф Де Курси или герцог Омниум? Кажется, пока еще железнодорожному подрядчику не нужно ждать специального акта парламента, позволяющего обеспечить старшего сына. Разве моему сыну не достанется титул? Причем такой, какого у Грешемов нет!

Доктор постарался объяснить свое замечание так, чтобы не обидеть отца. На самом же деле он имел в виду, что сын сэра Роджера вовсе не был тем человеком, которому можно доверить распоряжение огромным богатством.

У сэра Роджера Скатчерда был всего один ребенок, родившийся в ранней молодости и сразу отлученный от материнской груди, чтобы молоко досталось другому младенцу – наследнику Грешемсбери. В итоге мальчик вырос слабым как телом, так и умом. Тем не менее отец твердо решил сделать из сына истинного джентльмена, для чего отправил учиться сначала в Итон, а потом в Кембридж. Но даже этот общепринятый способ не в состоянии гарантировать воспитание благородного английского интеллектуала. Действительно, сложно определить, какой именно рецепт окажется беспроигрышным, хотя люди обладают некоторыми смутными, но в то же время приемлемо верными идеями по данному поводу. Как бы там ни было, а два года учебы в Итоне и три семестра в Кембридже не помогли Луи Филиппу Скатчерду стать джентльменом.

Да, ребенку дали величественное имя Луи Филипп – в честь короля французов. Если у кого-то возникнет желание найти детей, крещенных в честь королей и королев или дядюшек и тетушек королей и королев, то поиск следует вести в семьях демократов. Никто другой не испытывает столь раболепного почтения к любому напоминанию о королевской персоне. Никто не питает благочестивого страха перед коронованной особой. Никто так же самозабвенно не стремится заполучить какой-нибудь лоскут, освященный высочайшим прикосновением. То огромное расстояние, которое отделяет этих людей от трона, заставляет их жаждать крох величия и случайных осколков монархии.

Луи Филипп Скатчерд не обладал ни единой королевской чертой, кроме имени. Когда сын достиг совершеннолетия, отец понял, что от Кембриджа толку мало, и отправил молодого человека в заграничное путешествие в сопровождении наставника. Время от времени доктор Торн получал известия о наследнике и знал, что тот в полной мере унаследовал отцовские пороки, но ни малейших признаков отцовских талантов. Жизнь он начал с распутства, не поддержанного щедростью, и в двадцать один год уже страдал приступами белой горячки.

Именно по этой причине доктор выразил не столько удивление, сколько неодобрение, когда услышал, что сэр Роджер вознамерился доверить значительную долю невероятно огромного состояния неконтролируемой воле несчастного юноши.

– Свои деньги я заработал тяжким трудом, а потому имею право распорядиться ими так, как пожелаю. Какое еще удовлетворение они способны принести?

Доктор горячо заверил, что вовсе не собирается оспаривать законное право баронета.