Хранительница ароматов

Отвернувшись от окна, обнаружила слева от себя комод с маленькой лампой. А рядом с ней – флакон с зеленой восковой печатью. Я вздрогнула.

– Ты не отпускала его, – сказала женщина, кивнув на флакон. Она внимательно наблюдала за мной. – Генри говорит, что он последний. Люди находили эти бутылочки по всему побережью. Все гадали, откуда они взялись. Была даже статья в «Дейли Сан». Но большинство с красными пробками.

Я вспомнила, как, стоя на утесе, бросала отцовские флаконы в воду. И его лицо, глядящее на меня из холодных волн.

– Не говорите ничего! – взмолилась я. – Пожалуйста!

Колетт опустила взгляд. Мои пальцы вцепились в ее запястье, но если ей и было больно, она не подала виду.

– Хорошо, – спокойно проговорила она.

Я отпустила ее. Женщина взяла флакон и протянула мне:

– Вот, держи.

Колетт вышла из комнаты, сообщив, что должна приготовить обед для Генри, а я лежала, крепко сжимая флакон. Желание открыть его, сжечь бумагу и ощутить запах отца было почти непреодолимым, но этот маленький листок – все, что у меня осталось. Это было подтверждение всего нашего существования и того, что я сделала с нами. Мое самое лучшее и самое худшее воспоминание.

Додж

Должно быть, прошло около недели, прежде чем я смогла выйти из комнаты. Колетт поставила ведро рядом с кроватью, и было непостижимо, как много усилий нужно прикладывать, чтобы сделать до него пару шагов. В основном я спала. Помогало ли это моему телу или разуму, не знаю. Помню только, что комната постепенно становилась светлее, а мои руки и ноги вспомнили, что сделаны из костей и мышц. Люди таковы – стоит дать нам шанс, и мы возвращаемся, хотим того или нет.

Однако этот новый мир был очень странным местом. На острове я читала сказки о домах, сделанных из конфет, и о говорящих животных. Стена нашей хижины была заставлена флаконами, в которых хранилось время. Мой отец рассказывал, как корни деревьев говорят друг с другом глубоко под землей.

Все это было более правдоподобно, чем то, с чем я столкнулась сейчас.

– Не хочешь ли принять ванну? – спросила однажды Колетт.

В моем представлении ванна – холодная, мокрая ткань, кусок мыла и шершавое полотенце, чтобы вытереться. Редкое мытье волос включало в себя кувшин с водой (из колодца или дождевой с крыши) и две миски: одна, чтобы намочить волосы, вторая для стекающей воды.

Вместо этого Колетт провела меня в ярко-белую комнату с блестящими стенами. Отодвинула занавеску, и я увидела огромное корыто, гладкое и ослепительно белое. Огляделась в поисках ведра, но тут женщина повернула ручку и из стены хлынул бесконечный поток холодной, а затем горячей воды. Я смотрела, зачарованная и испуганная, как корыто наполняется. Сложно было представить, как вся эта вода остается внутри ванны и что может случиться, если вы случайно проделаете в ней дыру.

– Хочешь туда забраться? – спросила Колетт, улыбаясь. – Не стоит ждать, пока вода остынет. – Я молча смотрела на нее. – Подожду снаружи, – поняла она. – Дай знать, если что-то понадобится.

Дверь за ней закрылась, а я все стояла, глядя на воду. Я плавала на глубине, там, на острове, в холодной и очень соленой воде. У этой был другой запах – пар и незнакомый острый аромат, который я почувствовала на руках Колетт. И еще кое-что. Поведя носом, увидела кусок мыла на краю ванны. Подняла его, оно пахло чем-то сладким, но в то же время немного создающим печаль. Нечто подобное я учуяла в одном из красных флаконов, однако в этот раз оно показалось мне неправильным – тонким, даже неживым.

Мне не нужны были эти незнакомые запахи, но я знала, для чего предназначены мыло и вода. Сняла одежду, мое тело все еще дрожало от длительного голодания и недели, проведенной в постели. Села на край ванны и опустила туда ногу, почувствовала горячее. И заскользила вниз, пока над водой не остался торчать только мой нос. Тепло обволакивало меня – это было невозможно хорошо. Я разглядывала свое исхудавшее тело – бледная кожа в белой ванне была почти невидимой. Мне захотелось остаться в ней навсегда.

Вода уже остыла, когда Колетт постучала в дверь.

– С тобой там все в порядке? – спросила она.

– Да, – прозвучал мой ответ.

Позже я вытерлась, оделась и пошла на кухню, где Колетт усадила меня в кресло-качалку. Там не спеша я оглядела горшки, висящие на крючках, тарелки и миски на полках, яблоки в плетеной корзинке. Мне было известно о существовании этих предметов.

– Как насчет чая? – предложила Колетт.

Я молча кивнула. «Ты можешь это сделать, – успокаивала я себя. – Это не так уж и странно».

Женщина сделала запястьем круговое движение, и из большой белой коробки вырвалось голубое пламя. Я закричала и побежала к своей кровати. Пролежала несколько часов, сжимая зеленый отцовский флакон, представляя, что мы с ним снова в хижине. Но это было утешение, заключенное в стекло. Жизнь никогда не будет прежней, и я никогда не смогу вернуться назад.

В последующие дни я узнала много нового. В этом месте печи не требовали дров, а тепло не требовало огня. Часы делили день на равные части, а барометры превращали погоду в цифры. Колетт и Генри щелкали выключателями, и ночь уходила; они держали около уха маленькие коробочки и разговаривали с невидимыми людьми.

Запахи этих новых вещей были необычными, слишком острыми и возбужденными, как будто они двигались очень быстро, чтобы не упустить из жизни ничего. К концу каждого дня я отчаянно нуждалась в запахе островной грязи под ногами, дыма из печи, овсянки и табака беглеца.

Я никуда не вписывалась. Здесь не было нужды ходить за фуражом или добывать огонь. Колетт заваривала чай из пакетика, а не из типсов. Все навыки, которыми я так гордилась, здесь не имели никакого значения, а те, что мне были нужны, окружающим были совершенно непонятны. Ночью я засыпала и во сне возвращалась на остров, надеясь найти свой дом, но просыпалась с криком.

У Генри, русалочьего человека, были седые волосы, но двигался он с гибкой энергией гораздо более молодого мужчины. Он проводил все свое время, работая неподалеку, и стук его молотка обеспечивал ровный ритм дня. Находясь внутри дома, он был тих и ненавязчив. Я видела, что он наблюдает за мной, ожидая вопросов. Папа обычно проделывал это с цыплятами, когда они были взволнованы: стоял в курятнике, пока они не успокаивались. Воспоминание было жгучим, острым и шипящим. Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к тому, что его больше нет?

– Как вы меня нашли? – наконец спросила я Генри.

Я откладывала это, подозревая, каков будет ответ.

Он посмотрел так, словно что-то решал. Затем сказал:

– Старик Дженкинс, который тоже живет на островах, нашел твоего отца…

Колетт вышла из кухни и едва заметно покачала головой. Генри смущенно кашлянул.

– Мне жаль, Эммелайн, – проговорил он.

Моя вина. Моя вина. Моя вина.

– Мне пришлось ждать подходящего прилива, чтобы пройти через ваш канал, – продолжал Генри. – Было мучительно знать, что ты там совсем одна.

Я сосредоточенно разглядывала свои руки, лежащие на коленях. Совсем не хотелось думать о тех днях. Рука Колетт мягко взяла меня за плечо.

– Помню, как твой отец принес тебя сюда.

Ее слова заставили меня поднять глаза.

– Что?!

Она кивнула.

– Ты была крошечная, едва ходила. Мы понимали, что твой отец боролся с чем-то или с кем-то. Как и очень многие, кто сюда приезжает, знаешь ли. Что было определенно ясно, – добавила она решительно, – так это то, что он любил тебя. И мог о тебе позаботиться. В противном случае я бы никогда не позволила увезти тебя на тот остров.

Генри кивнул.

– Мы ничего не имеем против уединенного образа жизни, но не терпим жестокости, – сказал он. – И по тому, что твой отец просил, когда вы обосновались на острове, стало понятно, что у вас все в порядке.

– Что вы имеете в виду?

– Он оставлял мне записки в пустых коробках. Сообщал, когда тебе хотелось чего-то особенного.

Синий дождевик. Книги и шоколад. Клео. Я поняла это и отвернулась, чтобы они не видели моих глаз.

– Мне кажется, на сегодня достаточно, – промолвила Колетт.