Душа человека. Революция надежды (сборник)

А как быть с переориентацией производства? Допустим, лучшие специалисты и просвещенное общественное мнение пришли к выводу, что производство одних предметов потребления предпочтительнее, чем других, в интересах населения в целом. Можно ли в рамках нашей конституции ограничивать свободу предприятия производить то, что наиболее выгодно или что меньше всего нуждается в предвидении, экспериментировании или смелости? С точки зрения закона это не представляло бы особой проблемы. Если в XIX веке такое изменение, возможно, потребовало бы национализации промышленности, сегодня этого можно достичь с помощью законов, не требующих изменений в конституции. Можно было бы содействовать производству «полезных» вещей и препятствовать производству бесполезных и вредных с помощью законов о налогах, поощряющих те отрасли промышленности, которые согласны приспособить свое производство к модели здорового общества вместо модели «прибыль любой ценой». Правительство могло бы воздействовать на соответствующее производство с помощью ссуд или в некоторых случаях с помощью государственных предприятий, прокладывающих путь частной инициативе, пока не подтвердится вероятность прибыльного вложения капитала.

Помимо всего прочего, как подчеркивал ряд авторов, особенно Джон Кеннет Гэлбрейт, немаловажно увеличивать капиталовложения в общественный сектор по сравнению с частным. Инвестиции в общественный сектор, включающий в себя общественный транспорт, жилищное строительство, школы, парки, театры и т. п., имеют двоякое достоинство: во-превых, выполняются потребности, соответствующие жизнеутверждению и развитию человека; во-вторых, проявляется чувство солидарности вместо личной жадности и зависти, а значит, и соперничества с другими.

Заметки о потреблении подводят нас к последнему пункту, на котором я хотел бы остановиться в этой связи, – соотношению между доходом и трудом. Как и многие другие общественные системы прошлого, наше общество одобрило принцип «кто не работает, тот не должен есть». (Русский коммунизм возвел этот старый принцип в заповедь «социализма», слегка перефразировав его.) Проблема не в том, выполняет ли человек социальные обязанности, внося свой вклад в общее благо. В самом деле, в тех культурах, где явно или неявно принята эта норма, богатый человек, которому работать необязательно, оказался бы изъятым из этого правила, а джентльмена определяли бы как человека, которому нет необходимости работать, чтобы жить в достатке. Проблема в том, что каждое человеческое существо имеет неотчуждаемое право жить, безотносительно к тому, выполняет оно свой общественный долг или нет. Труд и прочие социальные обязанности следовало бы сделать достаточно привлекательными, чтобы человеку захотелось принять на себя долю социальной ответственности, но не стоит принуждать его к этому под угрозой голода. Если же применить последнее положение, обществу не понадобится делать работу привлекательной и подстраивать свою систему к человеческим потребностям. Правда, во многих обществах прошлого диспропорция между количеством населения и наличным техническим оснащением производства не позволяла обходиться без того, что фактически является принудительным трудом.

В изобилующем товарами индустриальном обществе такой проблемы нет, однако даже представители средних и высших классов в страхе потерять работу вынуждены следовать нормам, лежащим в основе индустриальной системы. Наша индустриальная система не дает им слишком уж отклоняться от курса. Если они теряют работу из-за того, что у них нет «правильного настроя» – имеется в виду, что они слишком независимы, придерживаются нестандартного мнения, женаты «не на той женщине», – им будет очень трудно найти работу того же уровня, а получение работы похуже предполагает, что они и их семьи почувствуют собственную приниженность, они теряют «новых друзей», приобретенных, пока шли в гору; они боятся, что жены презирают их, а дети перестают их уважать.

Чего я хочу здесь добиться, так это поддержать принцип, согласно которому человек имеет неотъемлемое право на жизнь – право, к которому неприложимы никакие условия и которое предполагает право получать основные необходимые для жизни продукты, право на образование и медицинское обслуживание; он имеет право на то, чтобы с ним обращались так же хорошо, как владелец собаки или кошки обращается со своими домашними животными, которым ничего не приходится «доказывать», чтобы их покормили. Если бы только этот принцип был принят, если бы мужчина, женщина или юноша могли быть уверены, что, что бы они ни сделали, их материальному существованию ничто не угрожает, сфера человеческой свободы безмерно расширилась бы. Принятие этого принципа также побудило бы человека изменять свой род занятий или профессию, использовав год или больше на подготовку к новой, более подходящей для него деятельности. Обычно большинство людей принимает решение относительно своей карьеры в таком возрасте, когда у них еще нет ни опыта, ни возможности правильно рассудить, какой род деятельности ближе всего им по духу. Пожалуй, годам к тридцати с лишним у них откроются глаза на то, что уже слишком поздно начинать заниматься тем видом деятельности, который, как теперь они знают, составил бы правильный выбор. К тому же ни одной женщине в случае несчастливого брака не пришлось бы оставаться замужем просто из-за того, что у нее нет необходимых средств, чтобы подготовить себя к работе, обеспечивающей ей средства к жизни. Ни одному служащему не пришлось бы принимать условия, неприятные или принижающие его, если бы он знал, что, пока он ищет работу, более соответствующую его наклонностям, он не умрет с голоду. Ни пособие по безработице, ни вспомоществование ни в коем случае не разрешат этой проблемы. Как признано многими, используемые здесь бюрократические методы до такой степени унизительны, что люди боятся, как бы не оказаться в той части населения, которая получает пособие, и этого страха достаточно, чтобы лишить их свободы не соглашаться на определенные условия труда.

Как можно было бы реализовать этот принцип? Ряд экономистов предложил в качестве решения «ежегодный гарантированный доход» (называемый иногда «подоходным налогом наоборот») [111 - Ср.: The Guaranteed Annual income (New York, 1967), а также предложения, высказанные Милтоном Фридманом, Джеймсом Товином и представителем от штата Висконсин Мелвином Лэрдом, передавшим на рассмотрение законопроект, который вобрал в себя большинство особенностей плана Фридмана.]. Ежегодный гарантированный доход определенно должен быть ниже наименьшего заработка, чтобы не возбуждать гнева и негодования у тех, кто работает. Если же он призван гарантировать умеренную, но все же достаточную материальную основу, нынешний уровень зарплаты пришлось бы заметно поднять. Установить прожиточный минимум для умеренного, но достаточного материального обеспечения на минимальном уровне сегодняшнего дня вполне осуществимо. Каждый, кого привлекают более приличные условия жизни, был бы волен добиваться более высокого уровня потребления.

По свидетельству некоторых экономистов, ежегодный гарантированный доход мог бы послужить важным регулятором нашей экономики. «В чем мы нуждаемся, – пишет Айерс, – так это в некотором приспособлении, способном навсегда стать обычной чертой индустриальной экономики, от которой требуется идти в ногу с постоянно возрастающим предложением товаров. Гарантия основного дохода для всех членов общества вне зависимости от заработка работающих, подобно тому как выплаты по социальному страхованию гарантированы сегодня всем людям старше 72 лет, обеспечила бы ощутимый прирост спроса, в чем экономика все более отчаянно нуждается» [112 - Ayers C.E. Guaranteed Income: An Institutionalist view // The Guaranteed Annual income. New York, 1967. P. 170.].

В статье о гарантированном доходе и традиционной экономике Мино Левенштейн говорит: «Даже если экономист настроен традиционно, он скорее, чем кто-либо другой, должен суметь пересмотреть свой анализ механизмов выбора, чтобы увидеть, насколько ограничен этот механизм, хоть он и необходим. Как и в случае с многочисленными предложениями относительно нового мышления, понятие гарантированного дохода следует приветствовать еще до того, как оно понадобится, чтобы стать программой действий, поскольку оно бросает вызов теории» [113 - Lovenstein M. Guaranteed Income and Traditional Economics // Ibid. P. 124.].

Принципу ежегодного гарантированного дохода приходится наталкиваться на возражение, что человек ленив и ни за что не станет работать, если устранить принцип: либо труд, либо голод. В действительности же такое предположение неверно. Как показывает несметное количество свидетельств, человек от рождения склонен к активности, а лень – патологический симптом. В системе «принудительного труда», где почти не уделяется внимания его привлекательности, человек стремится избежать его хотя бы ненадолго. Когда социальная система в целом изменится так, что обязанность трудиться будет избавлена от принуждения и угроз, лишь меньшинство, состоящее из больных людей, будет упорно предпочитать ничегонеделание. Вполне возможно, некоторое число людей предпочло бы некое подобие монастырской жизни, полностью посвятив себя внутреннему саморазвитию, созерцанию или учебе. Если уж Cредние века могли позволить себе допустить жизнь в монастыре, то наше богатое технологическое общество, конечно же, имеет для этого гораздо больше возможностей. Но стоило бы нам ввести бюрократические методы, вынуждающие человека доказывать, что он действительно «правильно использует» свое время, как целостность принципа была бы нарушена.

Существует особая разновидность принципа гарантированного дохода, привносящая в него важный момент, хотя скорее всего в настоящее время его не примут. Я имею в виду принцип, согласно которому необходимый минимум для достойной жизни обеспечивается не на денежной основе, а с помощью бесплатных товаров и услуг. Мы приняли этот принцип для начальной школы, как, впрочем, не надо платить и за воздух, которым мы дышим. Можно было бы начать распространять этот принцип на все высшее образование, сделав последнее полностью бесплатным, предоставив стипендию каждому студенту, чем обеспечивался бы свободный доступ к образованию. Мы бы также могли распространить этот принцип в другом направлении, а именно: сделать бесплатными основные продукты потребления, начав, пожалуй, с бесплатного хлеба и транспорта. В конце концов его можно было бы распространить на все продукты, составляющие минимальную материальную основу достойной жизни. Нет нужды добавлять, что такое предвидение выглядит фантастически применительно к ближайшему будущему. Но для гораздо более развитого состояния общества оно разумно как с экономической, так и с психологической точек зрения.

Прежде чем порекомендовать многим богатым американцам начать отстраняться от бесконечного и все более неразумного роста потребления, требуется по крайней мере короткий комментарий с чисто экономическим обоснованием подобного предложения. Вопрос прост. Возможно ли технически и экономически, чтобы экономика осталась сильной и стабильной без повышения уровня потребления?

В этом отношении американское общество не представляется таким уж изобильным по меньшей мере для 40 % его населения, да и значительная часть остальных 60 % потребляет вовсе не чрезмерно. Значит, на данный момент вопрос не в том, чтобы ограничить рост производства, а в том, чтобы переориентировать потребление. Тем не менее надо поставить вопрос о том, есть ли такая точка, в которой производство стабилизировалось бы, коль скоро достигнут установленный законом уровень потребления для всего населения, каким бы он ни был (включая производство в помощь бедным странам), но с учетом увеличения производства, связанного с ростом населения; или же по экономическим соображениям мы должны преследовать цель безостановочного роста производства, что означает и рост потребления?

Экономистам и плановикам необходимо начать изучать проблему, хотя в данный момент она не кажется такой уж срочной с практической точки зрения. Ибо до тех пор, пока наше планирование ориентируется на безостановочное увеличение производства, наше мышление и экономическая практика испытывают влияние этой цели. Это важно уже для решения относительно уровня ежегодного роста производства. Цель максимального роста принимается как догма, без возражений, что вызвано безотлагательностью нужд, а также квазирелигиозным принципом считать целью жизни неограниченный подъем производства, именуемый «прогрессом», – индустриальный вариант царства небесного.

Интересно заметить, что и раньше политэкономы XIX века ясно видели, что экономический процесс все увеличивающегося производства – это лишь средство для достижения цели, а не цель в себе. Раз был достигнут приличный уровень материальной жизни, у них появились надежда и ожидание, что производительная энергия будет переориентирована на подлинно человечное развитие общества. Им было чуждо стремление к производству все большего количества материальных благ как конечной и всеобщей цели жизни. Джон Стюарт Милль писал: «Уединенность – в смысле часто бывать одному – существенно важна как для углубленной медитации, так и для глубины характера; уединение на лоне красоты и великолепия природы – это источник мыслей и устремлений, не только благотворных для индивида, но без которых общество вряд ли смогло бы обойтись. Однако не такое уж удовольствие доставляет созерцание мира, в котором не осталось места для самопроизвольной активности природы; в котором каждый клочок земли подвергся обработке, позволяющей увеличить количество пищи для людей; в котором каждый цветущий пустырь или природное пастбище вспаханы, все четвероногие и птицы, не одомашненные на пользу человеку, истреблены как его соперники в борьбе за пропитание, декоративные и бесполезные деревья выкорчеваны; в котором вряд ли осталось место, где мог бы вырасти дикий куст или цветок и их не вырвали бы как сорную траву, чтобы лучше обработать почву. Если земле придется утратить столь значительную часть ее прелести, которой она обязана именно тому, что было бы искоренено в ходе неограниченного роста благосостояния и населения, искоренено просто для того, чтобы приспособить землю для поддержки большего количества населения, а не для того, чтобы оно стало лучше или счастливее, то я искренне надеюсь – ради будущих поколений, – что они удовольствуются состоянием стабильности задолго до того, как необходимость принудит их к этому.

Вряд ли нужно отмечать, что статичное состояние капитала и неизменное количество населения не предполагают отсутствие прогресса в совершенствовании человека. Наблюдалась бы более широкая, чем когда-либо, свобода во всех сферах духовной культуры, морального и социального прогресса, больший простор получило бы усовершенствование Искусства Жить и намного выросла бы вероятность такого усовершенствования, поскольку умы уже не были бы поглощены искусством преуспевать в делах» [114 - Mill J.S. Principles of Political Economy. London, 1929. P. 750–751.].

Обсуждая потребление, дающее «мало или ничего для того, чтобы сделать жизнь прекраснее и подлинно счастливее», Альфред Маршалл утверждает: «И хотя верно, что сокращение рабочего дня во многих случаях привело бы к уменьшению национального дохода и снижению зарплаты, тем не менее было бы, пожалуй, хорошо, если бы большинство людей работали гораздо меньше, поскольку соответствующее уменьшение материального дохода наверняка столкнулось бы с отказом всех классов от самых недостойных методов потребления и они могли бы научиться хорошо проводить свободное время» [115 - Marshall A. Principles of Economics. London, 1966. P. 599.].

Легко отмахнуться от этих авторов как от старомодных, романтичных и пр. Но мышление и планирование отчужденного человека вряд ли следует признать более хорошими просто из-за того, что они последние по времени и больше соответствуют программным принципам нашей технологии. Именно потому, что мы имеем сегодня гораздо лучшие условия для планирования, мы в состоянии обратить внимание на идеи и ценности, осмеянные нами под влиянием умонастроения первой половины нашего столетия.

Теоретический вопрос, который, следовательно, надо поставить, такой: возможна ли относительно стабильная экономическая система в условиях современных технологических методов, и если да, то каковы ее условия и следствия? Хочу высказать несколько общих соображений. Если бы нам пришлось урезать сегодня необязательное дегуманизированное потребление, это означало бы сокращение производства, сокращение занятости, уменьшение дохода и прибыли, произведенных в некоторых отраслях экономики. Ясно, что если бы это было сделано волей-неволей, без всякого плана и т. д., это привело бы к тяжелым испытаниям экономики в целом и определенных групп людей в частности. Что потребуется, так это спланированный процесс распространения возрастания досуга на все сферы труда, переучивание людей и передислокация некоторых материальных ресурсов. Потребовалось бы время, а планирование, конечно, должно было бы стать общественным делом, а не частным, поскольку ни одна отрасль промышленности не смогла бы создать и претворить в жизнь план, охватывающий ряд подразделений экономики. Должным образом запланированное сокращение общего дохода и прибыли вряд ли составило бы непреодолимую проблему, поскольку потребность в доходах сокращалась бы по мере уменьшения потребления.

Поскольку наш производственный потенциал увеличился, мы оказались перед выбором: работать гораздо меньше при постоянном уровне производства и потребления или намного повысить производство и потребление при неизменном уровне труда. Несколько вынужденно мы выбрали смесь обоих вариантов. Производство и потребление возросли, тогда как рабочее время сократилось, а детский труд в значительной степени отменен. Этот выбор продиктован не технической необходимостью; он явился результатом политической борьбы и изменений в социальных подходах.

Каковы бы ни были достоинства этих предложений, они не имеют особого значения по сравнению с тем, что могут предложить экономисты в ответ на вопрос: возможно ли технологически неизменное общество?

Важно то, что специалисты обращаются к этой проблеме, а они этим займутся, только если увидят, что вопрос того заслуживает. Не следует забывать, что главная трудность, возможно, обнаружится не в экономических и технических аспектах проблемы, а в политических и психологических сторонах ее. Привычки и способы мышления не так легко поддаются переделке, а поскольку многие особо заинтересованные группы вполне реально делают ставку на поддержание и ускорение роста потребительства, борьба за изменение модели будет долгой и трудной. Как уже многократно говорилось, самое главное в настоящий момент – это сделать первый шаг.

И последнее по данному вопросу: мы не одиноки в своей сосредоточенности на материальном потреблении – другие страны Запада, Советский Союз, восточноевропейские страны, похоже, тоже попали в ту же разрушительную западню. Обратите внимание на заявление русских, что они заткнут нас за пояс по стиральным машинам, холодильникам и пр. Действительный выход состоял бы не в том, чтобы вовлечь их в ненужную гонку, а в том, чтобы превзойти эту стадию социального развития и подтолкнуть их строить подлинно человеческое общество, которое будет определяться и измеряться отнюдь не количеством машин и телевизоров.

В то время как вопрос о раз и навсегда неизменном уровне производства в данный момент в основном остается теоретическим, есть и весьма практический, который встал бы, если бы потребителям пришлось сократить потребление до удовлетворения своих реальных нужд как живых человеческих существ. Если бы это случилось, нынешний уровень экономического роста можно было бы поддерживать, только если бы мы перенаправили и переиначили производство с некоторого «не необходимого» частного потребления на более очеловеченные формы общественного потребления.

Потребности эти ясны и обозначены многими современными аналитиками и писателями. Частичный список таких видов деятельности включал бы в себя реконструкцию большей части жизненного пространства всего народа (миллионы новых жилищ), широкое распространение и усовершенствование народного образования и здравоохранения, развитие городского и междугородного общественного транспорта, десятки тысяч больших и малых проектов мест отдыха для американских общин (парки, игровые площадки, бассейны и пр.), массовое включение в развертывание культурной жизни, привносящее драму, музыку, танцы, рисование, съемку фильмов и прочее в сотни тысяч общин и в миллионы жизней людей, которые обычно понятия не имеют об этом измерении человеческого существования.

Все эти усилия подразумевают физическое воспроизводство и развитие обширных человеческих ресурсов. Непосредственная заслуга подобных проектов в том, что они направлены на устранение проблем обедневшего меньшинства и в то же время задействуют воображение и энергию небедных. Они также смягчают, если не полностью устраняют проблемы, порожденные урезыванием потребления. Общенародное экономическое и социальное планирование было бы, конечно, необходимо в случае осуществления большинства такого рода программ, поскольку они включали бы в себя существенные сдвиги в использовании человеческих и материальных ресурсов. Первый результат подобных усилий состоял бы в том, чтобы показать, что мы действительно движемся к подлинно человеческой общности. Другим огромным шагом на пути к созданию живого общества, в дела которого были бы реально вовлечены его члены, явилась бы гарантия того, что по каждому пункту подобных программ вовлеченные в них люди и общины будут нести ответственность за распространение и выполнение проекта. На общенациональном уровне им необходимо обеспечить законное основание и соответствующее финансирование, но после получения необходимого минимума первейшим принципом должны бы стать максимум общественного участия и наличие разнообразных проектов.

При таком сдвиге с частного к общественному сектору потребления частные расходы сдерживались бы тем, что увеличение дохода поглощалось бы повышением налога. Это был бы умеренный сдвиг с мертвящего, дегуманизированного частного потребления на новые формы общественного потребления, которые втянули бы людей в различные виды творческой общинной деятельности. Нет надобности говорить, что подобный сдвиг потребовал бы тщательного планирования, чтобы избежать серьезного расстройства экономической системы: в этом отношении мы сталкиваемся с теми же проблемами, что и в ходе конверсии производства вооружения на мирную продукцию.

5. Психодуховное обновление

На протяжении всей книги мы доказывали, что система Человек функционирует ненормально, если удовлетворены только материальные потребности, гарантирующие ей физиологическое выживание, а не специфически человеческие потребности и способности – любовь, нежность, разумность, радость и пр.

Поскольку человек также и животное, разумеется, он нуждается в том, чтобы в первую очередь удовлетворить свои материальные запросы; однако его история – это летопись его поисков и выражения потребностей, превосходящих выживание, таких как потребность в живописи и скульптуре, в мифе и драме, в музыке и танце. Религия была, пожалуй, единственной системой, вобравшей в себя все эти аспекты человеческого существования.

С развитием «новой науки» религия в ее традиционных формах становилась все менее эффективной, в результате возникла опасность утраты ценностей, которые в Европе закрепились в рамках теизма. Эту опасность Достоевский выразил в своем известном утверждении: «Если Бога нет, то все позволено». В XVIII и XIX веках многие сознавали необходимость создания равноценной замены тому, чем была религия в прошлом. Робеспьер пытался создать новую искусственную религию, что ему, конечно же, не удалось, ибо его исходными посылками были материализм Просвещения и идолопоклонство перед будущими поколениями, что не позволяло ему увидеть основные элементы, необходимые для основания новой религии, даже если бы это можно было сделать. Сходным образом Конт думал о новой религии, но его позитивизм делал равно невозможным достижение удовлетворительного результата. Во многих отношениях Марксов социализм был в XIX веке самым значительным народным религиозным движением, хотя и выражался светским языком.

Предсказание Достоевского о том, что все этические ценности рухнули бы, если бы прекратилась вера в Бога, оправдалось лишь отчасти. Этические ценности современного общества, общепринятые на уровне и закона, и обычая, такие как уважение к собственности, к индивидуальной жизни и прочие принципы, остались в неприкосновенности. Но те человеческие ценности, которые выходят за пределы требований, предъявляемых нашим общественным устройством, действительно утратили свой вес и влияние. Однако Достоевский был не прав в ином, более важном смысле. В течение последних десяти и особенно прошедших пяти лет по всей Европе и Америке в развитии общества выявилась сильнейшая тенденция к более глубоким ценностям гуманистической традиции. Возобновился поиск осмысленной жизни, и не только среди малых изолированных групп; он превратился в целое движение в странах с совершенно разными социальными и политическими структурами, как, впрочем, и в католической и протестантской церквах. Что объединяет и верующих, и неверующих в этом новом движении, так это убеждение в том, что понятия вторичны по отношению к делам и позиции человека.

Это положение могла бы проиллюстрировать одна хасидская история. Последователя некоего учителя-хасида спрашивают: «Зачем ты ходишь слушать учителя? Или по уставу положено слушать его мудрые слова?» Тот отвечает: «О нет, я хожу смотреть, как он завязывает шнурки на ботинках». Вряд ли это положение нуждается в пояснениях. В человеке имеет значение не набор идей или мнений, которые он принимает потому, что подвергался их воздействию с самого детства, или потому, что таковы общепринятые образцы мысли; значимы характер, установка, внутренний источник его мыслей и убеждений. Большой Диалог основан на мысли, что важнее разделить озабоченность и переживание, нежели представления. Это не означает, будто различные группы, подразумевавшиеся здесь, отказались от своих представлений и идей или сочли, будто они не важны. Но все они пришли к убеждению, что разделенная ими озабоченность, их общие переживания и общие действия приводят их к тому, что у них оказывается гораздо больше общего, чем разъединяющего, то есть различий в их общих представлениях. Аббат Пир выразил это очень просто и убедительно: «Что действительно имеет значение сегодня, так это различие не между теми, кто верует и кто не верует, а между теми, кто озабочен, и теми, кто нет».

Новое отношение к жизни можно выразить конкретнее в следующих принципах: развитие человека требует от него способности вырваться за пределы ограниченной замкнутости собственного ego, алчности, своекорыстия, оторванности от близких, а значит, за пределы базисного одиночества. Такое превосходство является условием для того, чтобы открыться миру и соотнести себя с ним, стать уязвимым и вместе с тем испытывать тождественность и целостность; условием человеческой способности наслаждаться всем, что живо, изливать свои способности на окружающий его мир, быть «заинтересованным»; короче говоря, скорее быть, чем иметь и использовать – вот следствие шага на пути к преодолению алчности и эгомании [116 - Хорошо известно, что подчеркнутый здесь принцип лежит в основе как буддийской, так и иудейско-христианской мысли. Интересно, что философ-марксист Адам Шафф в своей книге «Общество и индивид» говорит о преодолении эгоизма как об основном принципе марксистской этики.].

Рассуждая с совершенно иной точки зрения, принцип, разделяемый всеми радикальными гуманистами, состоит в отрицании идолопоклонства и в борьбе против любых его форм – идолопоклонства, как его понимали пророки, в смысле поклонения творению собственных рук, а значит, превращению человека в раболепствующее перед вещами существо и в ходе этого – превращению его в вещь. Идолы, против которых боролись ветхозаветные пророки, были сделаны из камня и дерева, были деревьями или холмами; идолы нашего времени – это лидеры, институты (особенно государство), народ, производство, закон и порядок или любая изготовленная человеком вещь. Верит человек в Бога или нет – вопрос второстепенный по сравнению с тем, отрицает он идолов или нет. Представление об отчуждении – то же самое, что и библейское представление об идолопоклонстве, это подчинение человека сотворенным им вещам и созданным им обстоятельствам. Что бы ни разделяло верующих и неверующих, есть нечто объединяющее их, если они действительно привержены общей традиции: общая борьба против идолопоклонства и глубокое убеждение в том, что ни одна вещь и ни один институт не должны занимать место Бога, или – как, наверное, предпочтут выразиться неверующие – того пустого места, которое предназначено для Ничто.

Третий аспект, разделяемый радикальными гуманистами, – это убеждение, что существует иерархия ценностей, в которой ценности более низкого порядка вытекают из высшей ценности, и что эти ценности являются обязательными и принудительно действующими принципами для практической жизни, как индивидуальной, так и социальной. В радикализме не исключены различия, зависящие от того, как утверждаются эти ценности в практике чьей-либо жизни, подобно тому, как существуют различия в христианстве и буддизме между теми, кто ведет монастырскую жизнь, и теми, кто ее не ведет. Но все эти различия относительно несущественны в соседстве с принципом, согласно которому есть некоторые ценности, по которым компромисс недопустим. Смею утверждать, что, если бы люди действительно придерживались десяти заповедей или буддийского восьмеричного пути в качестве действенных принципов руководства в жизни, в нашей культуре в целом произошли бы кардинальные изменения. В данный момент нет необходимости спорить о деталях ценностей, которые нужно ввести в практику; куда важнее собрать вместе тех, кто согласен проводить принцип в жизнь, вместо того чтобы подчиняться идеологии.

Еще один общий принцип – единство всех людей, преданность жизни и человечеству в целом, что должно всегда иметь первостепенное значение по сравнению с приверженностью к любой отдельной группировке. В действительности даже такой способ постановки проблемы некорректен. Истинная любовь к другому человеку имеет специфическую особенность, поскольку я люблю в этом человеке не только его личность, но и человечество в целом, или Бога, как сказал бы верующий христианин или иудей. Точно так же, если я люблю свою страну, моя любовь является в то же время любовью к человеку и человечеству; если она не такова, то это привязанность, основанная на неспособности к самостоятельности, и, как показали последние аналитические исследования, еще одно проявление идолопоклонства.

Ключевой вопрос состоит в том, как могут стать действенными эти «новые» старые принципы. Сторонники религии надеются, что смогут преобразовать свою религию в полное воплощение гуманизма, однако многие из них знают, что, хотя некоторые группы населения можно убедить в правоте этого дела, есть и другие, кто в силу многих очевидных причин не может принять теистические представления и ритуалы, настолько тесно переплетенные между собой, что их почти невозможно оторвать друг от друга. На что надеяться этой части населения, неспособной войти в лоно действующей церкви?

Можно ли основать новую религию без таких предпосылок, как Откровение или мифология любого вида?

Очевидно, религии – это проявления духа конкретно-исторического процесса, специфических социальных и культурных обстоятельств данного общества. Нельзя основать религию, просто собрав принципы воедино. Даже «нерелигиозный» буддизм не так просто сделать приемлемым для западного мира, хотя в нем нет предпосылок, расходящихся с рациональным и реалистическим мышлением, и в основе своей он свободен от всякой мифологии [117 - Серьезный чехословацкий философ Файзер подчеркнул в своей значительной и глубокой работе по буддизму (которая готовится к печати), что помимо марксизма буддизм – единственная философия в истории человечества, немедленно овладевшая умами масс и, будучи философской системой, развившаяся в то, что на Западе назвали бы религией. Однако он также утверждает, что нельзя удваивать буддизм и принимать его существующую форму за новую религию индустриального общества. Это относится и к дзен-буддизму – наиболее утонченной, антиидеологичной, рациональной из всех известных мне психодуховных систем, в которой развернулись все составляющие «нерелигиозной» религии. Не случайно дзен-буддизм возбудил пристальный интерес среди интеллигенции, и особенно среди молодежи, и породил надежду на то, что он мог бы оказать глубокое воздействие на западный мир. Я верю, что его идеи способны оказать такое воздействие, однако его пришлось бы подвергнуть новым, непредсказуемым преобразованиям, чтобы он стал равноценной заменой религии на Западе.]. Обычно основателями религии выступали редкостные харизматические лидеры – люди выдающихся способностей. Такой личности пока не видно на сегодняшнем горизонте, хотя нет оснований полагать, будто она не родилась. Тем временем, однако, мы не можем ждать, когда придет новый Моисей или Будда; приходится иметь дело с тем, что есть, и в данный исторический момент, пожалуй, это к лучшему, потому что новый религиозный лидер мог бы превратиться в нового идола, а его религия – в идолопоклонство раньше, чем она получила бы возможность проникнуть в сердца и умы людей.

Не останемся ли мы ни с чем, кроме некоторых общих принципов и ценностей?

Я так не думаю. Если конструктивные силы индустриального общества, задавленные мертвящей бюрократией, искусственным потреблением и умело манипулируемой скукой, освободятся благодаря новому обнадеживающему настроению, рассмотренным в этой книге социальным и культурным преобразованиям, если у человека восстановится вера в себя и если люди установят контакт друг с другом в естественной, подлинно групповой жизни, появятся и разовьются новые формы духовно-психической деятельности, которые могли бы в конце концов замкнуться в целостную социально приемлемую систему. Здесь, как и в случае со многими другими рассмотренными нами положениями, все зависит от того, достаточно ли смел индивид, чтобы быть живым в полном смысле слова и искать решения проблемы своего существования, а не ожидать ответа от бюрократов или каких-то общих идей.

Можно даже надеяться, что некоторые виды ритуалов будут приняты широко и осмысленно. Начало этому мы видим, например, в песнях вроде «Мы преодолеем», представляющих собой не просто песни, а жизненный ритуал. Ритуал, подобный общему молчанию, как его практикуют квакеры в качестве центрального момента религиозной службы, мог бы оказаться приемлемым для больших групп людей; вошло бы в обычай начинать и кончать каждое значительное собрание пяти-пятнадцатиминутным молчанием, предназначенным для медитации и сосредоточения. Не так уж натянуто выглядит идея о том, чтобы занятия в школах и особые события в университетах предварялись периодом общего молчания вместо молитв или патриотических лозунгов.

Мы также согласились считать изображение голубя и очертание человеческой фигуры символами мира и уважения к человеку.

Нет смысла продолжать рассуждение о подробностях возможных общих ритуалов и символов вне церковной жизни, поскольку они произрастут сами собой, если подготовить почву. Мог бы добавить, что в области изобразительного искусства и музыки существуют бесчисленные возможности для создания новых ритуальных и символических выражений [118 - Интересно отметить, что колледжи им. Альберта Швейцера организовали проведение в 1969 году недельной конференции по теме: «Пути обновления религии с помощью искусства».].

Какие бы новые духовно-психические системы ни возникали, они не будут «сражаться» против религии, хотя они станут вызовом тем представителям различных религий, кто превратил религиозное учение в идеологию, а Бога – в идола. Те, кто поклоняется «живому Богу», без труда почувствуют, что у них с «неверующими» больше общего, чем того, что их разделяет; у них возникнет глубокое чувство солидарности с теми, кто не поклоняется идолам и кто старается делать то, что верующие называют «Божьей волей».

Подозреваю, что для многих выраженная здесь надежда на новые проявления духовно-психических потребностей человека слишком неопределенна, чтобы составить основу надежды на то, что развитие пойдет именно так. Те, кто жаждет определенности и уверенности, прежде чем принять всерьез какую бы то ни было надежду, вправе отреагировать отрицательно. Но те, кто верит в еще не рожденную реальность, обретут большую уверенность в том, что человек найдет новые формы выражения жизненных потребностей, хотя в данный момент есть только голубь с оливковой ветвью, свидетельствующей о конце потопа.

Глава VI

Можем ли мы это сделать?

1. Некоторые условия

Предложенные в предыдущих главах изменения – это радикальные изменения системы, мысленно перенесенной на 20 лет вперед. Основной вопрос состоит в том, можно ли их осуществить при нынешней структуре власти, демократическими методами и при наличии существующего сегодня общественного мнения и способа мышления. Совершенно очевидно, что, если они недостижимы, они не что иное, как благочестивые пожелания или идеалистические мечты. С другой стороны, должно быть ясно, что речь идет не о статистической вероятности. Как я уже указывал раньше, в вопросах жизни как индивида, так и общества не столь важно, какова вероятность излечения – 51 или 5 %. Жизнь рискованна и непредсказуема, и единственный способ прожить ее – это каждый раз делать усилие, чтобы сберечь ее при каждой представившейся возможности.