Филипп Август

Филипп Август
Эрнест Дюплесси

Всемирная история в романах
Время правления Филиппа Августа на рубеже XII–XIII веков стало переломным в истории Франции. Умный и дальновидный политик, он сумел превратить свои разрозненные феодальные владения в крупное государство, одно из сильнейших в средневековой Европе. Его борьбе против внутренних и внешних противников (в первую очередь против коварного английского короля Иоанна Безземельного) посвящен роман Эрнеста Дюплесси.

Автору удается сочетать историческую достоверность с увлекательным сюжетом в лучших традициях рыцарского романа, берущих начало от «Айвенго» Вальтера Скотта. Вместе с героями книги читателю предстоит участвовать в боях и осадах, турнирах и поединках, стать свидетелем коварных интриг и истинного благородства.

Эрнест Дюплесси

Филипп Август

Печатается по изданию: Э. Дюплесси. Филипп Август. – СПб., изд. Е.Н. Ахматовой, 1870

© ООО «Издательство «Вече», 2017

* * *

Предисловие

Филиппу II (1165–1223) выпало стать одним из самых выдающихся королей Франции. Его сравнивали с Карлом Великим и римскими императорами, откуда взялось его почетное прозвище Август, то есть «Преумножитель». По мнению многих авторитетных историков, с эпохой этого государя связано превращение Франции из скопления феодальных владений в крупное государство, одно из сильнейших в средневековой Европе.

Однако начало правления Филиппа отнюдь не предвещало таких масштабных свершений. Отцом Филиппа был Людовик VII (1137–1180) – человек благочестивый, добродетельный, но слабый правитель, совершенно неспособный обуздать своевольных вассалов. А самым крупным из этих вассалов был король английский Генрих II, который помимо английского трона занимал престол герцога Нормандского, а также выступал владетелем целого ряда иных земель во Франции, за которые и приносил феодальную присягу-оммаж французскому королю. Но одно дело присяга, другое дело – реальная власть. Умный, циничный и агрессивный Генрих энергично теснил Людовика, собирая под своей властью все новые и новые владения, пока его так называемая Анжуйская империя не вобрала в себя больше французских территорий, чем их осталось у самого французского короля.

Существовала весьма вероятная возможность, что английский государь поглотит слабеющую Францию, создав под своим скипетром новую европейскую сверхдержаву. Тем более что у Людовика VII долгое время не было наследника. Поэтому день 25 августа 1165 г. стал переломным в истории, ибо именно в этот день у Людовика и его третьей жены Адели Шампанской родился сын Филипп. Мальчику так радовались, что назвали его Богоданным (Dieudonnе). Впрочем, радость вполне могла оказаться преждевременной, потому что ребенком Филипп не отличался крепким здоровьем, часто болел, да и был робок и пуглив – совсем не подобающие качества в век, когда рыцарские доблесть и отвага ценились превыше всего. Незадолго до дня, в который отец решил короновать сына (Филиппу тогда почти исполнилось четырнадцать лет), юноша заблудился во время охоты в лесу и был найден еле живым от ужаса и голода только на третий день поисков. От потрясения у Филиппа началась горячка. Снедаемого страхом за жизнь единственного сына Людовика разбил паралич. Через год король умер. 18 сентября 1180 г. пятнадцатилетний Филипп II вступил на престол Франции. Молодого и неопытного юношу со всех сторон окружали враги, и его правление обещало стать бесславным и недолгим. Но вышло иначе. За внешне робкой натурой молодого короля обнаружились железная воля, гибкий ум и дальновидность.

Умело настраивая против Генриха Английского его сыновей, а затем перессорив между собой и самих братьев, Филипп сумел отвратить угрозу поглощения Франции могущественным соседом и в свою очередь начал теснить англичан, отбирая у них замок за замком, город за городом. Решающий момент наступил после смерти в 1199 г. самого опасного из его противников – Ричарда Львиное Сердце, вместе с которым Филипп ходил в Третий крестовый поход (1189–1192) и с которым долго и безуспешно воевал. Когда непобедимого Ричарда сменил на английском троне коварный и беспринципный, но слабовольный Иоанн (Джон), прозванный потомками Безземельным, ситуация коренным образом изменилась в пользу Филиппа. Тем не менее борьба шла долгая и упорная, и исход ее определился в драматической битве при Бувине 28 июля 1214 г., описанию которой отведено много страниц исторического романа Эрнеста Дюплесси.

Немало места уделено в книге Дюплесси и личной жизни Филиппа Августа, сюжету тоже весьма запутанному и интригующему. Его первая жена Изабелла де Эно умерла при родах совсем молодой, не дожив до двадцатого дня рождения. Второй брак с принцессой датской Ингеборгой оказался неудачным – король без объяснения причин отверг жену сразу после первой ночи. Вопреки тому что папа не дал разрешения на развод с Ингеборгой, Филипп женился в третий раз, на дочери маркграфа Истрийского Агнессе Меранской. Как и следовало ожидать, своеволие государя вызвало суровый гнев церковных властей. О том, как развивались события и чем они завершились, читатель узнает из романа Эрнеста Дюплесси «Филипп Август». Хотя автор, стремясь к художественной выразительности, допускает ряд отступлений от исторических фактов, в целом роман довольно точно отражает непростую эпоху в жизни французского государства и образ такой неординарной личности, как Филипп II Август, король, «подаривший французам Отечество», как выразился Морис Дрюон.

    Александр Яковлев

Глава I

Теплым весенним утром 1200 года отряд всадников, блестящее вооружение и богатая экипировка которых покрылись пылью за время продолжительного пути, медленно поднимался на знаменитую гору Дор в Оверни.

Яркий блеск солнца, отражавшийся от шлемов, живописный пейзаж, многочисленные неровности дороги, то нырявшей в бездну оврага, то взбиравшейся на отвесные скалы – все помогало придать этой кавалькаде воинственный и живописный вид.

Оруженосец на крепкой лошади ехал в качестве дозорного на сто шагов впереди отряда. Эту предосторожность делали необходимой небезопасность дорог и многочисленные шайки разбойников.

Оруженосец был человек высокий и сильный, со смуглым цветом лица, с резкими чертами; черные живые глаза скрывались под густыми бровями. Зоркий взгляд, вечно настороженный, не упускавший ни малейшего возвышения на дороге, даже самого крошечного кустика, не рассмотрев его с мелочным вниманием, так же как и суровая и серьезная физиономия, выдавали в нем солдата, давно привыкшего к опасности и искусного мастера узнавать о ее приближении.

Он был экипирован с ног до головы. Но форма оружия, без всяких украшений, хотя превосходной работы, не позволяла спутать его даже издали с двумя рыцарями, которые следовали за ним. Они не сняли доспехов, но заменили шлемы большими коричневыми шапками, а руки без нарукавников и латных рукавиц позволяли видеть рукава камзолов, подбитых красной шелковой материей. Золотой крест, висевший на груди, и пальмовая ветвь на шапке показывали, что они возвращались из крестовых походов. Оба были молоды, и их наружность, гордая без дерзости, благородная и непринужденная осанка показывали высокое происхождение. Но более всего в них поражал контраст.

Один, ехавший на могучем немецком жеребце, черном как гагат, медленная и гордая поступь которого гармонировала с серьезным и сдержанным видом всадника, выглядел лет на тридцать. Высокий и сильный, он носил свое тяжелое вооружение с легкостью, выдававшей большую физическую силу. Лицо его поражало не столько правильностью черт, сколько выражением благородства и достоинства. Но красота его была затуманена меланхолией. Нахмуренные брови и неопределенное выражение взгляда указывали на ум, долго блуждавший в туманных краях мечтаний, и обнаруживали какое-то тайное горе.

Другой, несколькими годами моложе первого, казался бы почти ребенком, если бы солнце Палестины не сделало смуглым цвет его кожи, – столько было живости в его больших голубых глазах, находившихся беспрерывно в движении, веселости на его свежем лице и лукавства на губах, вечно улыбавшихся.

Он был не так высок, как товарищ, но искупал этот недостаток ловкостью движений, чем еще более отличалась арабская лошадь, на которой он ехал; и если беззаботность и любовь к удовольствиям читались на физиономии всадника, то по шраму, бледной линией проходившему по его щеке, становилось ясно, что он не щадил себя в битвах.

За ними ехал многочисленный отряд воинов, среди которых виднелись оруженосцы, которые держали копья своих господ или вели за узду их боевых коней; наконец, небольшой отряд стрелков замыкал шествие.

Уже около часа оба всадника поднимались на гору, а старший, невидящий задумчивый взгляд которого блуждал по великолепному пейзажу, ни словом не обменялся со своим спутником. Тот от скуки напевал себе под нос любовную песенку или отпускал остроту, всегда остававшуюся без ответа. Младшему наконец надоело молчание и, обернувшись к своему другу, он дотронулся до руки его, чтобы привлечь внимание.

– Возможно ли, д’Овернь, – воскликнул он полусерьезным, полушутливым тоном, – чтобы вид твоей родной страны, которую ты посещаешь после продолжительного отсутствия, не мог вырвать у тебя ни слова, ни взгляда?

Граф д’Овернь поднял голову, рассеянно осмотрелся вокруг.

– Если бы мне предсказали пять лет тому назад, что со мной случится что-нибудь подобное, я дурно принял бы это предсказание и был бы не прав… – ответил он, грустно улыбнувшись. – Я печальный спутник для тебя, мой бедный Куси!

Ги де Куси беззаботно покачал головой.

– Печаль тем хороша, по крайней мере, – сказал он, – что она не заразна, как чума. Притом ты хранишь свою так глубоко в сердце, что даже будь она заразна, угрозы бы не было. Однако, если верить доброму менестрелю короля Ричарда: «Тот, кто делится печалью, находит облегчение, хранящий же ее в сердце своем, греет там жалящую змею».

– Он, может быть, прав, но я слишком завидую твоей счастливой веселости для того, чтобы нарушать ее рассказом о моих горестях.

– Моя веселость переносила более тяжелые удары и не поколебалась, – возразил Куси.

Потом, боясь, что оскорбил своего друга, он продолжал с живостью:

– Я не хочу этим сказать, что я остался бы равнодушен к рассказу о твоих печалях. Я не так сумасброден как кажусь, Тибо, и хотя охотнее бываю на пирушке, чем на похоронах, я умею, при случае, сочувствовать горестям друга и даже подать ему хороший совет.

– Ты мне это так часто доказывал, что я не могу этого забыть, мой добрый Куси. Но все твои старания были бы бесполезны, от моего горя нет лекарств.

– Полно! – сказал Куси, слегка пожимая плечами. – Нет ни одного происшествия на свете, которое не имело бы своей хорошей стороны, и если добрый рыцарь Самсон нашел мед в пасти льва, когда охотился с королем сарацинов…

– Ты хочешь сказать филистимлян? – перебил Тибо д’Овернь, не в силах удержаться от улыбки.

– Конечно, – отвечал Куси, нисколько не смутившись. – Если он нашел мед, то я всегда нахожу в несчастьях, случившихся со мной, предмет для какого-нибудь утешительного размышления. Один из моих друзей падет на поле битвы? Я благодарю Бога, что он умер не от чумы, как такое множество других, а как храбрый рыцарь с мечом в руке. Обманет меня жид? Я утешаюсь мыслью, что на том свете он непременно попадет в ад. Изменит мне любовница? Я тотчас возьму другую; а так как я всегда нахожу новую красавицей и считаю более верной, то не сожалею о той, которая меня обманула, будь это королева.

При слове королева яркий румянец выступил на лице графа д’Оверня, который пристально посмотрел на Куси, стараясь прочесть его мысли. Но тот не приметил ничего и продолжал таким же веселым и одушевленным тоном:

– Тебе следовало бы стыдиться, Тибо, ты поверг в прах больше сарацинов, чем привешено колокольчиков к колпаку моего шута, а не можешь сладить с таким недругом как Горе.

Приняв вдруг трагическую позу, он воскликнул, снимая перчатку:

– Горе, ненависть, бедность, равнодушие, любовь! Я, вооруженный одной моей веселостью, вызываю всех вас на бой и бросаю вам мою перчатку!

Делая вид, будто бросает перчатку этим невидимым врагам, он громко расхохотался.

– Ах, Куси! – сказал Тибо д’Овернь, который не мог удержаться от завистливого вздоха, – по твоей веселости видно, что ты никогда не любил.

– Я никогда не любил? – с негодованием вскричал Куси. – Если бы кто другой, Тибо, осмелился нанести мне такое оскорбление, то клянусь, я заставил бы его раскаяться! Знай, что из всех европейских рыцарей нет ни одного, который любил бы, я не скажу больше, но чаще меня!

– Это не любовь.

– И нет ни одного, – продолжал Куси, раздраженный возражением, – который дал бы более блистательные доказательства своей страсти! Я сражался целый день в одном камзоле, не имея другого оружия, кроме копья и щита, за прекрасные глаза дочери Танкреда. Я выпил шесть бочонков вина в три дня с принцем Суабом из любви к его жене; а хорошенькая маркиза де Сиракюз до того вскружила мне голову, что для того, чтобы отдалить мой отъезд на неделю, я прятался под юбкой и чепцом ее камеристки, так что ты искал меня везде и не находил.

– Делая это, мой добрый Куси, – возразил Тибо д’Овернь, которого болтовня спутника вывела из апатии, – ты доказал не то, что влюблен, а что твое сумасбродство равняется твоей храбрости… Но где же мы? – вскричал он вдруг. – Эй, Гуго! – продолжал он, пришпорив лошадь и обращаясь к оруженосцу, ехавшему впереди, – ты знаешь эту дорогу?