Иезуит

– Что ж, мы постараемся удовлетворить ваше требование. Но в свою очередь… не забывайте!..

XII. Исповедь

Конклав еще не начался, так как оставалось выполнить некоторые формальности.

Между тем кардинал Санта Северина жил еще в своем прежнем жилище, окруженный дивными произведениями искусства, теперь вполне ему принадлежащими.

Вид этих сокровищ уже не был для него столь неприятен с той поры, как слова умирающего папы указали ему возможность уплатить долг, а следовательно, и разорвать связывающие его ненавистные цепи.

К тому же с недавних пор им овладела другая страсть, он мечтал о другом идеале, который не был уже чистым искусством.

В первый раз в жизни, после того как он вечно любовался бронзовыми и мраморными богинями и женщинами, кардинал Санта Северина мечтал о женщине, состоящей из плоти и крови. В первый раз холодная страсть к искусству уступила место страстным желаниям, пробуждаемым в крови людей чувственной любовью.

Санта Северина держал в руках запечатанное письмо, пристально смотрел на него и не решался его распечатать, как бы боясь слишком скоро узнать решение своей судьбы.

– Я сумасшедший, – шептал кардинал, ходя большими шагами по своему кабинету, устланному мягким ковром. – Ведь она развратница… чудовищная Мессалина… отравительница…[50 - Мессалина – синоним распутной женщины по имени третьей жены римского императора Клавдия Мессалины (25–48), снискавшей репутацию распутной, властной, жестокой и коварной женщины; казнена за организацию заговора с целью свержения Клавдия.] Она сама покаялась мне в этом… Ее поцелуи смертельны, в ее объятиях яд! История дома Борджиа, переполненная ужасами, не заключает в себе ничего, что бы могло сравниться с жестоким хладнокровием этой женщины, сеющей смерть на своем пути…

И тотчас же, в припадке страсти, воскликнул:

– Да!.. Но она так хороша!.. И если бы она полюбила меня…

Вдруг его лицо исказилось от мучительного страдания.

– Меня любить? – прошептал он. – Ей, которая убивает ради забавы страстно влюбленных в нее красивейших юношей… ей полюбить старого безобразного прелата?.. А все же, если моя страсть будет ею отвергнута, то ни искусство, ни трон не заставят меня забыть ее.

Он вдруг направился к огромному венецианскому зеркалу, во весь рост отразившему его высокую, стройную фигуру.

– А ведь мои сорок восемь лет не слишком заметны на моем лице, – сказал он задумчиво, голосом, полным надежды, – моя фигура не так безобразна, как я воображал… Кто бы мог подумать, что я кончу тем, что стану заниматься этими внешними преимуществами, которые я уже так давно оставил смешным ганимедам[51 - Ганимед – синоним прекрасного мужчины по имени Ганимеда, сына царя Троса, похищенного Зевсом за красоту и вознесенного на Олимп, где он стал виночерпием.], имени которых никто не будет помнить… Санта Северина, ты поздно начинаешь сходить с ума… но зато не шутя!

По правде говоря, кардинал напрасно так беспокоился о своей наружности. Его изящная, сильная фигура, меланхолическая красота его истинно аристократического лица, выражение величия и ума на его царственном лице – все это неизмеримо возвышало кардинала над элегантными юношами большого света. В глазах женщины с изящным вкусом, а Анна Борджиа была таковой, такой мужчина, как Санта Северина, должен был быть во сто раз привлекательнее всех этих изысканных франтов, конкуренции которых он так боялся.

Немного успокоенный такими рассуждениями – какой человек не способен тешить себя иллюзиями, если только ему представится хоть малейшая на то возможность, – кардинал решился, наконец, распечатать письмо. Когда он открыл его, то в комнате распространился тонкий и приятный аромат, опьяняющий аромат, хорошо знакомый кардиналу. Это был тот самый аромат, который так сильно способствовал тому, чтобы вскружить ему голову в то время, когда в его уединенном кабинете Анна Борджиа каялась ему в грехах, придававших такую странную, ужасающую привлекательность дьявольской красоте этой девушки.

Чтение письма повергло кардинала в род какого-то экстаза. Он покрыл его поцелуями и прошептал:

– Я пойду, я во всем буду ей повиноваться… А если она и со мной поступит так, как с другими?.. Если она зовет меня, чтобы отдаться мне и потом убить меня?..

Он улыбнулся с гордым презрением.

– Что ж за беда? Я ведь ее знаю: она не убьет меня, пока не отдастся мне… а этого с меня довольно…

И кардинал тщательно спрятал письмо в секретный ящик.

Дьявольские предсказания иезуита, построенные на превосходном знании человеческого сердца, сбылись точь-в-точь.

Санта Северина легко согласился выслушать исповедь Анны Борджиа, думая, что дело идет об одной из тех робких девочек, приходящих в ужас от самого пустого греха, словно сатанинские когти уже распростерты над ними.

С другой стороны, слух о благодеяниях и о благочестии внучки Александра VI достиг и его ушей. Каково же было его изумление, смешанное с ужасом, когда он узнал, что прекрасное создание, стоявшее перед ним на коленях, было развратным чудовищем и что обманчивая красота лица соединялась в ней с одной из тех порочных душ, какие лишь изредка порождает природа.

Результат, предвиденный иезуитом, получился немедленно. За первым чувством отвращения, наполнившим вначале душу кардинала, последовало странное чувство непреодолимого любопытства. Ему хотелось узнать этого дикого зверя в образе человеческом, хотелось изучить эту низкую душу, столь сильную тем, что она скрывалась за самой невинной и прекрасной наружностью в мире…

Кардинал Санта Северина имел блестящий ум и великодушное сердце. Эти-то два качества, казалось, долженствовавшие спасти его, послужили, напротив, причиной его погибели. Его столь высокий ум заставил его всеми своими силами стараться разрешить прекрасную тайну, находившуюся перед его глазами, а сердце убеждало его, что такой человек, как он, мог протянуть руку помощи этой порочной девушке, чтобы спасти ее душу. Ему казалось, что порочная жизнь, которую вела до той поры Анна, была следствием некоторого рода заблуждения, причиной которого была чрезвычайная молодость, живая и энергичная кровь, сознание своего богатства и почти безграничной власти – сознание роковое по своему пагубному влиянию на молодые умы. А Анне Борджиа минуло едва только шестнадцать лет, когда она оказалась свободной, располагающей собой по собственному желанию и окруженной безмерной роскошью, дозволявшей ей удовлетворять всем капризам ее развращенного воображения.

Итак, кардинал смотрел на все преступления Анны как на следствие временного опьянения, от которого он льстил себя надеждой излечить ее, употребив на то небольшое старание. Ему улыбалась приятная роль отца, утешителя и искупителя, примененная к такой обольстительной девушке, какой была герцогиня Борджиа.

Но вот овечка вместо несколько дикого сопротивления, которого ожидал от нее кардинал, начала возбуждать пастыря своими ласками и слезами… Она кончила тем, что очаровала этого благородного и гордого человека, носившего свою кардинальскую мантию, словно королевскую. Она дала ему понять, что ее страстное желание избавиться от обладавших ею любовников происходило оттого, что она понимала всю их ничтожность. О, если бы она встретила человека сильного и властного, человека с обширным умом и твердым характером… настоящего человека!.. Она бы привязалась к нему, как собака привязывается к своему господину, она бы жила только, чтобы любить его, служить ему, и с радостью умерла бы, чтоб только избавить его от какой-нибудь неприятности…

Говоря эти слова, Анна не спускала своих жгучих глаз с кардинала, нежно сжимала его руки и иногда орошала их слезами…

Что же должно было произойти?

Кардинал был побежден. Сначала он тайно полюбил девушку, призывал ее в уединении своих бессонных ночей, мечтал о ней со всей горячностью пылкого темперамента и со страстностью, присущей людям, большую часть своей жизни проведшим, не любя ни одной женщины.

Короче говоря, во время частых свиданий, которых кающаяся грешница требовала от своего духовника, глаза, вздохи и лицо кардинала выдали его очень скоро.

Анна увидала, что плод созрел, и решилась встряхнуть дерево насколько то было нужно, чтобы он упал. Она с величайшим искусством, присущим даже самой невинной женщине, заставила кардинала сначала в иносказательной, а потом и в более ясной форме признаться ей в любви.

Кардинал принужден был высказаться, так как она довела его до такого состояния, что он не мог более хранить своей тайны, и мало-помалу выдал ей ее своими безумными, отрывистыми, как рыдания, речами.

А Анна, эта сирена, приняла признание робко и стыдливо и, рыдая, дала понять кардиналу, что и она также страстно его любит и что ее приводит в отчаяние позор ее прежней жизни, делающий ее недостойной этого высокого чувства.

Однажды став на эту дорогу, они не могли не сойтись. Письмо, которое кардинал покрывал поцелуями в порыве безумной радости, было более, нежели простым обещанием.

В этом письме она его предупреждала, что в тот же самый вечер калитка парка дворца Борджиа откроется, если в нее захочет войти князь святой римской церкви, без сомнения, переодетый…

Скорее ночь забыла бы последовать за днем, нежели кардинал не явился бы на это свидание.

В назначенный час он был у дворцовой калитки, переодетый в великолепный костюм кавалера, скрываемый от глаз любопытных широким плащом.

Было чрезвычайно любопытным зрелищем видеть глядящимся в зеркало знаменитого своей добродетелью и знаниями кардинала, которого католический мир собирался возвести в сан первосвященника. Любовь превратила в юношу этого сильного и могущественного человека. Она внушила зрелому и рассудительному кардиналу те же ребячества, которые в других людях казались ему достойными отвращения и насмешки.

С другой стороны, разве это было неестественно?

Без сомнения, сатана должен был радоваться такой победе; и, как всегда, и в этом случае, так же, как и во всех других, его лучшим и вернейшим помощником была и будет женщина. В действительности кардинал, затянутый в кавалерский кафтан, не представлял собой несчастной фигуры. Напротив, при виде его можно было бы сказать, что он создан сидеть на лошади и вести в битву полк, со шпагой наголо.

У дверей ждал неизменный Рамиро Маркуэц.

Добряк мажордом удивился и огорчился новым капризом своей госпожи, которую до тех пор он видел всецело погруженной в мысли о мщении.

Он также был смущен и испуган, видя, что новый избранник, вместо того чтобы быть привезенным во дворец с обычными предосторожностями и с завязанными глазами, пришел сам и знал, что идет во дворец Борджиа. Но на все замечания верного слуги герцогиня ответила только тремя словами: «Это ради мести…»

Тогда Маркуэц успокоился, потому что для него на свете не было ничего более священного и неоспоримого, как право его госпожи, желавшей отомстить за себя.

Кардинал, все еще сопровождаемый мажордомом, прошел через парк. Два или три раза ему показалось, что он слышит между кустами подозрительный шум, и тогда он вспомнил ужасные признания Анны Борджиа.

Ему пришло на ум, что этот дворец сделался гнездом убийц и что, может быть, позади этих чащ были спрятаны браво[52 - Браво – наемный убийца в Италии.], предназначенные для уничтожения докучных свидетелей распутства их госпожи, и его рука схватилась за эфес висевшей у него на боку шпаги.

Но тотчас же одна мысль заставила его улыбнуться.