Иезуит

И он указал на графин, наполненный водой, к которому, впрочем, и приглашенные прибегали часто.

Этот разговор, казалось, указывал на то, что четыре человека, собравшиеся в вышеупомянутом доме, были или страшные бедняки, или невероятные скряги, могущие перещеголять даже и Гарпагона.

Продолжение нашего рассказа покажет, что они не были ни тем ни другим.

Вскоре скромная провизия была съедена. Наши собеседники встали из-за стола, словно люди, побывавшие на пиру, достойном Сарданапала[53 - Сарданапал – последний ассирийский царь. Имя его стало нарицательным, символизируя роскошь и изнеженность.].

– Нужно сознаться, – сказал мессир Бернардо, говоривший с резким флорентийским акцентом, – нужно сознаться, что мы большие обжоры!.. У нас был сегодня необычайно роскошный пир!.. Лукулл[54 - Лукулл Луций Лициний (ок. 117–56 г. до н. э.) – римский полководец; считался одним из самых богатых людей своего времени (библиотека греческих книг, виллы с саунами, коллекция произведений искусства); после отставки с поста главнокомандующего в 67 г. жил в Риме и устраивал пышные пиры (отсюда выражение «лукуллов пир»).] ужинал у Лукулла…

– Ведь это только два раза в месяц, брат мой, – сказал снисходительным тоном маэстро Паоло, – два раза в месяц мы можем позволить такое маленькое излишество… Мы ведь состоим из души и тела, и надо давать удовлетворение как первой, так и второму.

Между тем вошел привратник и убрал со стола. Он заметил с большим неудовольствием, что от вареной рыбы, на остатки которой он сильно рассчитывал, не осталось ничего, кроме костей да головы.

Когда он вышел, мессир Джулио подошел к двери, тщательно запер ее и опустил тяжелую портьеру, препятствовавшую доступу как воздуха, так и звука. Или синьор Джулио очень боялся простуды и ревматизма, или подобные предосторожности означали, что четверо собравшихся должны были беседовать о весьма важных вещах. Хозяин дома повторил свои манипуляции во всех углах, потом, видимо, удовлетворенный, уселся посреди комнаты, где другие собеседники уже давно заняли свои места.

Как бы по волшебству, торжественная серьезность сменила любезно шутливый тон, господствовавший в разговоре, веденном до сих пор этими синьорами. Казалось, что вместо старых холостяков, собравшихся, чтобы забыть на минуту жизненные невзгоды, видишь перед собой министров, собравшихся порассуждать о наиважнейших государственных интересах. И действительно, эти лица стояли выше всяких министров; это были таинственные владыки, могущество которых было тем более страшно, что оно не было известно толпе. Это были четыре главных избирателя иезуитского ордена, высший совет этого учреждения, всемогущие владыки, разрешавшие с общего согласия самые важные вопросы и часто выносившие приговоры об уничтожении государств и о смерти государей и пап.

Всего главных избирателей было, собственно, пять. Посмотрим же, по каким причинам пятый, которым был наш друг, отец Еузебио, не присутствовал на заседании этого мрачного синедриона[55 - Синедрион – древнееврейское высшее государственное учреждение и судилище в Иерусалиме.].

– Братья мои, – сказал мессир Джулио, предварительно набожно перекрестившись, – по вашему поручению я просил пятого главного избирателя, нашего сотоварища Еузебио, не присутствовать на этом заседании. По обычаю нашего ордена эта просьба равносильна сообщению о том, что сегодня будут обсуждать избрание его в главы ордена.

Все наклонили головы в знак согласия.

– Но прежде всего, – прибавил хозяин дома, – позвольте мне сообщить вам о подробностях поручения, возложенного на меня, как на старейшего из главных избирателей, нашим покойным братом генералом socius’ом ордена.

– В котором часу он умер? – спросил купец.

– Вчера, в восемь часов вечера, – сказал маэстро Паоло.

– По уставу ордена его должен был лечить доктор, состоящий членом нашего ордена; я думаю, что еще более будет согласоваться с желанием законодателя, если вместо простого члена это будет главный избиратель.

– Совершенно верно, – подтвердили другие.

– Письменная исповедь умирающего была записана мной и подписана им самим. Наш брат Паоло прибегнул к своему искусству, чтобы дать умирающему силы подписать ее. Вот эта исповедь; я прочту ее, согласно нашим обычаям.

Эти объяснения, принимаемые иезуитами со спокойной молчаливостью людей, слушающих вещи им уже известные, недостаточны для читателя, которому мы должны дать более полное представление о странной организации этого тайного комитета.

Пять главных избирателей хотя и должны были быть учреждены и избраны на большом собрании иезуитов одиннадцатого года, тем не менее избирались не им. Когда один из избирателей умирал, четверо других собирались и выбирали особу, долженствовавшую заменить его, из лиц, считаемых ими наиболее достойными этой чести. Об этих выборах никто ничего не знал, исключая секретаря общего собрания, передававшего приказания пяти начальников младшим членам ордена.

Когда умирал официальный генерал ордена, то есть бывший таковым в глазах публики, пятеро избирателей не действовали прямо. Выборы происходили на большом собрании, и избрание должно было быть утверждено папой, который в этом случае, казалось, абсолютно повелевал армией этих новых янычар католической веры. Но высшие избиратели тотчас же ставили рядом с генералом socius’a, который и был облечен истинной и полной властью. Избрание socius’a оставляло вакантным пост главного избирателя, который тотчас же замещался по голосованию четырех остающихся избирателей.

Такова была эта удивительная организация, уничтожавшая индивидуума, чтобы отдать все его силы в абсолютное распоряжение ордена; это – высшая система обезличивания, по которой все таланты, все способности и даже все пороки различных членов конгрегации должны были служить к упрочению величия этого обезличенного организма, по-видимому, абстрактного, но тем не менее пугающе реального.

Подобное учреждение, если б оно имело целью утвердить чье-либо могущество, богатство и счастье, хотя бы и самого главы общества или лиц, стоящих еще выше его, должно было бы необходимо обрушиться под давлением собственной тяжести.

Такая железная система уничтожения личности и постоянного самопожертвования непременно бы разбилась, если бы в основании ее лежало благо одной, десяти или даже сотни лиц. Но Лойола устроил совсем иначе: он построил свой орден на одной идее – идее господства церкви над всем миром. Глубоко изучив человеческую душу, он побудил к самопожертвованию меньших, указав им на самопожертвование высших; потребовал от простого брата, чтобы он отказался от личных желаний и надежд, не связанных с благом ордена, указав на пример генерала и всех высших начальников, так как и они тоже не имели ни воли, ни интересов, ни надежд, не относящихся к ордену.

Таким образом, вся сумма этих сил, напряжение всех этих желаний, мистическое влияние всех этих жертв соединялись, чтобы составить одно чудовищное и непреодолимое целое, род вооруженной косами колесницы, которая, как колесница Джаггернаута, двигалась по земле, давя людей и людскую совесть, превращая все в пассивное состояние трупа перед господствующей идеей иезуитов: perinde ad cadave er.

Ни один иезуит, каков бы ни был его сан, никогда не был вполне свободен. Стремление лично воспользоваться неограниченной или выборной властью, стремление, столь пагубное для всякой демократической республики, не имело места в ордене иезуитов.

Правила ордена позволяли иногда иезуиту оставаться одному, но никогда не допускалось, чтобы два иезуита разговаривали между собой без того, чтобы третий не присутствовал при их разговоре. Правило это так строго соблюдалось, что когда прогуливались три иезуита вместе и один из них принужден был почему-либо отстать от других, то остальные два должны были разойтись или молчать до тех пор, пока к ним присоединится третий товарищ.

Таким образом, желающий захватить в свои руки правление орденом не мог найти какую-либо поддержку или друга; первый, кому бы он доверился, выдал бы его, и яд вскоре избавил бы орден от неудобного члена.

Но в чем именно искусство и гениальность организации Игнатия Лойолы и его двух сподвижников, Лефевра и Лейнеца, достигли высшей степени, так это в выборе и составе главных избирателей. По уставу, они не могли быть лицами духовными и должны были жить в миру, иметь профессию и исполнять какие-нибудь общественные должности, одним словом, быть настоящими гражданами.

Кому бы пришло в голову, что этот мирный купец, этот честный остряк был иезуитом первой категории, одним из главных избирателей? А блестящий офицер, с героической храбростью шедший в атаку на французских солдат; а доктор, прославившийся большим числом удачных излечений; и, наконец, скромный церковный староста, столь малоуважаемый своим привратником? Они на самом деле не имели в себе ничего такого, что бы могло дать возможность узнать в них начальников самого могущественного католического ордена, товарищей неограниченной власти черного папы.

Таким образом, власть иезуитов проникала во все классы общества; никто не мог считать себя защищенным от ее ударов, никто не мог надеяться скрыть от нее свои мысли, потому что кто бы мог сказать наверное, являлся или не являлся агентом ордена артист, с которым он шутил, священник, у которого он исповедался, простой разносчик, приносивший ему на дом вино, и т. д.

Были также и женщины, служившие ордену могущественным орудием влияния и принадлежащие ко всем классам общества, начиная от княгини и кончая прачкой. Таким образом все члены этого общества шли и стремились к единственной цели: к увеличению могущества ордена, к уничтожению появлявшихся со всех сторон противников диктатуры римской церкви и цепей, наложенных старинной схоластической теологией на свободу мысли.

Церковный староста вытащил из кармана шкатулочку, на которой остановились с выражением какого-то почтительного беспокойства взгляды трех его товарищей.

– Вот кольцо генерала, – сказал синьор Джулио, показывая им серебряное колечко, уже виденное нами на руке старика. – А вот завещание, – прибавил он, вынимая из той же шкатулочки свиток, который он развернул и прочел:

«Уго Маранда, посвященный монах ордена иезуитов, это мое завещание и моя исповедь.

Готовый предстать перед Господом, я объявляю и по совести думаю, что всегда делал все возможное для увеличения могущества ордена, возведшего меня в этот сан, и для распространения по всему миру святой католической веры.

Объявляю, что если иногда и совершал или приказывал совершать поступки, подлежащие, может быть, осуждению обыденной морали, то делал это всегда в интересах ордена, постоянно пренебрегая всяким удовлетворением моих личных страстей и желаний.

Поэтому я умираю спокойно, надеясь, что Бог по своему бесконечному милосердию простит меня, признав, что даже тогда, когда мои руки, казалось, были запятнаны преступлениями, намерения мои были чисты.

Объявляю, что я способствовал сокращению страданий короля французского Франциска I, двух кардиналов и довольно большого числа политических деятелей. Эти смерти были настоятельно необходимы для интересов религии и ордена.

Назначаю моим преемником, если на то последует согласие общих избирателей, преподобного отца Еузебио из Монсеррато. Он обладает всеми необходимыми качествами для занятия этой должности, которую я занимал столь незаслуженно. Прошу моих братьев согласиться на это назначение, которое, со своей стороны, я считаю согласующимся и с их желаниями.

Я возложил на отца Еузебио поручение, известное также и главным избирателям. Здесь, с моего смертного одра, я подтверждаю необходимость данного ему поручения и настаиваю, чтобы орден как можно скорее заставил сойти со сцены указанную мною личность.

Тайные бумаги, хранившиеся у меня по правилам ордена, были мною уничтожены, как только я почувствовал, что силы мои убывают в сильной степени. Только два документа отданы мною братьям Джулио и Паоло, так как я считаю их сохранение необходимым для будущности нашего ордена».

– Эти два документа, – прибавил Джулио, прервав чтение, – условие заговора триумвирата, подписанное в Париже герцогом де Луиза, маршалом де Сант Андреа и герцогом Лоренским; и обязательство, которым кардинал Санта Северина удостоверяет, что всегда будет повиноваться приказаниям нашего ордена. Так как, кажется, триумвиры и кардинал имеют намерение не выполнить этих обязательств, то я думаю, что оплакиваемый нами брат был прав, позаботившись о сохранности этих документов.

Остальные братья сделали утвердительный знак головой, и синьор Джулио продолжал:

– «Прошу братьев обратить внимание на дела во Франции, где подготовляются весьма важные события, могущие принести церкви и ордену большую пользу или великий вред, смотря по тому, хорошо или дурно будут они направлены.

Особенно умоляю моего преемника и высших избирателей, не стесняясь, приказывать все необходимое для успеха задуманных ими предприятий, и помнить, что тот, кто работает для торжества религии и во славу Божию, не может обращать внимания, сообразуются ли с обыденной моралью средства, употребляемые им.

В Риме, с моего смертного одра в доме ордена иезуитов.

Уго Маранда».

Таков был этот документ. Он один мог бы указать на те причины, по которым орден иезуитов фатально должен был распространиться по всему католическому миру. Кем были на самом деле величайшие политики, искуснейшие полководцы и обширнейшие умы в сравнении с этим обществом людей, деятельности которых не прерывала даже и сама смерть?

Когда человек обыкновенный (профан, как говорили иезуиты) находится при смерти, то его мысли сейчас же претерпевают неизбежные и сильные изменения. Интересы власти, богатства и гордости исчезают, и человек остается слабым и нагим, со своими грехами и ничтожеством, лицом к лицу с мрачной таинственностью смерти. Для иезуита этого ужаса не существовало.