Иезуит

– Это возможно, синьора, – серьезно сказал голландец, не сумевший удержаться, чтобы не вздрогнуть. – Верно только то, что эти враги были столь непримиримы, что даже и теперь, после двадцатилетнего пребывания на этой свободной голландской земле, я не могу вспомнить о них без внутренней дрожи. Это жестокие враги, синьора, и люди, избежавшие их мести, так же редки, как люди, захваченные течением Гольфстрима и вернувшиеся на свет божий.

– Значит, вы также боролись с иезуитами? – сказала женщина дрогнувшим голосом.

При звуке этого ужасного слова все они остановились и одинаковая дрожь пробежала по их жилам.

– Синьора, – пролепетал эшевен, – вот уже двадцать лет, как я не слышал этого слова… хотя оно и много раз раздавалось в моих ушах во время бессонных ночей.

– Двадцать лет! И ваши несчастья приключились с вами в Риме? И это отец Еузебио из Монсеррато дал вам почувствовать всю адскую силу своего ордена?

– О синьора… синьора! – воскликнул купец, всплескивая руками.

Несчастный побледнел как мертвец и не был в состоянии произнести ни слова более.

– Ну полно, синьор Карло Фаральдо!.. – сказала синьора с невыразимой улыбкой. – Успокойтесь, мы ведь также жертвы этих людей… кардинал Санта Северина и я…

– Герцогиня Анна Борджиа, я уже давно узнал вас!.. – прошептал купец.

Последовало долгое молчание.

Тяжесть воспоминаний, как громадная морская волна, обрушилась на головы трех изгнанников. Они помнили, помнили слишком хорошо!.. И в какой бы уголок своего прошлого они ни заглянули, повсюду имя иезуита соединялось для них с идеей о преследовании, об измене и о яде.

– И как подумаешь, – сказал эшевен минуту спустя, – как подумаешь, что по справкам, наведенным мной в Риме тайным образом, оказалось совсем другое…

– Вы, значит, интересовались судьбой вашей несчастной союзницы в такой неравной борьбе?

– Увы, синьора, я не хочу казаться в ваших глазах лучше, нежели я есть на самом деле. Чувство, более всего побудившее меня наводить справки, был страх; горестный опыт заставил меня понять, что за враги были эти иезуиты, и я наводил справки, чтобы узнать, хотя отчасти, об их планах. Те, кто наводил для меня эти справки в Риме, сообщили, что во дворце Борджиа произошла ужасная трагедия, что герцогиня, кардинал Санта Северина и отец Еузебио из Монсеррато были отравлены… и что из троих выжил только один иезуит, да и то только телом, так как его разум был омрачен помешательством.

Синьор Северини – теперь уже у него не было другого имени – весело улыбнулся.

– Мы расскажем вам все это позже. Но, судя по тому, что я понял из вашего рассказа, вам нечего жаловаться на судьбу: она вам весьма быстро доставила спокойствие, которого вы искали.

– О да, я был замечательно счастлив. Спустя год после моего бегства из Рима я уже стал уважаемым и счастливым гражданином Амстердама. А все же, синьоры, долгие годы я не считал себя в безопасности, долгие годы я не засыпал ни одного вечера, не подумав, что отлично могу заснуть в эту ночь сном вечным. О синьора, какой ужас умеют внушить эти мерзкие люди!.. Они, вероятно, забыли меня, так как я был слишком слаб и бесхарактерен, чтобы их месть помнила обо мне, но все же в продолжение десяти лет я жил, постоянно опасаясь этой мести.

– Но разве здесь, в Голландии, эти изверги могут иметь какую-либо власть? – спросила герцогиня с беспокойством.

– О, они могут всюду проникнуть, – с горечью сказал купец. – Кто может быть уверенным, что храбрый воин, сражающийся и побеждающий испанцев, не член ордена?.. Кто может утверждать, что смелый депутат генеральных штатов, голос которого всегда раздается в защиту самых решительных и самых либеральных мер, не брат общины иезуитов? Кто может сказать, что благочестивый отшельник, утешающий и подкрепляющий бедного путника, не последователь Лойолы? Кто удостоверит, что моряк со стаканом в руке, распевающий гимны за нашу свободу, не иезуит?

– Он прав, мой друг, – грустно сказал синьор Северини.

– Вы обещали мне рассказать ваши приключения, – напомнил с почтительной настойчивостью муниципальный судья.

– Вы правы, мой друг, – ответила герцогиня, встряхивая головой, как бы желая прогнать грустные воспоминания. – Итак, знайте, что, отправив вас к отцу Еузебио с письмом, желания которого я вам сообщила, я получила от отца Еузебио ответ.

– А… воображаю, какой ответ!

– В нем заключалось только одно слово: muerte.

– Злодей! – прошептал Карло, вспомнив о том, что Еузебио приготовил для него.

– Тогда я рассудила, что мне остается принять только одно решение: я должна была умереть с любимым мной человеком и увлечь за собой в могилу также и нашего палача. Я не боялась смерти, особенно когда она сопровождалась местью; что же касается до избранника моего сердца, то я знала, что могу на него рассчитывать…

– Дорогая Анна!

– Но вскоре, – прибавила Борджиа, – мне пришла другая мысль: зачем было умирать, зачем радовать этой последней победой наших врагов? Разве мы не могли обмануть их и жить, и, если возможно, начать жестокую борьбу с этим царством кровожадных лицемеров? Тогда я подготовила ту сцену, которую вам описали. Я и кардинал выпили легкое наркотическое вещество, а иезуиту я дала средство, способное усыпить его только после того, как он помучается, словно грешник в аду. Это было наименьшее, чего он заслуживал.

И воспоминание об этой сцене и о корчах иезуита вызвали веселую улыбку на устах герцогини, эшевена и кардинала.

– Когда мы проснулись, – продолжала Борджиа весело, – я и мой друг совершенно уже оправились от этого легкого потрясения, а отец Еузебио еще лежал на ковре без чувств. Тогда с помощью моего мажордома Рамиро Маркуэца, знавшего все, мы положили тело иезуита в гроб, который и был поставлен в капеллу моего дворца; затем, взяв с собой золото и драгоценности и тщательно переодевшись, поторопились оставить негостеприимные стены Вечного города.

– Воображаю себе лицо монаха, когда он проснулся в такой странной обстановке! – сказал эшевен, улыбаясь.

– Он проснулся помешанным. Нам рассказали, что его товарищи перенесли его в монастырь и что долго отчаивались возвратить ему здоровье и разум. Мы отправились во Францию, где Северини – это фамилия, принятая кардиналом, – устроился в Париже под видом знатока и любителя художественных вещей и так прославился своим искусством определять их ценность, что очень скоро приобрел большую милость короля французского. Но наша радость была непродолжительна: Рамиро Маркуэц, оставленный мной в Риме с поручением сообщать нам все, что будет происходить, дал знать о выздоровлении иезуита…

– Дьявол сорвался с цепи! – пробормотал Каролюс.

– Так как мы постоянно были настороже, то и заметили вскоре после этого, что подозрительные лица бродят вокруг нашего дома и что за нами внимательно следят.

– Один подкупленный мной служащий в трибунале веры дал знать, что инквизиция собиралась арестовать нас. Мы недолго раздумывали и уехали в тот же вечер и на другой день были уже на границе Швейцарии.

– Неужели и там вы не были в безопасности?

– Разве вы, жертва иезуитов, так мало их знаете? Мы их находили повсюду: как в совете короля французского, так и в консистории Кальвина; как между начальниками лиги, так и между знаменитыми протестантами. Преследователи окружали нас со всех сторон. В Америке испанские колоны напали на нас по приказанию архиепископа, в Англии нас преследовали протестанты, наущенные их священниками; даже в Японии, где мы в последнее время искали убежища, могущество этих людей возбудило против нас предрассудки языческого населения и нас спасло только бегство… И теперь, приехав сюда просить у вас убежища, мы чувствуем некоторый упрек совести, Карло: кто знает, не станем ли мы причиной, что ненависть иезуитов распространится и на ваш дом, который до сих пор они щадили?

Дрожь пробежала по телу эшевена – его действительно мучило подобное предположение. Но, как человек смелый, он, улыбаясь, сказал:

– Здесь совсем другое дело: я эшевен, войска в моем распоряжении, и я могу рассчитывать на всех окружающих. К тому же я буду настороже и, уверяю вас, что тот дьявол, которому удастся поймать меня врасплох, будет очень хитер.

Разговаривая таким образом, они дошли до дома эшевена, где их встретила госпожа Федерика, красивая и важная матрона, очень полная, с не особенно умной физиономией, но зато добрая и ласковая.

Она подошла к путешественникам и приняла их так радушно, что до глубины души тронула изгнанников.

Двое прекрасных ребят, с белокурыми волосами и голубыми глазами, стояли по бокам матери и украшали ее гораздо более, нежели самые редкие драгоценности.

– Вы обладаете настоящим сокровищем, мессир Каролюс, – сказала герцогиня, глядя на счастливое семейство с искренней нежностью.

– И я сумею сберечь его, если понадобится, – сказал эшевен, отвечая улыбкой на комплимент римской аристократки.

День склонялся к вечеру. Оборванный, запыленный худой нищий, с глубоко впавшими глазами, подошел к дому, в котором Каролюс ван Бурен так радушно принял преследуемых орденом иезуитов иностранцев.

Нищий этот был очень стар; ясно видно, что он уже перешагнул восьмидесятилетний возраст. И тем не менее тяжесть лет казалась почти ничтожной в сравнении с теми изменениями, какие произвели в нем болезни и превратности судьбы.

После недолгой ходьбы несчастный старик начинает задыхаться, колени его подгибаются и им овладевает мучительное чувство, чувство физического бессилия, тогда как душа еще сильна и борется. Но усилие духа вскоре преодолевало в нем слабость тела, и старик продолжал идти далее, не отклоняясь ни на одну линию ни вправо, ни влево.

Мы уже раньше указали на цель, к которой он стремился: то был дом Каролюса ван Бурена. Если бы эшевен доброго города Амстердама мог видеть глаза этого таинственного пришельца, пламенный и полный угрозы взгляд, и если бы с прозорливостью, в высшей степени возбужденной страхом, он мог прочесть в уме старого нищего, то ужас его еще более бы усилился и оправдался.

Наконец старик подошел к двери дома Каролюса и нашел там мать семейства, показывающую гостье свой дом. При звуке глухого голоса нищего обе женщины вздрогнули, и герцогиня оглядела проницательным взглядом человека, просившего ради Христа куска хлеба; не то чтобы его голос или вид напоминали ей что-либо, но какой-то непобедимый инстинкт предупреждал ее, что следует остерегаться.

Но вид несчастного, дряхлого старика успокоил ее: как заподозрить врага в этом бедном, умирающем теле, которое, может статься, станет прахом… раньше, нежели наступит завтрашний день.