Пропавшие в Эдеме

– Я все время грызу себя, Омри, – сказала она. От первого лица. Сокрушенным голосом. Ее голова все еще лежала у меня на плече. А бедро касалось моего бедра.

– Но что ты могла… – начал я.

– Знаешь, – перебила она меня, – когда Ронена отпускали на выходные из армии, я приезжала встречать его на станции, и за секунду до того, как мы обнимались, он доставал из кармана рубашки темные очки, чтобы они не мешали нашим обнимахам – так мы называли это на своем языке: мы прижимались друг к другу, пока маленький страх остаться одному, который всегда прячется в тоске, не покидал нас. Понимаешь? Может быть, если бы я обхватила его вот так, сильно, в первые дни медового месяца и мы бы устроили обнимахи – он бы успокоился. А может быть, если бы я не говорила с экскурсоводом на солончаке, если бы мы вообще не поехали в Боливию, если бы я не пошла к тебе посреди ночи, если бы не согласилась отправиться на велосипедах по Дороге Смерти…

– Кто знает, Мор. Все эти «может быть»…

– У меня был свой маршрут, Омри. Я знала, к чему в жизни стремлюсь. И знала, что прохожу этот маршрут не одна. А сейчас я сбилась с пути. Без понятия, что делать.

– Мне кажется, что… – я осторожно приобнял ее за плечо, – шива для того и нужна, разве нет? Чтобы отодвинуть все эти вопросы на потом.

Она прижалась ко мне, намекая, чтобы я ее обнял.

Я все еще не был уверен, что поступаю правильно. И думал: зачем ты заговорил о шиве, идиот, она же сейчас вспомнит, очнется, вернется туда, и больше ты ее не увидишь.

Но зато наши тела переплетались – без усилий, без сопротивления.

Орлы куда-то улетели.

У меня в голове снова заиграла та самая песня «Церкви Разума». Я пытался отвязаться от нее, но отвязаться от песни, которая уже звучит в голове, – это без шансов, как и остановиться на полпути и не влюбиться.

Ты теряешься больше всего, когда знаешь,
Чего хочешь,
И я такой же.

– Мне не хочется возвращаться на шиву, – после долгого молчания сказала она.

– Почему?

– Его родные… Я не рассказывала им, что на самом деле произошло. Сказала, что это несчастный случай, что он ехал близко к обочине и просто поскользнулся, и сейчас мне кажется, что они подозревают, и…

– Но почему…

– Они все время проверяют, достаточно ли я скорблю. Так ли я себя веду, как полагается вдове. Но все слезы я выплакала в самолете, мне кажется. Я села в него никакая, четыре дня до этого не спала – и во время полета тоже не смогла заснуть. Поэтому я пила коньяк из пластиковых стаканчиков и плакала. Видимо, в какой-то момент я вышла из себя, потому что люди вызвали стюардессу.

– Вау.

– Она пришла и спросила, что случилось, нужно ли мне что-нибудь, и предложила алкоголь, чтобы я немного успокоилась. Ну я рассказала ей, что случилось. Она вытаращила глаза, села на свободное место рядом со мной, положила руку на мою и попросила, чтобы я рассказала что-нибудь про Ронена. Ну я рассказала. О записках, которые он оставлял мне на холодильнике. О том, как он играл мне Брамса, когда я болела, частный концерт для одной слушательницы, которая после каждой части аплодировала ногами, потому что пошевелить остальными частями тела ей было трудно. И как на свадьбе, когда он увидел, что я стою в сторонке, а моя семья ко мне подходит, он подошел, обнял меня и сказал: ты не одна, Мор. Я говорила и плакала, плакала и говорила, в конце концов стюардесса тоже заплакала, пересадила меня в бизнес-класс и принесла мне еще коньяка.

– Мило с ее стороны.

– На эту тему его братьям тоже нашлось что сказать, ты знаешь? По пути из аэропорта его брат спрашивает меня: скажи нам, невестка, ты пьяна?

– Но… им-то ты почему не рассказала правду?

– Они бы мне не поверили. Скряжничество, собственничество, безумие – это вообще не похоже на Ронена. Все эти две недели он выглядел как плохой актер на спектакле в районном доме культуры, когда каждая реплика лишний раз напоминает, что это всего лишь игра. Они бы просто не поверили, если бы я рассказала, что он сам бросился в пропасть. Они бы представили себе что-нибудь похуже.

Я хотел спросить, что значит «что-нибудь похуже». Но не стал.

– Ты веришь мне, правда? – спросила она, подняла голову с моего плеча и посмотрела на меня взглядом, которым сироты в детском доме смотрят на пару, приехавшую выбирать себе ребенка.

– Да, – сказал я, пытаясь сделать вид, что не испытываю сомнений.

– Тебе легко поверить, ведь ты слышал только мою версию, – сказала она и улыбнулась.

Я улыбнулся ей в ответ.

Она протянула руку к моей щеке и стала ее гладить. Я протянул руку к ней, зажал пальцами один ее локон и стал медленно обвивать его вокруг пальца раз за разом… Локон оказался мягче, чем я думал.

Потом я наклонился к ней – не потому, что так решил, а потому, что меня с ней связывала невидимая веревка. Очень крепкая.

* * *

Этот поцелуй был нежнее того, в Ла-Пасе. И медленнее.

Мои руки гладили ее затылок, а ее руки – мой затылок, мои предплечья, мою грудь, залезли мне под рубашку.

Поначалу все было деликатно. Почти печально. Я чувствовал, что она все еще сдерживается. Все еще сомневается: можно ли целоваться тут, на камне. И хочет ли она этого вообще. Мне тоже было не до конца ясно, чего я хочу. И что я могу. Тогда я ответил на ее осторожность своей сдержанностью. Но по мере того как наши прикосновения становились все приятнее и все откровеннее, мое тело пробуждалось от долгой зимней спячки, и, когда она положила на меня правую ногу, а потом села на меня, оно буквально вспыхнуло. И даже голоса в моей голове, которые предупреждали: что ты делаешь, ты с ума сошел, она вдова, ее муж покончил с собой во время медового месяца, и вы не в помещении, не дай бог, кто-нибудь вас увидит, – на время замолчали.

Мы с Орной в последние годы почти не занимались сексом. И даже когда занимались, у меня становилось все меньше и меньше простора для прикосновений. Тут ей неприятно. Там – больно. Это ей уже не подходит. Не так. Не на животе. Не пальцем. Не языком. Заниматься с ней сексом – как идти по минному полю. Смотри не ошибись.

А с Мор, на этом плоском камне, будто что-то включилось – и мы были готовы забыть себя; это как игра в хорошем дуэте, дуэте тел, в которой все естественно, все кипит так, как не должно быть, как не может быть между мужчиной и женщиной, которые почти не знакомы; игра, в которой всякое прикосновение желанно, в которой оба чувствуют, насколько оно необходимо. Они касаются друг друга страстно, отчаянно. И это не делает их эгоистами, наоборот, они становятся более щедрыми друг к другу. Игра с неожиданным ритмом. Переменным. Игра, в которой можно наматывать ее локон на палец долгие, тягучие секунды – а потом резким движением схватить за волосы. Или можно вдруг засмеяться, потому что выступ камня уперся куда-нибудь не туда. И снова засмеяться, потому что угодил задом в лужу. Игра, в которой есть радость открытия новых континентов: вот родимое пятно в форме Африки, а вот ощущение от прикосновения губами к соску, а ее пальцы выглядят изнеженными, но царапают сильно, очень сильно, до крови…

Игра, в которой вдруг, в разгар бури, можно остановиться на мгновение, оглянуться вокруг в панике: что, черт возьми, мы творим? Она должна сидеть шиву. Кто-нибудь может заинтересоваться, куда она пропала. Отправиться на поиски и добраться сюда. Наверное, на всякий случай нужно…

И снова прижаться друг к другу голыми животами. Щекой к щеке. Зарядиться смелостью, перед тем как снова наброситься друг на друга с поцелуями и укусами. И хочется содрать друг с друга последние тряпки, которые еще разделяют тела.

Игра, в которой женщина так возбуждена, когда мужчина входит в нее, что слово это уже не годится. Двое просто сливаются.

Игра, в которой не остается даже слов, только отдельные слоги.

* * *

И все же я помню, что она сказала кое-что – прямо перед кульминацией:

– Не бойся.

– Что? Чего?

– Когда я кончаю, это звучит… так… как будто я… задыхаюсь.

* * *

Хотя она и предупредила, но, когда этот момент наступил, ее хрип прозвучал пугающе, ее глаза стали вращаться в глазницах, и несколько секунд мне казалось, что звучит сирена. Она перестала дышать – не вдыхала и не выдыхала. И я испугался, что все, баста, ее больше нет, и ужаснулся – в моем воображении одна картинка сменяла другую: я снова одеваю ее и тащу труп в дом Ронена… Кто, черт возьми, приносит труп в дом, где сидят шиву? Как отреагируют гости? И что именно я скажу полицейским, когда они спросят, отчего она умерла? «От оргазма»?

* * *

Тут она медленно открыла глаза.