Овод

Его тонкая смуглая рука вдруг сжалась в кулак. Она с тревогой взглянула на него. Лицо его было обращено к ней в профиль, и она заметила, как на виске у него билась жила частыми неровными ударами. Она наклонилась к нему и нежно взяла его за руку.

– Не рассказывайте дальше: об этом слишком тяжело вспоминать.

Он нерешительно посмотрел на ее руку, покачал головой и продолжал твердым голосом:

– И вот однажды я наткнулся на бродячий цирк. Помните тот цирк, где мы были с вами? Ну и там был такой же, только еще хуже, еще вульгарнее. Входил в программу, конечно, и бой быков. Труппа расположилась на ночлег возле большой дороги. Я подошел к палатке и попросил милостыню. Погода стояла нестерпимо жаркая. Я изнемогал от голода и упал в обморок у входа в палатку. В то время со мной часто случалось, что я вдруг падал в обморок, точно туго зашнурованная в корсет институтка. Меня внесли в палатку, дали мне водки, накормили, а на другое утро предложили мне…

Он приостановился.

– Им нужен был карлик, горбун или вообще какой-нибудь уродец, чтобы было в кого бросать апельсинными корками для увеселения публики. Вы видели горбуна в тот вечер? Вот я и был тем же целых два года. Я научился выделывать кое-какие штуки. Но я был еще не совсем изуродован. Это исправили: мне приделали искусственный горб и постарались извлечь все, что было можно, из моей хромой ноги и изувеченной руки. Зрители были там не очень взыскательны: они легко удовлетворялись, лишь бы им дали на истязание живое существо. А шутовской наряд довершил впечатление. Главное затруднение было в том, что я часто бывал болен и в таких случаях не мог выходить на сцену. Случалось, что содержатель труппы, когда он бывал не в духе, требовал, чтобы я все-таки выходил, и, я думаю, в такие вечера публика получала наибольшее удовольствие. Помню, один раз у меня были страшные боли. Я вышел на арену и упал в обморок посреди представления. Когда я пришел в себя, вся публика столпилась вокруг меня, все кричали, гикали, бросали в меня…

– Не надо! Я не могу больше слушать… Довольно, ради бога!

– Черт возьми, какой я идиот! – сказал Овод вполголоса.

Она отошла к окну и стояла несколько минут, не оборачиваясь. Когда она обернулась, он сидел, опять облокотившись на стол и прикрыв глаза руко. Казалось, он забыл о ее присутствии. Она села возле него. После долгого молчания она тихо заговорила:

– Я хочу вас спросить…

– Ну? – сказал он не двигаясь.

– Почему вы не перерезали себе горло?

Он посмотрел на нее с удивлением:

– Я не ожидал от вас такого вопроса. А мое дело?

– Ваше дело?.. Да, понимаю! Вы только что говорили о своей трусости. Но если, пройдя через все эти ужасы, вы все-таки не бросили своего дела, вы – самый мужественный человек, какого я встречала.

Он снова прикрыл глаза и, горячо пожав ей руку, удержал ее в своей. Наступило долгое молчание.

Вдруг свежее, чистое сопрано прозвучало снизу из сада, и раздались звуки веселой французской песенки:

Eh, Pierr?t! Danse, Pierr?t!
Danse un peu, mon pauvre Jeann?t![6 - Эй, Пьеро! Танцуй, Пьеро!Попляши-ка, друг Жанно! (фр.)]

При первых же словах Овод откинулся назад в кресло с глухим стоном. Джемма взяла его за руку и крепко сжала ее, как сжимают руку человека во время тяжелой операции.

Когда песня оборвалась и из сада раздались смех и аплодисменты, он посмотрел на Джемму взглядом раненого животного.

– Да, это Зитта, – сказал он медленно, – с ее друзьями-офицерами. Она хотела прийти в первый вечер до прихода Риккардо. Я бы с ума сошел, если бы она дотронулась до меня.

– Но она ведь не знает, – возразила мягко Джемма, – и даже не может подозревать, что причиняет вам боль.

– Она такая же, как креолки, – ответил он, содрогаясь. – Помните лицо ее в тот вечер, когда мы возились с нищим мальчишкой? Такой вид у всех креолок, когда они смеются.

Новый взрыв хохота раздался из сада. Джемма встала и открыла окно. Зитта стояла посреди дорожки. На голову ее был кокетливо накинут вышитый золотом шарф, и она держала высоко в руке букет фиалок, за обладание которым спорили три молодых кавалериста.

– Мадам Ренни, – сказала Джемма.

Лицо Зитты потемнело.

– Что вам угодно, сударыня? – спросила она, оборачиваясь и поднимая глаза с недоверчивым видом.

– Нельзя ли, чтобы ваши друзья говорили немного тише? Синьор Риварес очень нездоров.

Цыганка бросила фиалки на землю.

– Allez-vous en, – сказала она офицерам, – m’emb?tez, messieurs![7 - Уходите, господа, вы мне надоели! (фр.)]

Она вышла из сада на дорогу. Джемма закрыла окно.

– Они ушли, – сказала она, оборачиваясь к Оводу.

– Благодарю вас. Я очень жалею, что обеспокоил вас.

– Какое же это беспокойство…

Он сразу заметил нерешимость в ее голосе и сказал:

– Вы не кончили своей фразы, синьора Болла. Какое-то «но» осталось в вашем уме.

– Если думать о том, что у людей на уме, нельзя и обижаться, узнав их мысли. Конечно, мне не следует вмешиваться, но я не могу понять…

– Моего отвращения к мадам Ренни?

– Нет, я не понимаю, как вы можете выносить ее общество при таком отвращении. Мне кажется, это оскорбительно для нее как для женщины и как…

– Как для женщины? – Он расхохотался с резкостью в голосе. – Это ее вы называете женщиной?

– Как это некрасиво! – сказала Джемма. – Вы не имеете права говорить о ней так перед кем бы то ни было, в особенности перед другой женщиной.

Он лежал с открытыми глазами, глядя в окно на заходящее солнце. Джемма опустила штору и закрыла ставни, чтобы он не мог видеть заката, потом перешла к столику у другого окна и снова взялась за вязанье.

– Не зажечь ли вам лампу? – спросила она немного погодя.

Он покачал головой.

Когда стемнело настолько, что нельзя было больше вязать, она свернула работу и положила ее в корзинку. Некоторое время она сидела, сложив руки на коленях, и молча смотрела на неподвижную фигуру больного. Тусклый вечерний свет, падая на его лицо, смягчал жестокое, насмешливое, самоуверенное выражение и подчеркивал трагические складки вокруг рта.

По какой-то странной ассоциации мыслей она вспомнила про каменный крест, воздвигнутый ее отцом в память Артура, и надпись на нем: «Все волны и бури прошли надо мной».

Молчание не прерывалось в течение целого часа. Наконец Джемма встала и тихо вышла из комнаты. Возвращаясь назад с зажженной лампой, она приостановилась в дверях, думая, что, может быть, он заснул. Но как только свет лампы ударил ему в глаза, он повернулся.

– Я сварила вам кофе, – сказала она.

– Поставьте его куда-нибудь и, пожалуйста, подойдите ко мне.

Он взял обе ее руки в свои.