Богиня бессильных

– Что у тебя с этим мужчиной? – таким мог быть голос пленного солдата, отказывающегося предавать соратников.

– С кем? – она отпрянула, вытирая мокрые от моего пота пальцы о юбку.

– С этим актером! – — забравшись поглубже на диван, я сотрясался от лихорадочных холодных волн.

– Ты имеешь в виду Клауса? – правый луч звезды на ее груди больше прочих потерял блесток. – Да ему же нравятся только мужчины!

– Я видел в новостях, как он обнимал тебя. – рука моя осторожно указала на телевизор, стараясь скрыть от него втягивавшее его обвинение.

– Он делает это со всеми. С девушками и мужчинами, без разницы. Могу показать тебе фотографии. – на правой стороне ее шеи я заметил красное бесформенное пятно, происхождение способное вести и от расчесанного насекомого укуса.

Отмахнувшись, я опустил взгляд, признавая себя потерпевшим поражение. Ничего не имея противопоставить ей, я мог только выжидать и надеяться.

Той ночью она была особенна упорна в попытках вернуть мне благословенную твердость. Не менее часа потратили ее высасывающие лунный свет для затмений губы, хищный язычок и удушающие груди в надежде, что некоторое возвращение сил сказалось на всем моем организме. Убедившись, что это не так, она, видя общее мое изнеможение и не надеясь на мои губы и язык, вытянула мою руку на кровати, чуть согнула мои пальцы, придерживая их своими, встала над ними на коленях, а затем медленно опустилась на них, погружая четверых тех приятелей, дрожащих от ужаса, словно девственники, посетившие публичный дом, в выплеснувшие на них липкий поток текучей похоти ребристые глубины. Бедняги, они захлебнулись в нем, потекшим до самого моего запястья, но ей были уже безразличные чужие судьбы. Она крутилась, извивалась, приподнималась и опускалась с угрожающей сломать мою руку резкой силой, вертелась в сонной темноте, подвывая так, что я ожидал узнать на следующий день из новостей о появившемся в нашем квартале диком звере, а когда оргазм воткнулся в нее копьем травоядного варвара, запрокинула голову и завопила, даже не пытаясь скрыть своего восторга и призывая к нам всю полицию района. К счастью, на этот раз никто из соседей не обеспокоился вызвать тех соглядатаев тишины. Обретя неожиданное успокоение после единственного оргазма, что было для нее непривычно, Ирина соскользнула с моей руки, перебралась через меня, благодарным поцелуем окропив мои губы, свернулась под простыней и почти сразу же уснула. Глубоко и медленно вдыхая, чувствуя себя моряком, выжившим после схватки с акулой, я поднес слипшиеся пальцы к лицу и глубоко вдохнул возвращающий меня в безжизненные джунгли запах, по всему моему телу прораставший волосы, удлинявший зубы, превращившиеся в плотоядные клыки, сужавший зрачки глаз, принимавшихся искать вокруг норы незадачливых грызунов. Но за ароматом тем почудилось мне и нечто иное, призрак старого пятна на много раз стиранном белье, отблеск утопленника в полуночном озере, тень собачьей головы, составленная из листьев и ветра. Неуверенный в том, был ли тот сохранившийся в самых влажных сокровищницах ее влагалища отголосок впитанного им семени, я снова и снова нюхал свои пальцы, доводя себя до потери дыхания, я облизнул их, ощутив не менее подозрительный солоноватый привкус, но этого недостаточно было для полноценных обвинений и мне пришлось смолчать.

Более всего прочего смущало меня единственный потребовавшийся для признания себя удовлетворенной оргазм. Воплощение безудержной похоти, в иные вечера она переживала по тысяче наслаждений и требовала большего, оставляя неизменно полноводным свое лоно, иссушить которое удавалось только по истечении нескольких часов изобретательного совокупления.

Фотографии Клауса я так и не увидел.

Не рискуя обращаться с просьбой к кому-либо из моих приятелей, узнавшим бы меня еще более смешным и ущербным, чем представлялось то мне, я позвонил на следующее утро терпеливому профессору. Для этого мне пришлось совершить немыслимый подвиг, то есть открыть дверь в кабинет. Золотистая изогнутая ручка сопротивлялась мне с упорной радостью, пружина ее оказалась превосходящей мои возможности и только когда я, едва не теряя создание, обвис на ней перезревшей змеей, она поддалась, приоткрывая проход. Ударившись плечом о ее черное дерево, я прополз на четвереньках в меньшую из комнат квартиры, почти полностью покоренную старомодным столом с обитой кожей столешницей. Прижавшись спиной к его лакированной тумбе, вытянув ноги, положив на пол обессилевшие руки, я напоминал себе солдата, выжившего после опустошительной битвы, контуженного, потерявшегося и пытающегося понять, кто одержал в ней верх и в какой стороне находятся теперь его враги. Осознав, что они окружили меня, я выгнул левую руку, нащупал тонкий черный провод и дернул его, сталкивая со стола телефонный аппарат в суицидальном веревочном рывке. Неудачно упав, он ударился о пол углом черного массивного корпуса, оставив в доске белесую выбоину, добавляя еще одну ко множеству подобий ее, причины возникновения которых избегали моей памяти. Дельфиньим мерцая блеском, трубка соскочила со стальных рычагов как проститутка с завершившего оплаченное время члена, ударилась о мою ногу и легла возле нее, издавая предсмертный визг. Согнувшись, подцепив кончиками пальцев пружинные кольца провода, я подтянул трубку к себе, обнаружив тяжесть ее чрезмерной. Решив отложить внимание к ней, я снова потянул тот же провод, на сей раз приближая корпус с золотистым диском, распустившим по себе выгравированных на нем бактерий и вирусов, в круглых прорехах позволивший поблескивать красным непрочным цифрам.

Сам телефон являл собой громоздкое чудовище, приподнявшееся на шести крошечных драконьих ножках, воздевшее рычаги ветвистыми острыми рогами, неизменно пребывавшее в состоянии возбужденном и неистовом, как будто брачный сезон его продолжался круглогодично, злобно подпрыгивавшее, когда редкий звонок сотрясал его и державшееся мной на самом краю стола, дальше всех прочих предметов на нем, включая ножи для разрезания бумаг и футляра с опасной бритвой. Чем большим было его удаление от меня, тем в большей безопасности я себя чувствовал. Все предметы здесь были моими врагами. По большей части их купила Ирина, они были покорны и преданы ей, они скрыли бы любой ее проступок, любое предательство, они с радостью набросились бы на меня, если бы только почувствовали позволение с ее стороны. Телефон с восторгом задушил бы меня проводом, маникюрные принадлежности загрызли, кресла пожрали живьем, книги растерли бы по страницам мой пепел, пряча его между опечаток и типографских ошибок.

И все же у меня не было выбора. Палец мой ткнулся в бесчувственное отверстие над одной из цифр, при помощи второй руки повернул открывающий ворота перед варварами диск. Повторив это деяние восемь раз, я подобрал гладкую рыбину трубки, усилием обеих рук закинул ее на плечо, наклонил голову, прижимая холодный пластик к уху.

Выслушав мою просьбу, Гиррон некоторое время не отвечал, смутившись, раздумывая или перебирая варианты, отсчитываемые пробивавшимися сквозь решетку телефона щелчками.

– Мне кажется, я знаю кое-кого, кто может помочь вам. – некоторое сомнение в его словах не смутило меня и я воспылал надеждой дезертира, намеревающегося скрываться в лесах до тех пор, пока его страну полностью не захватят оккупанты. Попросив меня не бросать трубку, профессор совершил звонок по другому телефону, одному из трех белых аппаратов, чувствовавших себя львами в прериях его стола. Треск набираемого номера был хорошо слышен мне, но сам разговор донесся до моего слуха лишь невнятным бормотанием, вынудившим меня в волнении за его результат приблизился к границам забытья. Лишь убедив себя, что, лишившись чувств, я избавлюсь и от возможности выяснить оправданность или глупость своих подозрений, мне удалось избежать зловещей темноты. Закрыв глаза, прислонившись затылком к прохладному дереву, я медленно и размеренно дышал, ожидая возвращения доктора, как, затаившись под виселицей, ожидает алхимика мандрагора.

– Я обо всем договорился. – веселая небрежность профессора убедила мен в любопытстве его к завершению всего предприятия. Уверив в непременном сообщении ему результата, я запомнил продиктованные им цифры с такой старательностью, что еще много дней после этого они время от времени всплывали из моих воспоминаний подобно навязчивому мотиву или видению любовницы во время соития с женой.

Совершив второй звонок, я представился напряженному и тихому мужскому голосу посланником профессора. После нескольких минут переговоров, мы пришли к наилучшему из возможных решений, согласно которому он должен был появиться в моей квартире на следующий день. Гость обещал появиться в десять. Паломничество ко входной двери я начал чуть позже восьми, сразу же, как только Ирина ушла, убедив меня в неизменности ранее озвученных ее планов и радуя мой взор избавленными от белья ягодицами под облегающими белыми брючками.

Несколько раз мне приходилось останавливаться, садиться на пол, привалившись к стене. Особенно долго я прятался в углу между ней и комодом, где просидел бы, вероятнее всего, до возвращения жены, если бы не гневная тоска, переживающая обо всем творимом в мире разрушении. Еще несколько шагов мне удалось проползти на порожденном ею импульсе, но, когда до дверь уже была в достижимости для моей вытянутой руки, силы окончательно покинули меня. В этот момент брызгнул звонком телефон, повторил свой клич, издал его в третий раз и тут же включился, щелкнув, автоответчик над моей головой и позади меня, насмехаясь надо мной с медовой скалы комода.

– Дорогой, сегодня я задержусь и буду очень поздно. Прости, очень много работы. – завершив послание звуком преувеличенно скользкого поцелуя, она смолкла.

Застонав, я приподнялся и двумя рывками дополз до входной двери, ударившись о нее головой, но обрадовавшись тому, словно отравитель, наблюдающий за тем, как начинает бледнеть лицо жертвы.

Сжавшись, опираясь плечом на дверь, я пребывал оставшееся время в дрожащей полудреме, предпочитавшей зеленые тона ядовитых цветов, приютивших меж узорчатых пятнистых лепестков паразитирующих друг на друге черных насекомых, пребывающих в вязком круговороте того, что могло показаться совокуплением, но было в действительности лишь убийственным обменом яйцами.

Где-то в нестерпимой высоте надо мной треснула небесная прочность, расходясь незримыми трещинами и они, потянувшись от пробитого клювом великой птицы пустоты отверстия, со все возрастающим шумом низвергались ко мне, намереваясь пройти сквозь меня, причинив моему телу гибельные разрушения. В ответ на тот жестокий призыв, я открыл глаза, часто, тяжело и нерешительно моргая, вывернул руку, вцепляясь в мягкую обивку двери отросшими за три недели когтями и, помогая усилию ног ее напряжением, поднялся на них, дрожащих и готовых подломиться, второй рукой, сжимавшей смятые листки, пытаясь выдернуть из стены золотистую занозу замковой собачки. При первой попытке палец мой соскользнул, оцарапавшись. Вторая не смогла сдвинуть ребристого зверя. Третья промахнулась мимо него. Четвертая, к моему удивлению, обрела его покорность.

За дверью стоял палочник.

Темно-серое пальто растерянно обвисло на нем, как будто находилось на магазинной вешалке в обществе ярких и дорогих курток и не надеялось стать приобретением. Подобранная в тон шляпа скрывала тускло мерцающие под ней фасеточные глаза. Пошевелив выдаваемыми за руки лапками, он поднял их, отчего забавно заколыхались пустые рукава. В правой зеленовато-серой зазубренной клешне он держал плоский корпус из черного пластика с короткими проводами обвисшими, как мой член. Проворчав нечто неразборчиво-требовательное, пощелкивая золотисто-черными жвалами, он тряхнул клешней, зависшей над порогом. Приняв в правую руку то странное устройство, я, в свою очередь, передал ему смявшиеся фотографии, изображавшие мою жену в самых разных ракурсах, положениях, одеждах, белье и даже без них на одном снимке, сделанном когда-то с моего позволения для участия в некоем позабытом теперь конкурсе. Черно-белый вариант того изображения долгое время висел в кабинете, пока я не счел слишком вульгарным во время работы возбуждаться на собственную жену.

Ломко выгнув конечность, сопровождая то потрескиванием и дергаными движениями головы, палочник отправил глянцевую бумагу во внутренний карман пальто, смяв ее при этом еще больше.

Протрещав расколотое длиннозвучие на прощание, палочник развернулся и, пошатываясь, не столько ступая по ступеням, сколько переваливаясь и спрыгивая с них, отправился к пространствам пахнущей табачной скверной преисподней, к этим подземелиям страдания и хаоса, где тошнотворные испарения поднимались призрачными лабиринтами из мятых жестяных банок, отчаянно пытающихся сохранить безжалостно выцветающие на оборванных этикетках антропоморфных овощных чудовищ, улыбчивых и жизнерадостных. Удерживая приоткрытую дверь, я наблюдал за низвергающимся палочником, широко раскрывшимися ноздрями вдыхая неожиданно приятный, прохладный, немного затхлый воздух лестничной площадки, собравший в себе ароматы множества таинственных явств, изготавливаемых на всех пяти этажах, скомкавший их в прогорклую, жирную мерзость, показавшуюся мне нестерпимо аппетитной и сдавившей судорожным голодом мышцы живота. Кривобокие плитки пола, потрескавшиеся, в прорехи между собой согнавшие окурки и мусор, смеялись надо мной беззубыми пятнами. Согнувшись, я отполз назад, прикрывая за собой дверь. Втолкнуть обратно собачку оказалось для меня совершенно непосильным, посему мне пришлось сперва толкнуть дверь ногой, открывая ее пошире, а затем, отступая и отклоняясь назад, потянуть ее всем своим телом. Вяло покачнувшись, она загрохотала о свою раму победным гонгом естества, сопровождая то вожделенным, успокаивающим щелчком, сохранявшим меня в безопасности моего удушливого бункера.

Слюна затопила мой рот пресноводным страхом. Впервые за многие дни я почувствовал не просто необходимость в пище, но желание ко всему, представляющемуся ею, вожделение к самой идее насыщения, сладострастие в его газообразующей ипостаси, неприличие бурлящих звуков, все оттенки знаменующего наслаждение испражнения. Осев на пол, цепляясь пальцами вытянутой руки за ручку, я бросил взгляд на дальний конец коридора, за левым поворотом которого, чуть менее чем в тысяче умерщвлений плоти, пребывали полнотелые сокровища кухни.

Облизнувшись, я отпустил золотистую сталь и упал на четвереньки. Серебристым миражом маячило передо мной видение величественной громады холодильника, этого серокожего чудовища, нутро чье в многообразии чудес его пригодно было для изготовления желтоликих сыров и непристойно набухших колбас, а кровь, в различии венозном и артериальном, плазменном и гнилопенном, смогла бы заполнить бутыли с напитками, распираемыми воинственным газоразрядным напряжением, немые сосуды вяжущих, отупляющих сладостью соков, прозрачные вместилища уверовавших в свои целебные свойства минеральных вод, стальные яркие темницы пенистых увеселений. Где-то по соседству с ними дожидались раскалывающего аборта нежностенные яйца, разъедали стенки пластиковых изгибов столь любимые моей женой экзотические соусы, могли даже притаиться шоколадные конфеты в красочных обертках с животными и ягодами на них, если конечно, все их горчавое безумие не исчезло уже за маленькими губками моей жены, способной пожирать их в немыслимых количествах, увеличивая варварскую ее похоть.

Сжимая в левой руке коробку с неведомым устройством, ударяя ею о пол с усердием отсчитывающего ступени на плаху висельника, я пополз в сторону кухни. Путь этот я мог преодолевать теперь целую вечность, не имея необходимости торопиться. Несколько раз я останавливался, прижимаясь затылком к холодящей стене, закрыв глаза и тяжело дыша открытым ртом, впиваясь ненасытным взглядом в видения гастрономических чудес.

Перебравшись через угол, я позволил себе короткую остановку без необходимости. Здесь я обнаружил на полу извивающийся кишечным червем волос моей жены, подобрал его с липкого дерева и намотал на палец, превращая волнистое золото в обручальное кольцо.

Оставив мешавшее мне устройство на полу, я отправился дальше, в близости цели обретая восторг и уверенность в достижении ее.

Вознося надо мной величественную темную громаду восхитительной мерзости, холодильник соблазнительно мерцал искорками в блестящем покрове его, полускрытый мглистым туманом неприступный горный пик, манящий отчаянных альпинистов, погубивший уже многие тысячи их, складывающий их с аккуратностью собирающего непристойные рисунки коллекционера.

Сев на колени, положив на пол руки, я изучал его, сощурив глаза и замедляя дыхание, пытаясь понять, как лучше мне совершить мое самоубийственное восхождение, мой искупительный штурм. Благодаря окну кухни волнующая дымка не так сильно мешала здесь взору и было немного светлее, насколько позволяли темные шторы, боявшиеся стиральной машины и позволившие среди желтоватых изгибов своих прорасти жесткосердным орхидеям, зародиться настороженным гекконам.

Лишившись снаряжения и всех товарищей, я в одиночестве предстал перед неприступным пиком. Понимая, что мне следовало отступить, я не мог все же совершить того, ведь означало бы оно предательство последних остатков вожделения, сохранившиеся в иссыхающих лакунах моего тела. Дрожащие, скрючившиеся правые пальцы мои коснулись мертвящего ледника, медленно поползли по нему, минуя уродовавшие гладкую его нежность магнитные наросты. С трудом удалось им миновать клыки вздыбившегося черного волка, ничуть не заинтересовали их дворцы и купола из слоновой кости, не смогли помочь разрывающие аквалангиста касатки, занесенные в эти высоты взбалмошным смерчем, лишь мгновенное улыбчивое отдохновение принесли высокие краснотелые цветы. Высунув длинные языки, намекая на увлекательные удовольствия, смеялись над страданиями восходящего орхидеи. Ящерицы же наблюдали с любопытством неудачников и, скорее всего, делали ставки, уверенные в моем очередном поражении. Ухватившись за впадину на верхней грани нижней дверцы левой рукой, я подтянулся, обеими ладонями оперся на холодильник и, уподобившись геккону, прилепляясь к искристой гладкой поверхности, гулко шлепая по ней, взобрался, поднимая себя, на полную высоту своего роста. Отросшими за последние недели ногтями подцепив верхнюю дверцу, я потянул ее на себя и она поддалась с неожиданной легкостью, лишь мягкий издав всхлип белой присоски и едва не ударив меня по голове. Увернувшись, я понял, что окажись нападение удачным, следующие несколько часов я провел бы без сознания на полу, если бы не закончилось то падение очередной травмой или сотрясением мозга. Все в этой квартире, даже купленные на мои деньги вещи, восставало против меня и я не видел в том ничего удивительного. Состояние мое убеждало их в слабости того, кто долгие годы был их вожаком и стая проверяла меня, намереваясь найти себе нового лидера и видя единственным претендентом на то место Ирину.

И вот тайные кладовые открылись передо мной.

Запустение объяло их. От прежнего великолепия, помнившегося мне, осталась только тарелка с бутербродами, свесившая с засохшего хлеба успевшие затвердеть уголки тонких ломтиков ярко-желтого сыра, опустошенная на две трети бутылка с газированным напитком, славившимся содержанием в себе количества кофеина, убивающего столполюба да нераскрытая упаковка сарделек с одурманено – радостной, подмигивающей левым глазом свиньей на этикетке. Сглатывая слюну, я обеими руками вцепился в один из бутербродов, потащил его к себе, едва не уронив тарелку, разорвал его заострившимися для того зубами, торопливо пережевал и проглотил, ощущая, как с горделивой медлительностью самоубийцы пища пробирается по моему пищеводу, горячей нежностью обволакивая желудок. Ноги мои задрожали, на глазах появились слезы и если не бы не противоречащие тому обстоятельства, я признал бы себя находящимся в предчувствии оргазма. Затолкав в рот остатки бутерброда, я ударил успевшую пискнуть дверцу с такой силой, что холодильник содрогнулся, а магнитные касатки опустились чуть ниже к слонам, поднявшимся на задние лапы перед той веселой угрозой.

Впервые за долгое время я чувствовал, что могу стоять ровно, не боясь упасть. Мне по-прежнему требовалось держаться за что-либо, но я мог идти на выпрямленных ногах, переступая пусть и мелкими, но точными шажками. Воодушевленный тем, я менее чем через минуту достиг разветвления коридора, где осторожно присел, стараясь сделать то движение как можно более плавным, глядя перед собой, избегая и малейшего смещения головы. Нащупав рукой оставленное мной на полу, я сжал его в пальцах, еще более неторопливо поднялся, заполучив все же темнокостное головокружение, прислонился к стене и направился в залу, радуясь своей новой силе как ребенок – игрушечному мечу, надежному оружию против скрывающихся в темноте чудовищ. Вдавившись в угол дивана, положив правую руку на его вызывающе упругий валик, я смог, наконец, рассмотреть преподнесенное мне.

Изготовленное из черного тусклого пластика, напоминающего на ощупь сброшенную змеиную кожу, устройство имело на одной стороне выцветшую до розовато-оранжевого состояния кнопку с белыми точками под ней, оставшимися от обозначавшей включение надписи, овальный жидкокристаллический экран и несколько квадратных серых кнопок под ним. После нажатия на потерявшую яркость округлость, экран проявил в своей ртутной амальгаме множество непонятных мне символов и многосоставных букв и цифр, но все они тут же вымерли, сменившись мигающим символом вонзающегося в плоскость трезубца, растаявшим после нескольких появлений.

Один из проводов завершался разъемом, никогда ранее не встречавшимся мне, треугольным, с четырьмя в нем плоскими контактами. Другой же, наградивший окончание свое стальным шестигранником, имел единственное назначение.

Собравшись с духом, я сполз с дивана, пробрался по цепляющемуся за колени ковру, нащупал на нижней панели телевизора круглую крышечку, выдернул ее ногтями, воткнул в нее устройство, положив его затем на черное дерево. Повторное включение отозвалось более осмысленным поведением черных знаков, окруживших цифру восемьсот двадцать три в порядке, не предусматривавшем ничего иного, кроме неторопливого насилия. Отозвался на то и телевизор, вспыхнув уведомлением о поступлении сигнала, переключившимся на него, но не показавшим на экране ничего, кроме изредка прерываемой приступами полосатых помех темноты.

Вернувшись к дивану, взобравшись на него как делает то не умеющий толком ходить ребенок, при помощи всех конечностей и едва не хватаясь зубами за увлажненную моим потом кожу, я долгое время сидел, изучая промежутки между теми реликтовыми припадками, находя их неравными и непредсказуемыми и обретая в понимании того удивительное умиротворение.

Сдавившая лоб полудрема прервалась от пульсирующего визга. Привлекавшее мое внимание устройство стихло тотчас, как экран, позволив себе на несколько мгновений полностью погрязнуть в черепичных черно-белых помехах, затопило изображение городской улицы, немного нечеткое, слишком подвижное, неаккуратное и невнимательное, не желающее притворяться телевизионным сигналом или снятым заранее фильмом. Камера, должно быть, находилась в руках у палочника. В том, что именно он снимал происходящее, убеждал доносившийся время от времени скрежет сходящихся жвал и недовольный треск, издаваемый им и выглядевший комментариями о том, свидетелем чему он становился.

То была одна из улиц в центре города, втиснувшая между трехэтажными домами проезжую часть, расчитанную на двух всадников и с величайшим усилием проталкивающую сквозь себя автомобили или толпы считающих ее променадом вечерних празднолюбцев. Витрины магазинов, предлагающих товары роскошные и пригодные только для увеселения и утоления гордыни, истекали отражениями неоновых вывесок, кафе и рестораны почти ничем и не пытались отличаться, уверенные, что каждому из них найдется посетитель. Шумные, говорливые, головокружительно радостные прохожие выглядели для меня совершеннейшим хаосом движущихся силуэтов, разноцветных, расплывчатых, слишком быстрых для камеры, не успевавшей схватиться за них. Едва успев сосредоточиться на одном из них, я терял его из виду и вынужден был изучать другого, что в моем состоянии представляло собой задачу весьма затруднительную и вскоре я забыл о ней, сосредоточившись на перемещении самого палочника и на предстающем перед глазами его. Шаги его, целеустремленные и приличествующие неспешной прогулке, привели к одному из маленьких ресторанчиков, открываемых обычно прославившимися во второсортных сериалах актерами в наивном стремлении обеспечить себе доход и после того, как популярность их превратится в лунную пыль.

Открыв овальную стеклянную дверь с синими в ней гориллами, палочник вошел в зал, уставленный зелеными столами из мушиного стекла и диванами, поднимавшими спинки так высоко, что невозможно было рассмотреть сидящих за ними. Пройдя почти через все помещение, мой агент выбрал место у стены, под черно-белой фотографией одного из президентов прошлого, приветственно машущего семипалой шерстистой лапой, ловко подхватил клешнями меню и, когда официантка в черном платье возникла около него, уверенно ткнул в его невидимую для меня страницу. Равнодушно кивнув, обритая налысо девушка исчезла и, ожидая ее возвращения, палочник смотрел перед собой, постукивая клешнями о стол, оставляя на нем зазубринки, не переставая издавать переливчатый, постоянно меняющий тональность треск, перемежаемый свистящим скрежетом. Будь он человеком, я заподозрил бы в нем сумасшедшего, ведущего нескончаемый диалог с самим собой, с воображаемыми существами или неумолчными галлюцинациями. В том, что касается палочников, подобное поведение в равной мере могло быть нормой, указывать заболевание или служить особенностью какой-либо касты или разновидности того племени. Мне никогда не доставало любопытства прочитать что-либо о них, да и теперь он больше раздражал меня производимым шумом, чем вызывал интерес.

На тарелке, поставленной перед ним ловкой официанткой, лежало нечто, само по себе напоминавшее небольшого жука, исходящее тяжелым, нехотя рассеивающимся паром, коричневое, блестящее, окруженное листьями салата и ветвями укропа. Довольно затрещав, палочник совершил некое движение, отчего камера затрепыхалась и я предположил, что он кивал или производил иные жесты, отмечающие его удовлетворение блюдом. Схватив в клешню принесенный ему стальной прибор, имеющий предназначенные для нее лакуны в рукояти, он ткнул под панцирь с правой стороны, приподнимая его, позволяя вытечь темной, с желтыми прожилками, жидкости, в левую клешню поместил аппарат более хитроумный, сочетающий в себе клещи, зазубренные лезвия, резиновую грушу и придавленную к радужно поблескивающей стали толстую, твердую, нехотя гнущуюся прозрачную трубку. Воткнув ее в горячие внутренности, он что-то сдавил, повернул, потянул, красная резиновая груша засопела сонным младенцем, а по трубке потекла густая темная жижа с кусками в ней растворяющейся плоти.

Не прекращая своего удивительного пира, он повернул голову, будучи всего лишь довольным посетителем, желающим осмотреть зал, получить удовольствие от фотографий и картин на его стенах и я увидел то, что предлагалось вкусить только мне.

За столиком возле окна сидела моя жена и незнакомый мне мужчина. Доведись мне встретится с ним, я непременно запомнил бы его, ведь до этого за всю свою жизнь я только трижды встречал двухголовых.

Костюм его, вне всякого сомнения, был пошит в ателье одного из медвежьих червей. Убеждала в этом и ткань, шелковистым рубином распутствовавшая в электрической неге и покрой, стиснувший объемную талию, но не желавший увеличивать неожиданно узкие для двухголового плечи.

Головы различались больше, чем было то прилично. Правая, дальняя от палочника и от меня, окрасила волосы в цвет, почти такой же, как у моей жены, а левая сохранила их рыжими, выбрив виски, но оставив длинные пряди на затылке.

Под белой прозрачной блузой с высоким воротом, не имевшей ни застежек, ни рукавов, груди моей жены проступали с обнажающей ясностью, а черные брюки с золотистой полоской лампасов никогда ранее не встречались мне среди ее одежды. Содержимое блюда перед ней оставалось невидимым, да и было уже почти полностью поглощено ею. Бокал, высотой в два ее влагалища и имеющий схожую форму, на треть сохранил в себе красноватый напиток, белесой пеной стекавший по темному стеклу внутрь от узкого, приплюснутого верха. Судя по неуверенной улыбке моей жены, резким движениям ее рук и сощурившимся в пытливой настороженности глазам, напиток содержал немало алкоголя и едва ли тот бокал был первым, выпитым ею за вечер. Мужчина же наоборот, производил впечатление совершенно трезвого, несмотря на то, что в сапфировой жидкости его граненого бокала можно было предположить нечто несокрушимо гневное. Возможно, наличие у него двух голов, обозначало собой и присутствие удвоенного количества иных органов или же наличие тех, какими обычно не располагает человеческое тело, позволявших ему сопротивляться воздействию алкоголя и успешно вершить свое опьяняющее соблазнение.