Богиня бессильных

Поднимаясь от самого пола и почти добираясь до потолка, цветастая та амальгама, полнившая мое отражение мутными пятнами, текучими совращениями оттенков, робким искажением естества, позволяла мне рассмотреть себя всего спереди и боков, а помощь круглого зеркальца, поросшего белесыми отпечатками пальцев, снятого мной с туалетного столика, позволяла узреть и вид со спины. Стараясь быть как можно более требовательным, находя миллион возможностей для сравнения в детях, увиденных мной во дворе, в отпрысках бывавших в нашем доме друзей моих родителей, я признавал себя более миловидным, чем все мальчики и даже многие девочки. Уверенный в том, что светлые мои кудри делают меня неотразимым даже для чужих, случайно встреченных на улице женщин, громогласно восхищавшихся ими, я признавал красоту своего узкого лица, изящество тонкого носа, очарование склонных к улыбке, всегда пребывающих в готовности к ней темных губ, которые пытались поцеловать и многие мужчины, а ягодицы мои, полученные в форме столь близкой к идеально круглой, что только самый пристальный и требовательный взгляд мог бы заметить несовершенство, ближе всего остального пребывали к броской безупречности. Вопреки всем призванным пугать историям, услышанным от родителей, подсмотренным в газетах и новостях, ни я, ни кто-либо из моего окружения, никогда так и не удостоились чести быть совращенными. Не оказалось возле нас пугающих, очаровывающих незнакомцев, ласковыми голосами уговаривающих, убеждающих, шепчущих сладострастные увещевания, никто не набрасывался на нас, не пытался затащить в автомобили или темные подъезды заброшенных домов. Не было даже случая, чтобы желающий продемонстрировать нам свой восхитительный член появился перед нами, распахивая длиннополые одежды. Все это расстраивало меня, ведь время моей детской красоты пропадало, исчезало, невостребованное и оказывающееся удручающе бесполезным. И если во всем остальном я имел возможность сравнить себя с другими, наблюдая под бельем ягодицы сверстников и убеждаясь в собственном превосходстве, то привлекательность моего члена оставалась для меня тайной. Я никак не мог рассмотреть его у кого-либо из своих ровесников и испытывал бессонные страдания, мечтая убедиться в достаточной красоте сего своего органа. Стремясь выяснить ответ на сей вопрос, я, услышав в каком-то кинофильме, что только женщина может судить о привлекательности мужчины, пригласил к себе в гости нескольких знакомых мне девочек, из которых одна была моего возраста, а две других – на год младше. Придти ко мне убедило их обещание торта, действительно оказавшегося в их полном распоряжении. Оставив подружек, рассевшихся на полу вокруг блюда, легко разместившего бы на себе любую из них, я вышел из комнаты, пообещав вскоре вернуться с кое-чем интересным. В спальне родителей я полностью разделся, растер по губам самую яркую из найденных мной помад, не сумев сделать то достаточно аккуратно и оставив пятна ее на левой щеке и подбородке, взбил волосы, вспомнив, что так делала девушка в телевизионной рекламе, прежде чем войти в комнату к своему мужчине и в таком виде предстал перед ожидавшими чего угодно, кроме моей наготы. Самая старшая закричала, выронила чашку, упавшую на ее колени и расплескавшую чай по ее красным брючкам, закрыла глаза ладонями, испустив при этом переливчатый тихий визг. Одна из младших, всплеснув руками так, словно ей преподнесли самую редкую в мире куклу, широко раскрыла рот и замерла, а другая сперва посмотрела на мою промежность, словно не веря, что подобное может существовать, а затем вскочила, одним прыжком оказалась возле меня, оттолкнула прочь и бросилась к выходу из квартиры. За ней немедля последовали и ее подружки. Умоляя их остановиться, я кричал, обещая им мороженое и любые сладости мира, но они уже открывали дверь, исчезая в подъезде, сопровождая то возмущенными, испуганными криками. Произошедшее было сочтено мной доказательством уродства имевшегося у меня органа. В течение многих месяцев после того происшествия я не позволял себе смотреть на него и прикасался к нему лишь по необходимости, во время мочеиспускания. После некоторого размышления, я заставил себя смириться со сложившимся положением. У моего отца имелись альбомы с фотографиями различных человеческих мутаций и отклонений в развитии эмбриона. Рассматривая те снимки, в большинстве своем сохранявшие себя в бесцветной чистоте, я был уверен, что и сам достоин появиться среди них. В ужасающем том мироздании место мне имелось только на одной из тех гладких страниц. Вчитываясь в сопровождавшие фотографии объяснения, я узнавал причиной представшего передо мной уродства травму, вредные привычки матери, пережитые ею стресс, отравление, удар электрического тока, болезнь или близкое родство родителей несчастного существа. Проведя тщательное расследование, включавшее прежде всего расспросы отца, я убедился в отсутствии каких-либо инцидентов во время моего пребывания в материнской утробе, но не осмелился спросить у него, не являются ли они с матерью братом и сестрой, пусть и в некотором отдалении. Вопрос тот показался мне непристойным, пугающим, устраняющим любую возможность излечения и произнести его оказалось для меня сложнее, чем выплюнуть самое мягкое из ругательств. Наблюдая за родителями, рассматривая их изображения, мне удавалось находить в них некоторое неясное сходство, но я уже знал о таковом, нередко присутствующим между составляющими пару мужчиной и женщиной. Уповая только на указанную в книге возможность устранения многих из врожденных уродств посредством хирургической операции, я уговорил себя выждать некоторое время, а затем, по истечении нескольких лет, потребовать от родителей окончательных объяснений и оплаты всех требующихся исправлений. Но для этого мне следовало прежде всего познать свое уродство, понять и принять его во всех его возможных подробностях и измерениях, к чему я приступил с исступленным любопытством препарирующего незнакомое животное естествоиспытателя. Мне очень пригодился подаренный отцом набор юного фотографа. Бесчисленные сегменты пленочных червей были потрачены мной на собственную наготу, запечатленную со всех сторон, но еще больше впитало изображение моего члена, придерживаемого руками, висящего между широко раздвинутых ног, лежащего на моей бледной коже. Я узнал его длину, я взвесил его на ювелирных весах, имевшихся у моего отца, морщась от леденящего прикосновения стальной тарелочки, я отметил его предпочтение левой стороны и возле самого его основания обнаружил едва различимое родимое пятно. Каждый день, перед сном, я разглядывал те фотографии, к удивлению своему не находя в проявившемся на них ничего уродливого, но полагая это обычной иллюзией, намеренной естественным образом обмануть меня, в успокоительной той лжи обретая очарованный покой. Различие в ощущениях от прикосновения к члену и любой другой части тела пугало меня, убеждало в наличии скрытого, оскорбительного непотребства, о котором родители молчали из немыслимой любви к своему единственному сыну. В иные ночи я был уверен в присутствии и некой более грандиозной лжи, заключавшейся во врожденном обладании членом, тогда как в действительности, согласно злонамеренному заговору, некие жестокие силы, пристрастные к изощренным пыткам существа превращали некоторых из родившихся людей в мужчин. Рассматривая свой член под лупой, я старался обнаружить следы хирургической операции, оставленный швами шрам, но ничуть не преуспел в том и, удивленный, обратился к медицинским книгам, из которых узнал об операциях с использованием лицемерных лазеров, не позволявшим узреть после себя какие-либо повреждения кожи. Несомненно, у моего отца и его ровесников еще были шрамы, ведь во времена их детства лазеры еще не были доступны врачам, но после двух случаев, когда я ворвался к находящемуся в ванной отцу, он стал закрываться на щеколду, предотвратив возможность для меня внимательно разглядеть основание его члена. Ничем не могло помочь мне и разглядывание непристойных фотографий. Выбирая снимки, изображавшие обнаженных мужчин, поражавших меня шириной груди и выпуклой натужностью бедер или запечатлевшие их совокупление с другими, не менее величественными самцами, выискивая фотографии, на которых мужские члены представлены были крупным планом и с предельной четкостью, я изучал их, разложив по черному ковру в кабинете отца, по золотисто-красному паркету родительской спальни, стоя на четвереньках, склонившись над ними в лукавой мольбе, призывающей раскрыть мне великую тайну прихотливого моего уродства. Так энтомолог рассматривает предмет своего интереса, обнаруживая распределяющие по разным видам различия в созданиях, одинаковых для любого другого. Размеры и форма не пугали меня, ибо я знал об их изменениях с возрастом и в том не чувствовал себя ущербным. Мысли о том, что, пребывая в детской неприглядности, мужчины те имели члены подобные моему не возникало во мне, ибо обратное превращение посредством уменьшения казалось невозможным, как сдувшийся воздушный шарик ничем не напоминает недавнего своего величия. Ни на одной фотографии я не обнаружил шрамов от операции, несмотря на их значительный, превосходящий даже пересчитываемый моим отцом возраст. Обвиняя снимки в недостаточной четкости, сожалея о малом размере их, я сидел, рыдая, вращая в одной руке рукоять лупы, кулаком другой бессильно ударяя о пол. В таком положении меня и застала однажды мать. Взглянув на разбросанные фотографии, она рассмеялась, присела рядом со мной, обняла меня за плечи и, употребив для того самый доверительный свой шепот, каким уговаривала иногда отца успокоиться и не волноваться по пустякам, сообщила мне об отсутствии чего-либо особенного в моем интересе к мужскому телу. Потребовав никогда не рассказывать кому-либо, под страхом клятвы, отвергавшей от меня поцелуи женщин, мать сообщила о наличии в прошлом моего отца многочисленных мужчин, не исключая и некоторых, представших на лежавших передо мной фотографиях. Все это отозвалось во мне лишь новыми воплями и потоками слез. Останавливая мои истеричные рыдания, матери потребовалось потратить еще около часа и пришлось призвать на помощь сладко пахнущие успокаивающие капли и обещание любого подарка. Но я так и не раскрыл ей причину своего расстройства. Оставив безнадежные попытки различить шрамы, я окончательно смирился со своим уродством, возмущенно стеная о том, что предпочел бы оказаться слабоумным, но с прекрасным огромным членом. Ни одна девушка не должна была заинтересоваться во мной, да и не смог бы я быть полноценным мужем для нее В утверждении том я обрел неопределимый покой, поразительным образом сделавший меня более привлекательным для обоих полов. Зная о собственном несчастье, я понимал, что любая женщина сбежит от меня, как только увидит мое тело обнаженным и единственной надеждой считал девушек малопривлекательных, отчаявшихся не меньше меня и готовых на любое упрощение. Именно это и привело к тому, что, несколькими годами позднее, я стал вторым в классе, познавшим женское тело. Первым был самый смазливый, высокий и сильный из нас, отличавшийся к тому же превосходными успехами в учебе и вызывавший у меня увлекательную ревность. В отличие от сего юноши, совращенного подругой его матери, я избавился от невинности в обществе девственной одноклассницы, пусть и не самой красивой лицом, но обладавшей бюстом, которому могли бы позавидовать и многие взрослые женщины. Мой успех представлялся мне более значительным. Мало кому из моих сверстников удавалось уговорить девушку на посещение кинотеатра, не говоря уже о поцелуе, я же стирал со своего члена смешавшуюся с женской кровью сперму. Столь значительные достижения не смогли убедить меня в отсутствии уродства. Спросить у девушки, согласившейся отдаться мне, я не мог ввиду недостатка смелости. Поведение ее настораживало меня. Одно время я опасался обвинения в изнасиловании, а причиной замеченных странностей я видел ее недовольство моим членом. Первые дни она отказывалась разговаривать со мной, довольно грубо отвергая любые мои обращения, но по вечерам звонила и разговаривала со мной до тех пор, пока родители не появлялись передо мной, знаками требуя от меня освободить телефон. Мать при этом извиняющее пожимала плечами, смущенно улыбаясь, как будто отнимала у меня, больного, лекарство. Только по прошествии двух недель та девица позволила мне снова взять ее за руку. После этого мы совокупились еще несколько раз, но затем началось лето и родители отослали меня подальше от моря, а она уже через несколько дней сошлась с бриллиантовым лейтенантом. Долгое время после этого у меня не было женщин. Несмотря на изнывающее вожделение, я не осмеливался более предлагать себя, ибо видел только один возможный исход любых отношений, не желая их в разновидности краткосрочной и унизительной. Опознаваемый как источник наслаждений, мой член все же оставался почти ненавидимым мной. По достижении совершеннолетия, я самостоятельно посетил пластического хирурга, внимательно выслушавшего меня, с удивлением осмотревшего мой член и не обнаружившего в нем не только никакого уродства, но признавшего размеры превосходящими средние и поинтересовавшегося, не желаю ли я побывать вместе с ним на цирковом представлении.

Возглас моей жены, впервые увидевшей меня обнаженным, запомнился мне едва ли не самым приятным, услышанным от другого человека.

– Какой у тебя красивый член! – воскликнула она, зажимая его основание между кончиков пальцев и это польстило мне больше любого упоминания о размере. Впервые обеспокоившись оным в возрасте шестнадцати лет после разговора с одноклассниками, я произвел измерения, вполне удовлетворился наличествующими девятнадцатью сантиметрами и никогда больше не беспокоился о тех цифрах.

Перебравшись в залу, я долго сидел, мучимый похотливой тьмой, стремившейся втянуть в ее прожорливые глубины все мои мысли, наблюдая за тем, как старалось превзойти само себя в угрюмой непоследовательности образов, то взывавших к войне, то требовавших покоя, мягкотелое мироздание.

Сигнал дверного звонка оставил меня неподвижным. Не имея ни сил, ни намерений отвечать на него, совершенно безразличный ко всему, ожидающему меня за ним, я сидел, вытянув неподвижные руки, глядя на их подрагивающие пальцы, замирая и не дыша, когда длился трепещущий звон. Настойчивость его выглядела подозрительной, требовавшей ответа, намекающей на непознанные, незамеченные катастрофы и я, глубоко вдохнув, оттолкнулся от дивана, бросив себя к двери из залы, обрушился на ее водянистое стекло, переполз к стене прихожей, цепляясь за велюровые ромбы, ногтями впиваясь под тусклые медные заклепки, продвинулся приступными шагами к двери, не имея сил взглянуть в глазок, ибо для этого мне пришлось бы наклониться, что, как я знал, отозвалось бы низвергающим головокружением, дернул щеколду, позволяя двери приоткрыться, толкнул ее обеими ладонями, увеличивая пустоту.

Относительно многого в своей жизни я имел нечто, называемое мной протоколами, представлявшими собой тщательно выполняемую последовательность действий, частыми намеренными повторениями превращенную в ритуальную бездумную непрерывность. В большинстве случаев они возникали после совершенной мной ошибки в качестве средства не допустить ее повторения, как оставленный мной с внешней стороны двери ключ навсегда создал во мне протокол пересечения порога, нарушить который не могли ни случайный разговор с соседом, ни раздавшийся из глубины квартиры телефонный звонок, ни расстройство желудка. Увидев того, кто так неистово желал встретиться со мной, я пообещал себе установить протокол, требующий от меня всегда смотреть в глазок перед тем, как открывать дверь.

Ростом мне по плечи, чуть ниже Ирины, он предстал передо мной в роскошном черном плаще, составленном из сладострастно поблескивающих чешуек, длинном, превращаемом в скупые волны широким кожаным поясом, лакированной изнеженностью вбиравшим судорожные излучения припадочной лампы. Голова его сперва показалась мне похожей на собачью, но ошибочное то впечатление немедля исчезло, стоило ему слегка повернуться и приподнять ее, взирая на меня с горделивым вызовом в янтарном глазу, имея вид, приличный для наемного убийцы, застигнутого на позиции с оружием и фотографией намеченной жертвы.

– Вы не узнаете меня? – черная его шерсть лоснилась запредельной, истинно звериной чистотой.

– Не имею чести. – ранее мне только два раза доводилось оказаться в обществе медоедов но, вопреки любопытству, я так и не смог поговорить с ними и задать интересующие меня вопросы о том, каким представляется им существование.

– Ваша машина врезалась в мою. – запоздалое беспокойство рассмешило меня. – Красный «Брисседаг».

Сощурив левый глаз, я воздел взор к мотыльковому потолку, вспоминая, что один из автомобилей, пострадавший во время моей катастрофы действительно принадлежал к той модели. Кажется, мой адвокат упоминал о медоеде.

– Возможно. – обвиснув на двери, я с трудом удерживался, чтобы не упасть на колени. – Что вы хотите?

Пальцы его лап неестественное имели удлинение и расположение, оставаясь при этом когтистыми и покрытыми шерстью. Все движения зверя порывистой отличались плавностью, сохраняя хищную расчетливую прямоту. Скользнув в карман плаща, он извлек из него свернутые в плотную трубку бумаги, перевязанные золотистой тесьмой, протянул их мне, покачавшему головой, привыкшему за годы работы в конторе не оставлять ни на чем без необходимости отпечатки пальцев.

– Послание от моего адвоката. – слегка визгливый его голос напоминал мне сварливых домохозяек, имеющих множество детей и не беспокоящихся уже о здоровье старших, которым уже больше десяти лет и которые, ввиду этого, могут сами присмотреть за собой.

Приподняв левую бровь, я счел жест сей в должной мере выражающим мое недоумение.

– Я предлагаю сделку. – наклонив голову, он смотрел на меня со злобной прямотой. – Я могу отказаться от своих требований.

– Мне незнакомы ваши требования. – собственно, они были мне безразличны, так как было признано, к моему удовлетворению, что причиной случившегося оказался технический недостаток автомобиля.

– Они представляют достаточно крупную сумму. – зная о вошедшей в анекдоты бережливости тех существ, я едва ли мог представить, сколько собачьего корма можно купить на обозначенную таким образом величину. Происходящее казалось мне достаточно любопытным, да и общение с представителем чуждого вида всегда почиталось мной как приятное и я позволил себе оставаться в прежнем положении, радуясь холодным уличным запахам, волновавшим и бодрившим меня.

– Полагаю, вам лучше отправить эти бумаги моему адвокату. Адрес вы легко можете узнать у вашего юриста. – положение мое позволяло мне приятное и возбуждающее высокомерие.

– Давайте договоримся. – слегка согнувшись, он словно сгорбился, когти босых лап скользнули, скрипнув, по грязным плиткам.

– Слушаю вас. —желаемое им могло раскрыть мне тайны вожделений подобных ему существ, что всегда интересовало меня больше всего.

– Я хочу вашу жену. – голова его снова дерзко вскинулась, глаз сощурился, чуть обнажились клыки. Будь он собакой, я ожидал бы угрожающего рычания.

– Я видел ее в суде. Она очень красивая женщина. – шапка серебристо-белых волос, тянувшаяся за спину с его высокого лба напоминала мне длинные крашеные волосы, популярные у некоторых уличных банд. – Мне всегда нравились такие. Я откажусь от всех своих требований, если вы позволите мне ее. Хотя бы один раз.

Среди записей в моей коллекции имелось несколько, изображавших совокупления людей с медоедами. По большей части они представляли мужчин, со злорадным упоением разводивших в стороны мохнатую нежность барсучьих бедер или же вовсе насилующих тех заполонивших городские окраины существ. Рассказы об их самцах, продающих своих самок любому желающему, независимо от его видовой принадлежности, не заслуживали доверия. Насколько я мог вспомнить, у меня имелась только одна запись того, как женщина моего вида совокупляется с медоедом и выглядели они при этом так, словно никто из них не получил от содеянного никакого удовольствия.

– Боюсь, моя жена не пойдет на это ни при каких обстоятельствах. – выделенные на улыбчивое изумление силы, сдерживаемые мной, перетекли в руку, потянувшую дверь.

– Вы могли бы убедить ее! – пролаял медоед, но я уже был невидимым для него, скрытый орудийным лязгом замка и, прислонившись к холодному железу двери, медленно оседал на пол, позволяя себя хриплые всплески смеха. Прислушавшись, я различил стук когтей о ступени, далекий грохот, обозначивший медоеда покинувшим подъезд и теперь уже рассмеялся во весь голос, впервые за долгое время, превосходившее, как показалось мне, прошедшее со дня катастрофы.

Порывы холодного воздуха пробивались сквозь незримые щели, царапая мою шею, прививая мне страх простуды, но я сидел на полу, увлеченный поразительными видениями, никогда ранее не касавшимися меня. Упоительные образы, прорвавшиеся ко мне с неожиданностью шаровой молнии, оправдывали собой любую визгливую лихорадку, если случится ей пробраться в укрепленные витаминными коктейлями стены моей переменчивой крепости. Воображая мою жену, обнаженную, лежащую, согнув раздвинутые ноги, допускающую в себя медоеда, царапающего желтыми когтями ее прыгучие груди, натирающего до воспаленной красноты ее нежную кожу грубой черной шерстью, с порывистой животной отвлеченностью погружающего в нее пурпурный, остроконечный член, от незнания моего обретший очертания собачьего, я ощутил сдавившее сердце волнение, дождевую дрожь, разошедшуюся от солнечного сплетения по всему телу, в прежние времена отзывавшуюся немедленным напряжением величайшего и прекраснейшего, теперь же оставшуюся для него безвестной и призрачно-тусклой. В той промозглой темноте мне показалось, как иногда видится насекомое, ползущее по стене и оказывающееся невнятной случайной тенью, что член мой дернулся, отозвался на воображаемое мной. Уверенности в том у меня не было, я склонен был обвинить хаос переживаний и впечатлений, увлеченный слабостью и пустотой, поддавшимся словам своей жены, ее пустотелым желаниям, пусть и совпадавшим с моими, но неприятным для меня ввиду принадлежности другому живому существу. Иллюзия, какой бы холодящее приятной она ни была, едва ли смогла бы удовлетворить мою жену и потому не имела никакой ценности. Продвинувшись на пару шагов от болезнетворного дуновения, я прижался к стене, замедляя дыхание и отвлекая себя от учащенного сердцебиения предвкушением моего возвращения к полноценному присутствию, обретению вновь всей принадлежащей мне, согласно завещанию самой жизни, плоти. Тогда, в один из выходных дней я отправлюсь вместе с Ириной в районы медоедов, вооружившись и предарительно напитав себя яростью.

Вечером она вернулась неожиданно рано и принесла с собой еду из нашего любимого ресторана, жаркое из носух с картофельным пюре и фруктовым соусом. Уютно устроившись на кухне, мы неторопливо вкушали яство, запивая его гранатовым соком, так как алкоголь был мне строжайше запрещен, а Ирина отказалась от него, заверив в отсутствии желания, произведенном, вероятнее всего, стремлением не печалить меня или оставаться со мной на равных.

Разрезая ножом белесое мясо, в ту же секунду менявшее свой цвет под потоками янтарного соуса, я размышлял о том, следует ли мне рассказать ей о визите медоеда, посматривая на нее, задумчивую и задорно улыбающуся, откидывающую волосы с лица чаще, чем было то необходимо. Белый тонкий джемпер слез с ее правого плеча, указывая на его соблазнительную наготу, затылок мой прижимался к холодному, приятно дрожащему телу холодильника, слева от меня сверкало неживыми огнями потемневшее окно и я чувствовал себя уютно и спокойно, как бывало то в прежние вечера, обещавшие после ужина просмотр незатейливого забавного фильма и многочасовое совокупление, сдобренное дорогостоящими изысками, требующими использования хитроумных инструментов и приспособлений, составов, мазей и гелей.

В черной чашке передо мной вязко вращался незнакомый напиток, травяной чай, приобретенный Ириной, как призналась она, по настоянию некоей ее сотрудницы. Пену на мутной его поверхности лениво разгоняло отражение яркой лампы, покачивающееся, переливающееся, возвращавшее меня к желтоватому блеску клыков медоеда.

– Мне предложили поработать на телевидении. – поднеся чашку к губам, она сделала шумный глоток. Специализацией ее первого образования была телевизионная журналистика. Уже несколько лет она была далека от основной своей профессии, но прежних связей у нее сохранилось достаточно и время от времени она выполняла различные заказы, поступавшие от коллег и бывших сотрудников, приносившие на наш счет значительное пополнение.

– Что ты будешь делать? – горьковатый привкус, оставляемый во рту напитком все же казался приятным, а брошенный в него лимон придавал пикантную неуверенность послевкусия и я, не рискуя добавлять сахар, боясь испортить необычное переживание, с наслаждением вкушал его.

– Им нужен корреспондент для программы новостей. Придется много ездить по городу. – смущенная улыбка ее умоляла меня позволить ей ту работу. Удивленный ее подозрением в исходящем от меня запрете касательно желания столь невинного, я растерянно пожал плечами.

– Я постараюсь выглядеть привлекательно. Ты же много смотришь телевизор в последнее время. – опустив глаза, она справедливо упрекала меня в намного меньшем уделяемом ей времени. – Сможешь видеть меня каждый вечер в прямом эфире.

Те записи, которые мне довелось видеть, доказывали, насколько охотно любуется ею камера и как притягательно она выглядит на экране, а представление о множестве мужчин, созерцающих ее в своих одиноких темных комнатах, сравнивающих ее с очерствелыми женами, показалось мне насмешливо приятным.

– Ты согласен? – она развернулась, взялась за пластиковую ручку белого чайника, намереваясь добавить воды в свою чашку, по которой разлетелись зеленые, с желтыми головами волнистые попугаи и в это мгновение я почувствовал сердце свое задумывающимся над каждым следующим ударом. Словно юнец, внезапно открывший для себя философские убеждения, сомневающиеся в возможности существования, уверяющие в иллюзорности как его самого, так и любых других способов обретения переживаний и опыта, оно замирало в нерешительности перед каждым следующим биением. Едва ли стоило вдыхать, если все вокруг было всего лишь увлеченным своей ложью миражом, не было необходимости совершать какое-либо движение или даже размышлять о чем-либо в тех обстоятельствах, когда все равнялось всему другому в правдоподобном своем шарлатанстве и, тем более, не могло идти и речи об усилиях столь мучительных, как еще одно сокращение мышц, проталкивающее сквозь вены немного побледневшей крови.

Должно быть, она почувствовала в моей задыхающейся тишине нечто подозрительное. Успев увидеть, как она поворачивается, недоуменный испуг являя собой, я в следующее мгновение больно ударился затылком о холодильник и, в представлении моем, именно от этого и потерял сознание.

Очнувшись, я увидел над собой светловолосого доктора, заплаканную жену, прижимавшую ладони к лицу, закрывая ими губы и нос, двух помощников врача в красных комбинезонах, скучающе озирающихся вокруг.

Улыбаясь, доктор помог мне приподняться, схватив меня за предплечья руками в мерзко скрипящих черных перчатках, схожих в прикосновении с кожей земноводного.

– Не беспокойтесь. – губы его, искаженные волнующими темными пятнами, добродушно извергали безразличные слова. – Все уже закончилось. Все обошлось. Ничего страшного и не случилось. Всего лишь небольшой скачок давления. И не сердитесь на жену. Она хотела вам лучшего.

– Почему я не должен сердиться на тебя? – когда Ирина расплатилась с ними и они покинули квартиру, а сама она села на кровать в изножье, поправляя забавляющийся падением с плеч неоправданно широкий ворот джемпера, я позволил себе любопытство.

– В этом виновата я. Тот чай. Он должен был тебя возбудить. – опустив голову, она скрылась за своими ладонями, опасаясь моего гнева, но мне было только жаль ее. Левая рука моя не желала сгибаться от боли. Три попытки потребовало доктору, прежде чем он попал иглой в изворотливую вену и теперь под бледной кожей расползалось пока еще бесформенное, но обещающее стать многолапым чудовищем синеватое пятно.

Причиной неожиданного и странного равнодушия моего могло быть как растворившееся в моих венах, так и скорбная усталость, совмещающая в себя отчаяние от моих слабости и связанного с ней недуга, горечь от неспособности дать требуемое женщиной и полагающееся ей сообразно самой справедливости. Опираясь спиной на изголовье кровати, смягчая твердость ее перевернутой вертикально подушкой, я хотел только пить, о чем и попросил жену. Никаких напитков или соков, я хотел обычной кипяченой воды, словно желал в чистоте ее обрести избавление от неведомых или забытых проступков.

Стоило ей уйти, как слезы прорвались к моим глазам, но точно назвать причину их я не мог даже самому себе. В них не было сладкой жалости, не имелось и пряного страха перед будущим или страха никогда более не ублажить женщину. Не являлась источником их и боль, любые проявления которой затопила, подменяя собой темная, легкая, головокружительная, дурманящая слабость. Окружающее все меньше беспокоило меня, становясь неприятнее с каждым мгновением. Из отведенных мне двух месяцев первый близился к завершению. Вскоре я должен буду вновь появиться в конторе, но мысль об этом не радовала меня, как раньше. По прошествии пяти лет, я все еще с удовольствием спешил утром в клетчатую каменную башню, в свой одеревеневший кабинет, к толкотне беговых коридоров, спазматическим телефонным воплям, источающим свинцовую тяжесть кипам бумаг, количеством одних только цифр превзошедших число возможных для вселенной элементарных частиц. Впечатляющая моя карьера, поднявшая меня за последние два года до заместителя секретаря руководителя вспомогательного отдела, увеличившая мой доход в несколько раз, исходила, как я понимал теперь, он неизбывной моей похоти, возносимая ею, воспаряющая на волне моего яростного вожделения и лишившаяся могучих тех движителей. Накоплений моих было достаточно, чтобы при некоторой экономии прожить пару лет. Точного знания о доходах жены у меня не имелось, я не считал то нужным, так как все средства сходились на единый банковский счет. Полагая, что поступления от нее немного уступают моим, я понимал, что даже в самом худшем варианте, если состояние мое останется прежним и я не смогу найти работу, мы сможем существовать и оплачивать счета на получаемое Ириной, пусть и придется нам отказаться от некоторых наших привычек и развлечений.

Страх потерять жену также отсутствовал среди моих опасений. Ранее, когда я посмеивался над неумелыми самцами, не без оснований утверждая, что не могу назвать соитием нечто, длящееся менее одного часа, мне было боязно представить хотя бы на мгновение отсутствие в моей жизни Ирины или, если уж на то пошло, любой другой женщины. В самые тоскливые времена продолжительность моего одиночества не превосходила нескольких месяцев. После третьего или четвертого избавления, мной было принято решение и далее считать женщин неким явлением наподобие летнего дождя или звездопада, которые, даже если и случится им задержаться, рано или поздно проявят себя, позволяя мне насладиться ими. Знакомство с Ириной и наше совместное существование позволили мне надеяться на вечную для меня потерю тех беспокойств. Мысль об одиночестве теперь не казалась мне такой иссушающее – жестокой, какой представлялась ранее. В мире нашлось бы для меня немало занятий. Коллекция марок уже несколько лет не получала пополнений, были забыты карточные игры и увлечение скарболом.

Уснув раньше, чем жена вернулась ко мне с водой, я проспал до самого утра, когда грохот захлопнувшейся двери брезгливой судорогой сотряс мои конечности, вытряхивая меня из общества твердотелых сновидений. Должно быть, Ирина забыла придержать ее или неожиданный порыв ветра толкнул податливое железо, но сон оказался для меня более невозможным. Более часа я пролежал в кровати, пытаясь дышать глубоко и размеренно, сравнивая свои ощущения с утром прошлого дня и находя себя пребывающим в состоянии более бодром, пусть и сочетающимся странным образом с упрочнившейся слабостью.