Богиня бессильных

– Здравствуй, друг. – преувеличенная его дружелюбность, ранее ему не свойственная, не столько насторожила, сколько удивила меня. Пронырливая, хрипловатая, вкрадчивая, она притворялась плоскозубой и подслеповатой, но, я был уверен, способна была на неожиданное хищное коварство.

Пробормотав невнятное приветствие, я закрыл глаза, сосредотачиваясь на том, что должен был услышать.

– Я встретил вчера твою жену. – его молчание присоединилось к моему и я замер, наблюдая за поединком их слившихся тел, недоумевая, которому из них удалось все же поглотить другое под аплодисменты порочных помех.

– Она рассказала мне о случившемся. Я же ничего не знал. Сочувствую, сочувствую— но в последних словах мне слышалось только напряженное злорадство.

– Твоя жена, – он немного смутился или сделал вид. – Она рассказала мне все. О твоих проблемах по мужской части.

Должен признаться, что я позволил себе мгновение злости на Ирину, ощутив себя еще более слабым от распространения подробностей моего недуга. Успокоиться мне удалось только напомнив себе об отсутствии оскорбительного в истине. Каким бы ни было мое состояние, оно признавалось временным и вскоре болтливое унижение, произведенное девушкой, уже ничего не будет означать.

– Врачи говорят, что это ненадолго. – несмотря на то, что я всего лишь повторял чужие слова, выглядели они ложью и для меня самого.

– Рад это слышать. Но ей очень тяжело. Она смеется, что уже натерла пальцы, но ты же понимаешь, насколько это серьезно. Она страстная женщина, ей нужен мужчина. Боюсь, если это продлится еще какое-то время, она уйдет от тебя. – повтор собственных мои мыслей из чужих уст предстал зловещим бесплатным предсказанием, темным теплом ворвавшимся в сердце.

– И что, по-твоему я могу сделать? – неоправданное раздражение мое самому мне показалось приятным.

– Ты можешь отдать ее мне. – таким голосом сам я просил о скидке у рыночных торговцев.

Его интерес к ней всегда был слишком заметным и я не избегал насладиться им. Уверенный в сути своей единственного мужчины, к которому Ирина проявляет любопытство, превосходящее смешливую бесплотность, я с презрительным умилением наблюдал за тем, как на совместно проводимых празднествах или вечеринках мой друг старается держаться поближе к моей жене, одаряя ее большим вниманием, чем собственную его женщину, вслушивался в их разговоры, касавшиеся, в том числе и прежде всего, тем непристойно-насмешливых. Признавая ее, не испытывающую стеснения, не понимающую смущения и отрекшейся от стыда, единственной женщиной, с которой он может чувствовать себя свободным при обсуждении столь жизнеутверждающих вопросов, как множественный женский оргазм или переживания, которые она испытывает, когда задумчивый воск из вставленной в ее влагалище свечи стекает на клитор, он однажды нашел возможным сообщить мне, что, если бы у нас возникло желание, не отказался бы принять участие в наших постельных забавах. Для меня это прозвучало как откровенное желание совокупиться с моей женой, получающее законное основание в виде моего предполагаемого присутствия, но стало скорее приятным, чем оскорбительным, утвердив мое мужское превосходство. В ту минуту я счел лучшим кокетливо улыбнуться, позволяя понять, что склонен считать услышанное шуточным недоразумением.

– Ты должен понимать. – сочтя тишину с моей стороны язвительно-агрессивной, он возвысил голос свой, ускорил слова. – Так будет лучше. Ты же знаешь, я совершенно здоров и не причиню ей вреда. Чего нельзя сказать о том, кого она найдет на стороне. Ты можешь быть уверен, что со мной она будет в безопасности. Что ты скажешь?

– Ты разговаривал с ней об этом? – трубка становилась все более теплой, все менее приятной.

– Нет. – принимая мою власть над ней, он следовал собственным воззрениям, не понимая покорность ее исток имеющей в удовольствии и питаемой только им. – Сперва я решил узнать твое мнение.

– Поговори с ней. – из того, что мне было о нем известно, я сомневался в возможности для него выдержать натиск ее ненасытной похоти, этой истеричной хищницы, полной паразитарных извращений, пожирающих любое попадающее к ней удовольствие, вынуждающих ее к неустанному голоду.

Большим пальцем левой ноги я коснулся пластикового черного рычага, выпрямил шею, позволив трубке упасть на ковер, произведя при этом звук, с каким падает на землю выброшенная артиллерийским орудием гильза несущего ядовитые газы снаряда.

Прислонившись головой к прохладному дереву, я некоторое время сидел с закрытыми глазами, после чего, встав на четвереньки, отправился в залу по темному и пыльному коридору, забрался на диван, вынудив запись к постоянному повторению, снова и снова наблюдая за тем, как моя жена забавляется с чужим членом, как будто был он проводником величайших тайн, предвестником очищающих превращений.

Мне снилась неведомая лучезарная машина, пребывающая высоко над миром, в горячей высоте, слишком близко к солнцу для пребывания в покое и ее серебристо-белое тело, исходящее мириадом златоточивых бликов, видимое лишь малой своей частью, напряженным подбрюшьем, исполосованным ровными следами ритуальных шрамов, посреди которых с медлительностью рождающей чудовищ луны возникала рваная оторопь, разлеталась темными брызгами, желчными каплями, разрывая непорочную плоть, позволяя видеть темную изнанку ее, выбрасывая из себя преждевременным извержением, молчаливым выкидышем, нечто тонкое, сжавшееся, вязкое в своей плотоядной страсти к жизни, неторопливо падающее, легкостью равное оговорке, разворачивающееся всепожирающей гусеницей, выпрямляющее напряженное тело, выдергивающее из него короткие прямоугольные крылья, ознобом сладостной дрожи стряхивающее льдистые покровы, пламенным всхлипом возвращающее себя миру и устремляющееся прочь, вращаясь, позволяя лицезреть неведомые письмена, начертанные на ним кровью девственных пилигримов.

– Я смотрю, ты развлекаешься. – Ирина стояла передо мной, опустив руки в карманы короткой кожаной куртки, повернувшись к экрану, поглаживая босыми пальцами правой ноги левую.

– Как ты объяснишь мне это? – еще не проснувшись, не избавившись от липкой замутненности небесного видения в котором, как чувствовалось мне, должна была присутствовать и моя персона, я махнул рукой в сторону телевизора, не находя ничего лучшего, чем простодушное, жалкое, бессильное обвинение. – Почему ты делала все это?

– Ты хочешь знать, почему я поменяла цвет кожи? – опустившись на диван слева от меня, она сопроводила то звенящей перебранкой застежек и колец, во множестве имевшихся на ее одежде. – Даже и не могу вспомнить.

Радостная ее насмешка смутила меня. Тусклый свет, добиравшийся из прихожей слишком долго, подвергавшийся нападениям спектральных разбойников, хищных тварей, обросших тенями и плюющихся мраком, мало чем мог помочь мне и казался слепящим безумием. Стирая слезы из уголков глаз, я перевел взгляд на экран. Расположение действующих лиц и производимые ими действия остались прежними, равно как желтеющий фон и торопливые помехи, но вместо Ирины я видел теперь темнокожую девушку, зеленые волосы завившуюся в множество тонких кос, тонкостью черт определявшую родителей ее не брезговавшими всеми доступными им смешениями и привлекательность своей на одно мгновение вытолкнувшей из меня память о произошедшем изменении.

– Как ты сделала это? – схватив жену за руку, я притянул ее к себе. Похотливо ухмыляясь, она сочла то признаком моей возвращающейся страсти. Куртка распахнулась и я увидел проступивший сквозь тонкую ткань белого топа возбужденный сосок.

– О! – ладонь Ирины с размаха обрушилась на мою промежность. – Сделала что?

Губы ее, озаренные призрачным блеском кристаллической лжи, тянулись ко мне, взывая о размазывающем помаду поцелуе. Странная ее расчетливость, позволившая иметь заранее миражную ту запись, восхитила меня, а причиной произведенной подмены видел я имевшее место кратковременно напряжение моей плоти, замеченное недавно. Теперь она не нуждалась более в том, чтобы втолкнуть в меня повод для изгнания и надеялась на возвращение казавшихся счастливыми прежних времен, предлагая и мне счесть то приятным. На матовой коже захлебывающейся мулатки излишком пурпурной темноты бредили румяна, фиолетовые тени переливались ворчливым золотом и сходство между ней и моей женой было достаточно велико, позволяя простой перемене цвета привести к вполне объяснимой ошибке. Расторопные пальчики Ирины уже добрались до моего члена, губы ее растирали липкую помаду по моей шее, дыхание жены шорохом стальных змей расползалось в дымчатой пыли. У меня не было сил отталкивать ее, несмотря на всю творимую во мне разочарованием злость. Подозревая, что неким таинственным способом ей удалось лишить меня одного из самых волнующих зрелищ, я мог теперь только вспоминать о нем, желая его больше, чем любого совокупления. Она подбиралась все ближе ко мне, нависая надо мной, вдавливая меня в угол дивана и я чувствовал себя девственницей, запертой в квартире с мужчиной, настойчивостью своей не оставляющим сомнений в последних невинных минутах.

– Мне больно! – хрипло воскликнул я и она отпрянула, отдернула руку, отвлекла взгляд опьяневших глаз, облизнула полустертые губы.

– Сегодня мне звонил твой друг. – склонив голову, она сидела, потирая друг о друга ладони. – Тот, высокий. Он предлагал мне странные вещи.

– Переспать с ним? – мгновение взрывчатых помех, за которым должны были последовать несколько секунд темноты, я принял как самое приятное предзнаменование.

– Для твоего же блага. – усмехнувшись, она тряхнула головой в невзрачном отрицании. – Для нашего с тобой блага, как говорил он. Чтобы сохранить наш союз, сказал он.

– Каков был твой ответ? – воспроизведение началось вновь и я заметил, что на заднем плане, на противоположной от камеры стене появились часы, цифры на белом круге которых извивались причудливо гибкими кошачьими телами.

– Я сказала, что подумаю. – ее ноги вытянулись, согнули пальцы и выпрямили их вновь, ослепив меня на мгновение отблеском электрического страха в алом ногте.

– Ты не отказала? – намерения ее смущали и волновали меня, оставаясь неясными и многоликими.

– Он всегда казался мне привлекательным. А в наших обстоятельствах. – повернувшись ко мне, она взирала на меня исподлобья и испытующее равнодушие казалось мне преобладающим в ней. Отчаяние ее могло превосходить мое собственное, ведь для нее оно означало и утрату многих других возможностей, не представлявших интереса для меня. Не далее как за две недели до катастрофы она вновь заговорила о том, что нам следует подумать о ребенке. Но я проводил целые дни в высоколобом возмущении конторы, она металась между съемочными площадками и офисом и встречались мы только для совместных ужинов и совокуплений, а в выходные иногда позволяли себе блеснуть в кинотеатре или расцвести в городских садах. Предложив отложить разговор о продолжении рода до тех пор, пока я не закончу дело, а она не завершит проект, я отправился тогда забирать свой новый автомобиль, прибывший с острова, успевшего затонуть во время доставки.

– Ты бы не возражал? – так одна монета могла бы спрашивать другую о том, какой стороной ей следует упасть.

– Это что-нибудь изменит между нами? – сам же я всегда предпочитал игральные кости, находя в них большую непримиримость.

Ее голова резко двинулась в одну сторону, замерла, совершила столь же порывистое движение в другую, отмечая гневливую уверенность.

– Тогда у меня есть только одно условие. – ее любопытство сродни было тому, с которым она внимала правилам новой игры. – Я должен получить видеозапись того, что произойдет.

Для нее я выберу самые надежные пирамиды, я создам множество копий, я превращу их в заархивированных плотных мумий, я спрячу их в радужных хранилищах, я заполню ими принадлежащие мне банковские соты, я выберу лучшие кадры, помещу их в золотистые рамки и буду носить их в своем бумажнике.

Кивнув, Ирина задумчиво посмотрела на экран, оценивая действия девушки, сощурила глаза, отбросила назад упавшие на лицо пряди.

– Я обещала ему дать ответ в следующую страстницу. – ткань ее черных брюк тонкостью своей открывала отсутствие на ней белья, что в тот день показалось мне странным. Проследив, как она скрылась за ведущим к ванной поворотом, я перевел взор на потемневшую ложь, завершавшуюся, готовившую превратиться в скопище клыкастых помех. Никогда больше я не позволю себе оставить что-либо показавшееся мне удивительным в единственном экземпляре.

Продолжая уверять меня, что состояние мое значительно улучшилось, она вновь уделила моему члену не менее получаса слюнявого внимания, не добившись от него повторения недавнего успеха. Слегка разочарованная, она устало выпрямилась, вытерла губы, смущенно улыбнулась мне, как будто сама была повинна в очередной неудаче. Сжимая свои соски, она сидела, задумчиво изучая меня, как мог бы рассматривал карту командир окруженного противником отряда.

Посреди ночи я проснулся от удушающей тяжести и раньше, чем смог осознать источник ее, ощутил знакомый приторный вкус, вязкую влажную оторопь похотливого откровения. Стоя на коленях, упираясь вытянутыми руками в стену, она прижималась влагалищем к моему лицу, тяжело дышала и поводила бедрами, вынуждая нежные губы свои тереться о мои, вовсе не желавшие подобного поцелуя.

В темноте я едва мог разглядеть жену, но глаза ее оставались закрытыми, а прижимавшийся к верхней губе кончик языка казался разбойничьим украшением.

– Ну же! – хриплый шепот ее мог загнать обратно в пещеры немало летучих мышей. – Давай!

Но я задыхался, чувствуя не возбуждение, но приближение смерти. Она прижималась ко мне с таким пылким неистовством, так сильно вдавливала себя в мое лицо, что я едва мог вдохнуть воздух и то одной лишь левой ноздрей. Неожиданность происходящего и вполне объяснимый испуг привели к ненужному волнению, сердце мое затрепыхалось, требуя действия, но добилось только увеличившейся нужды в кислороде, в отсутствии которого легкие не могли уже укорять свою пустоту. Чувствуя себя близким к обмороку, я успел все же усмехнуться, представив, какой нелепой и забавной должна выглядеть моя смерть в подобных обстоятельствах. Взмахнув бессильно приподнявшимися над простыней руками, я попытался согнуть ноги, приподняться, сделать хоть что-нибудь, дабы жена моя поняла, что ее жажда наслаждений убивает меня. Должно быть, совокупность всех моих стараний или отсутствие ответа от губ и языка моих на ее страстные покачивания, позволили ей понять в происходящем нечто опасное и, приподнявшись, она наклонила голову, всматриваясь в меня. Глаза Ирины блеснули горечью подобравшейся к окну Луны и в то же мгновение она отпрыгнула, вскочила на кровати, издав испуганный, сдавленный чужой тишиной крик.

После этого были вода, таблетки, слезливые извинения, требовавшиеся мне значительно меньше продолжительного непрерывного сна. Перед тем, как снова выключить свет, она пообещала мне, что больше подобного не повториться.

До катастрофы я никогда не отказывал себе в удовольствии насладиться ее вкусом. Истечения ее всегда отличались обилием и лишь в незначительной мере меняли свой вкус, остававшийся почти незаметным, пикантно-приторным, подобным отблеску солнца в пожираемых горами облаках. Среди обычаев моих было, привязав жену к кровати, на протяжении часа изводить ее, пытающуюся выкрикнуть сквозь кляп просьбу о пощаде, едва не выталкивающую из ануса стальную пробку, высасывать сок ее клитора, оставляя ее едва ли способную осознавать что-либо и возвращаясь снова через полчаса для второго сеанса истязаний. Отнимаемые утопающим в слюне черным шаром слова ее были ясны мне, но я никогда не отказывался от установленного распорядка и не позволял ей почувствовать мой член. Мне никогда не бывало скучно на протяжении тех часов. Чаще всего и сам я впадал в зачарованную прострацию, закрыв глаза, удерживая руками ее напряженные, беспорядочно дергающиеся бедра и не чувствуя ничего, кроме обжигающего язык клитора под своими губами. Изредка, когда настроение мое было иным и не позволяло мне столь просветленного отречения, я развлекал себя требуемыми размышлениями, решая вопросы конторы или собственные свои затруднения в то время, как моя жена извивалась от очередного из бесчисленных оргазмов. Нужно признать, что в отместку я получал равное и, будучи привязанным, мог в должной мере насладиться ее искусством, позволявшим удерживать меня в одном дуновении от оргазма на протяжении долгих минут. Ранее я полагал умение то исходящим в исключительно от природной расположенности, теперь же был уверен в добавлении к ней и немалого опыта.

Происшествие то имело последствием для меня более долгий, чем обычно сон. Пробудившись вскоре после полудня, я долго лежал, переворачиваясь с одного бока на другой, вытягивая и сгибая конечности, проверяя себя, исследуя свою силу. Отбросив простыню, я подставлял свою наготу потолку, созерцая его белизну, обнаружив в ней тоскливую неравномерность, сочетавшую острова чуть более темного оттенка с проходившими между ними теплолюбивыми течениями восторженной белизны. Глубоко и медленно дыша, я сгибал левую ногу, пострадавшую больше другой, прислушиваясь к скабрезному хрусту в колене, ранее незамеченному мной и думая о том, не следует ли мне вновь посетить хирурга и указать ему на обнаруженное повреждение. Когда нога согнулась в очередной раз, кончики пальцев коснулись ее бедра и в том прикосновении, случайном, кратком и неловком, как впервые дотронувшаяся до женской груди ладонь гомосексуалиста, я почувствовал оторопь незнакомой плоти. Подобным образом мог бы чувствовать себя некто, лишившийся чувствительности и неожиданно обретший ее вновь. Но подобных последствий моя катастрофа не имела. Взволнованный предположением о множестве иных незамеченных специалистами или проявившихся только теперь, много позднее того, как я покинул больницу, недугов, я вызвал тем самым учащение сердцебиения и белесые потоки превратились в темнеющие, замерзающие каналы. Увернуться от клыков забытья мне удалось лишь замедлив свое дыхание. Отвлекая себя, убеждая в отсутствии чего-либо потерянного или скрытого, я поднял левую руку и прикоснулся к шее чуть ниже скулы, где извивалась паразитарным червем непослушная артерия, медленно опустил руку, кончиками пальцев прикасаясь к коже, проводя ими сперва к хребту ключицы, затем по тенистому плато солнечного сплетения, по великому голодному пути спускаясь к пупу и далее, еще немного, чуть – чуть неуверенно, подрагивающими пальцами, как будто все это могло неожиданно оказаться чужой плотью, призрачной посмертной насмешкой.

Впервые за все это время я прикоснулся к своему члену. Слабость его была очевидна мне и я не делал ни одной попытки самостоятельно возбудить его. Если гвардия не смогла взять город, то штрафным батальонам не следует и пытаться. Даже пребывая в уборной я брезговал прикасаться к нему, приподнимая и отодвигая его резинкой белья, словно слабость его могла передаться и рукам моим или распространиться далее по всему телу, превращая меня в красноречивого паралитика.

Пребывая под моими пальцами, он ничем не напоминал мне знакомое ранее ощущение. Не имелось и сходства с детскими о нем воспоминаниями. В возрасте семи лет, как только родители уходили из дома, оставляя меня одного, я немедленно раздевался донага, предпочитая играть, читать и забавляться иными способами именно в таком виде. В процессе тех развлечений я нередко оказывался и в спальне родителей, никогда не запиравшейся и хранившей неприметные чудеса, аккуратно возвращаемые на свое место и надоевшие мне только через несколько лет. Но больше, чем кровать, требовавшую от меня прыжка для вторжения на нее, больше, чем коллекции значков и марок, привлекало меня зеркало шифоньера, помимо кожи и кружев, хранившее за собой и журналы отца, все с непомерно толстыми женщинами, при отличавшейся болезненной тонкостью матери, и книги, удаленные от содержащихся в книжных шкафах собратьев, в карантинной надежде не допустить заражения их проклинающим безумием непоследовательного порока.