Пепел чудес

Не успел завершиться выкрик его, не успели солдаты вскинуть оружие свое, а седло и прочая упряжь уже слетели с Солнцегона и в широкой спине его открылось влажное, темно— розовое чрево, полное шевелящихся тонких языков, куда и провалился Гинруман, закрывая глаза и чувствуя себя возвращающимся в единственное место во всем мире, где было ему комфортно и приятно существовать, где он чувствовал себя спокойным и живым. Чужая плоть объяла его, тонкой упругостью ткнулась в шею и он стал зверем. Пули ударились в его грудь бессильными камешками, разрывая кожу, отскакивая от кости, не причиняя вреда. Резко развернувшись, закрутившись вокруг своей оси, словно пытаясь поймать собственный хвост, он завершил процесс принятия и проверки, убеждаясь, что все рефлексы существа неизменны и само оно полностью подвластно ему. Отряхнувшись, он привел себя в боевое настроение. Тонкие черные иглы поднялись над позвоночником его и, когда он на мгновение развернулся, вытолкнутые давлением собранных в подкожных мешочках секреций, ударили в солдат, пробивая нагрудную броню одного из них, шлем другого, впиваясь в левую руку третьего. Содержащие в себе парализующий яд, они принесли мгновенную смерть тем, кто не имел в себе ничего, помимо человеческой сути, но священник, которому одна из игл попала в правый бок, лишь раздраженно вырвал ее, окровавленную, поднимаясь на одну ступень, вздымая перед собой руки с широко расставленными, скривившимися от натуги пальцами. Гинруман чувствовал вокруг себя движение нескольких десятков живых существ, стая с недовольством сообщала ему о легкой охоте в полях спироллы, сетовала на отсутствие достойных противников и самые быстрые из его последователей уже забирались на стену, лишь легкие ранения получая от крупнокалиберных пулеметов, выдергивая мечи из рук ополченцев, разрывая их тела, сбрасывая их на двускатные крыши, разламывая ими черную черепицу. Слух Солнцегона, неизмеримо более чуткий, воспринимающий звуки и вовсе неразличимые человеком, различал в неясном полуденном шуме далекие крики умирающих, ультразвуковые песни радостной стаи и от всего этого три сердца твари бились чаще, взволнованные, ликующие неотвратимой победой, пусть и была она слишком легкой и досадно предсказуемой. Уловив восторженное напряжение в воздухе, он отпрыгнул, перевернулся, разворачиваясь и движение то позволило ему увернуться от святого луча, божественной силой своей вполне способного причинить ему ощутимый вред.

– Не сопротивляйся, священник, – спокойный голос Гинрумана, воспроизведенный телом Солнцегона, звучал глухо и мягко, лишившись принадлежности к полу, став удрученно – бестрастным. – Ты только тратишь силу своего бога впустую.

Захрипев, священник отступил еще на шаг ко входу в церковь, солдаты его, скрываясь за гладкими колоннами ее, вновь открыли огонь. Пули выбивали искры из камня, но Гинруман не обращал на них внимание, опустив голову, покачиваясь из стороны в сторону и медленно приближаясь к ступеням.

Один из солдат бросил в Гинрумана черный шар гранаты и в то же мгновение священник ударил снова. Взрыв откинул странника, изменил его прыжок и вибрирующий луч ударил его в правое плечо, разворачивая, отбрасывая, причиняя боль.

– Без своей твари ты ничто! – священник воздел руки к небу. – Создатель с нами, братья!

Еще две гранаты полетело на площадь, но на сей раз Гинруман легко увернулся от них, воспользовавшись дымным облаком для того, чтобы оказаться возле самих ступеней. Золотистое напряжение возле священника становилось все более тусклым, вторая луна была далеко за горизонтом и он не мог надеяться на скорое восстановление сил. Упрек был несправедливым, но никакого воздействия не оказал на оставшегося насмешливо рассудительным Гинрумана. Безоружный и обнаженный, он смог бы справиться с десятком солдат ополчения, благодаря особенностям своим, многолетним тренировкам и равному боевому опыту. Если и надеялся священник таким образом вынудить воина покинуть утробу боевого животного, лишь доказать смог тем, сколь пагубным было воздействие божественной силы на разум.

Стая была уже совсем близко, один из ульнаров оказался позади церкви и Гинруман чувствовал его карабкающимся на крышу. Все ближе звучали истеричные торопливые выстрелы, негодующие крики, вопли умирающих, женский тлетворный визг. Взрыв сотряс дома, выбивая стекла искристыми осколками, выталкивая торопливый дым с прилегавшей к площади улицы. Один из зверей стаи был ранен, но потерь не было и, учитывая, как близок был уже бой к церкви, едва ли могли они произойти.

Глупцы все же воспользовались минометом, от отчаяния или случайно. С натужным воем взмыв в небо, красноносый снаряд обрушился на крыши домов, подбрасывая вверх обломки кирпичей, кровли, мебели, влажные ошметки человеческих тел, в усталом грохоте выражая все свое презрение перед сущим.

Выглянув из— за колонны, солдат выдернул чеку гранаты и приготовился уже бросить ее, но Гинруман, вызвав у себя рвотный рефлекс, метнул в его сторону сгусток жгучей мутной слизи. Закричав, солдат воздел руки к лицу, опомнился, попытался все же швырнуть гранату, но она отлетела совсем недалеко, покатилась по ступеням, взорвавшись на третьей из них. Осколки камня ударили в не успевшего скрыться солдата, оставили кровавые пятна на левой щеке священника, не обратившего на то внимание. Взор его направлен был на Гинрумана, обреченное бессилие позволило ему обрести покой, но не отказаться от намерений своих. Из кармана своего он выхватил шар из зеленого стекла и швырнул его к Гинруману. Ударившись о растерянный камень мостовой, шар раскололся и синеватые искры поднялись из него, вынуждая нос Гинрумана зачесаться. Шерсть над его хребтом поднялась, он невольно задержал дыхание, отступая на пару шагов. Мерцающая пыль распространялась по воздуху, словно была живой и претерпевала нескончаемое, неостановимое размножение. Не меньше нескольких лет должно было потребоваться священнику, чтобы накопить такое количество благодати и то, что решился он все же использовать ее, указывало на отчаяние его. Стая уже очищала город и, даже если бы и удалось защитникам его устранить Гинрумана, едва ли смогли бы они справиться со всеми его животными. Среди них не имелось дальнобойных стрекателей или огнеструйных сумчатых, а только быстрые и ловкие хищники, предпочитаемые им для операций быстрых и безжалостных. Никогда не заботился он о количестве погибших при том богомольцев и едва ли оставшихся в живых горожан, даже если бы все они вооружились и избавились от страха перед стаей, было бы достаточно для того, чтобы одолеть его. Но даже если бы и удалось им то, город пришлось бы оставить. Гибель Гинрумана отправила бы сигнал достаточной силы, пробившийся сквозь божественный морок. Даже будучи заглушенной, смерть его оставила бы им несколько дней, прежде чем, обеспокоенные его молчанием, к местам сим сошлись бы другие охотники и отряды, были бы направлены войска из Анкатара, скрыться от которых было бы сложно даже в этих отравленных кровью Создателя землях. Наблюдая за концентрацией благодати, Гинруман чувствовал, что ей не удастся уничтожить его, но боль будет сильна и повреждения, возможно, придется залечивать много дней. Выжидая, он отступил, обходя священника и его солдат, остановившихся в ожидании, перезаряжающих карабины, оттаскивающих за колонны раненых, снимающих с них гранаты, испуганно выглядывающих из— за укрытия.

На крыше церкви появился, опустив длинную окровавленную морду, черногривый ульнар. Запах священника, зловоние благодати разозлили зверя еще больше и он, угрюмо зарычав, прыгнул вниз. Солдаты успели вскинуть головы, но тварь, вцепившись когтями в колонну, оттолкнулась от нее, слишком быстрая для них и упала на священника, столкнула его со ступеней, покатилась вместе с ним, вцепившись в него длинными передними лапами, когтями задних разрывая тело с такой силой, что куски плоти, разбрызгивая темную оторопь крови, взлетали до капителей колонн, прорываясь сквозь мерцающий морок благодати. Закричав, солдаты открыли огонь, не беспокоясь уже о священнике, справедливо полагая его мертвым. С радостным визгом первого оргазма ударялись о камень пули, ликуя в вечном освобождении. Встречавшийся с разными существами и знающий, что близость к Создателю нередко награждает самыми удивительными свойствами, Гинруман не позволил себе уверенности. Ульнар со священником были уже у основания лестницы и здесь зверь отбросил тело, развернулся к солдатам, раненый уже в плечо и заднюю лапу, уязвимый для пуль и гранат и резкими, виляющими прыжками, бросился наверх, перелетая сразу через несколько широких ступеней. С улиц уже доносилось рычание сородичей его, город был близок к очищению. Напряжение, ощущавшееся ранее Гинруманом, сдавливавшее город золотым приливом, растворялось, теряло свою силу и вся оставшаяся власть его стекалась к церкви, собиралась на куполе, вынуждая темнеть пластины его. Обойдя облако благодати, Гинруман подобрался к священнику, желая убедиться в гибели его. Левая рука богомольца была почти оторвана, окровавленная кость надломилась, из вспоротого живота витиеватой ересью выползали блестящие подобно откровению кишки. Священник выглядел мертвым, но для уверенности в том, Гинруман наступил ему на грудь левой передней лапой, чувствуя, как покорно продавливается под ней грудная клетка, а правой сперва оторвал голову, переломив желтыми когтями падальщика непрочную радость позвоночника, выпустив на свободу бурлящую темную кровь, радостно хлынувшую на избавляемые ею от невинности камни, а затем раздавил череп, позволив мозгу выплеснуться, затопляя порочными мыслями пробившиеся между булыжников растения, превращая их в плотоядную страсть. Стая собиралась на площади. Переступая цепкими лапами, широкогрудые ульнары шли со спокойствием хищников, осведомленных об отсутствии для них соперников. Облизываясь, они стирали кровь, высыхавшую на их короткой шерсти, озирались вокруг сосредоточенными, сощуренными глазами восторженных хищников, точки в темных пространствах зрачков складывались в созвездия, какими станут те через миллионы лет. Два медлительных стенолома с трудом протиснулись между домами, покачивая массивными плоскими головами на шеях, обвитых тугими полосами мышц, проступающих под темно— серой, в черных и светлых пятнах кожей. Наличие тех тварей требовалось стаей, ибо горбы их, помимо всего прочего, могли прокормить прочих в случае долгого голодного путешествия. Одного ульнара было достаточно для того, чтобы охранявшие священника солдаты остались лежать на ступенях и между колоннами. Оторванные конечности и растекающаяся кровь радовали собой тоскующий камень. Незримым жестом, улыбчивым движением мысли, он позволил зверям пир.

2.

Приближение полудня он определил по тому, что стало теплее в палатке, настроенной на предельное охлаждение. Воздух, выделяемый ее порами, стал менее холодным и поток его ослаб, обозначая тем установившийся за ее пределами гремящий зной. Палатке едва позволяла единственному ее обитателю вытянуться, а сидеть он мог только согнувшись, касаясь головой нависавшей над ним сухой кожи полога. Ничего лучшего он не смог себе позволить. За время блуждания по пустыне он наблюдал вдали несколько караванов, состоявших из длинноногих мирангов и с лихорадочной ненавистью завидовал путешествующим в утробе тех удивительных существ, где сонная прохлада позволяла забыть обо всех пылающих неудобствах. Будучи городским жителем, он никогда ранее не выходил так далеко в пустыню. Уверенный, что вся его жизнь пройдет за стенами Аспигота, он был вполне доволен тем, не чувствуя нужды в странствиях. Жажда новых впечатлений была чужда ему, ибо не видел он в них ценности, а опасности, способные проявиться на пути к ним казались ему чрезмерными, неизбежными и утомительно навязчивыми. Воспитанный в традициях тихой веры, он был, к тому же, наслышан о том, что в других городах даже столь далекая от восхищений и красот разновидность ее подвергается гонениям со стороны безжалостных гатриан и потому, выбираясь по ночам на крышу и обращая взор свой к оскверняющей небо великой клети, находил вполне приятным как свое расположение, так и предполагаемую им судьбу.

Выпрямив затекшую правую ногу, он вытянул из— под открытой книги, в бессчетный раз перечитываемых откровений Кармиана Пещерного, солнцезащитные очки, состоявшие из множества тонких полосок, вернул на голову широкополую шляпу и прикоснулся к чувствительной точке на потолке палатки, вынуждая ее открыться. Рассказывали, что в этой пустыне труп превращается в иссушенные кости за два дня и теперь, задыхаясь от распутного, мнящего себя всемогущим жара, он склонен был в это поверить. В любой из сторон света горизонт был здесь одинаково уродлив. Изувеченный припадочным солнцем, он мелко трясся, пылая в жадном приступе, сжигающем самые древние, воздвигнутые великими безумцами прошлого миражи. Побелевшая почва, окаменевшая, неуверенно искрящаяся, расходилась рваной сетью трещин, служивших пристанищем для змей, ящериц и даже мелких животных, бесстрашных грызунов, упорно пытавшихся пробраться в палатку или откусить от нее кусочек. К счастью, создатели ее предусмотрели подобные обстоятельства и одной инъекции было достаточно для появления на внешней поверхности ее мелких частых шипов, увлажненных ядом, не опасным для существ крупнее крысы. Устанавливая палатку, он расположил ее выходом на север, облегчая себе понимание времени. Имевшиеся у него часы вышли из строя на третий день, запасных он не взял и теперь определял время при помощи воткнутой в землю антенны радиоприемника, получавшего достаточно энергии от солнечных батарей, но оказавшегося все же неспособным поймать устойчивый сигнал какой— либо станции. Каждый вечер он развлекал себя тем, что пытался настроить строптивое устройство, но лишь изредка пробивались к нему сквозь волнистый шум неразборчивые голоса далеких городов да торопливые переливы гатрианских кодированных сообщений. Все ожидаемое им должно было произойти в ближайшие два дня, ибо именно таким было окончание явленного ему срока. В точности имевшихся у него сведений он не имел основания сомневаться, ибо пришли они ему во сне в полнолуние. Не исключая возможности неверной интерпретации, он предпочел оказаться в указанных координатах несколько раньше представлявшегося наиболее вероятным дня, а в две другие возможные точки отправил надежных единоверцев своих, не менее расточительных в молитвах. Пустыня эта, гиблая только для человека и прочих влаголюбивых, удивленная его присутствием здесь, предстала для него местом неожиданно полным жизни, представлявшей опасность большую чем жара или недостаток воды. С первой благополучно справлялась палатка, пусть и имевшая уже солидный возраст и приобретенная в лавке подержанного снаряжения для пустынников, вторую же он устранил точно рассчитанным запасом, умеренным потреблением и конденсатором, оказавшимся не столь эффективным, как обещал его прежний владелец, но все накапливавшим за сутки несколько глотков горьковатой, пахнущей мускусом жидкости. Прикованный к палатке, днем конденсатор лежал, свернувшись в плотный шар, выставив острые щитки, ничем не выдавая жизни и более всего похожий на окаменевшие останки неведомого существа или механизма, какие во множестве встречались в этой одряхлевшей прежде времени пустыне. Некогда здесь было внутреннее море, на путь через которое потребовалось бы немало дней, но древнее сражение, привлекшее к себе внимание и участие армиолов, выжгло его, навсегда сделав эту землю бесплодной. Рассудительный путник, если можно было назвать таким любого, кто решился углубиться в мертвые эти пространства, всегда имел с собой детектор, способный определить опасное загрязнение и дыхательную маску для защиты от него. По крайней мере, пустыня та, в отличие от других мест великих святых битв, избавлена была от неуязвимых вечных хищников, оставшихся после тех сражений и блуждавших в поисках жертвы, каковой представлялось для них любое живое существо. За многие сотни лет ни одного подобного нападения не произошло здесь, но путника все же не отказался от присутствия с ним оружия. Старый карабин, принадлежавший еще его деду, едва ли мог оказаться действенным оружием против любого, пожелавшего напасть на его владельца. Прицел его был сбит, механизм, даже подвергнутый полному перебору, чистке и смазке, питал пристрастие к осечке не меньшее, чем к ступору заклинившего затвора и, в случае потребовавших бы его присутствия обстоятельств, был бы полезен только для производства испуга в трусливом противнике. И все же он ничуть не сожалел, что отправился в пустыню, пусть даже оказался бы неверными выбранные им координаты. Ощущение сопричастности, наполнявшее его чувства с той самой минуты, как он проснулся от впервые случившегося с ним вещего сна, уже само по себе было удивительно. Ранее ему доводилось лишь читать о подобных явлениях, а теперь и сам он почувствовал немыслимое, упоительное, превращающее все прочие связи в прерывистый неясный блеск чувство единения с запредельным, с силами, превосходившими любое человеческое безумие. Великая клеть, святая темница, небесная тюрьма, место яростного заточения, вторая луна, именуемая иногда Армиконом, обрела для него новое, пугающее, оглушающее значение. Как будто бы ранее он, даже глядя на нее и зная о ее сущности, даже вознося молитвы к заточенному в ней, был все же неспособен поверить в сущность ее, сохранял сомнение о том, что все, рассказанное ему и прочитанное им было истиной. И это несмотря на то, что неоднократно видел он на улицах и площадях гатриан, наблюдал в небе их машины и существ, а однажды был даже свидетелем того, как провозили через город кокон одного из армиолов и почувствовал невозможную силу, жесточайшее напряжение, заключенное в том бесформенном, матово— черном яйце. В отличие от некоторых знакомых своих, он ни разу не был свидетелем ни одного из тех пусть крошечных, но все же чудес, с которыми посчастливилось столкнуться им. Именно это, как считал сам он, неумело пряча за теми мыслями завистливую злость, делало веру его намного более прочной и значимой. В этой растерянной пустыне, где сама жизнь упрочняется в представлении о себе как о невозможном чуде, он обрел немыслимый, невероятный покой. В холодном ночном воздухе луна армиолов восставала ослепительными страхами, поднималась сияющим недоверчивым великолепием, проходя в двух диаметрах своей от Темной Тропы, призрачной темнотой заволакивавшей звезды, взывая не столько к почитанию, сколько к неизбывной тоске. Глядя на небесную темницу Создателя, как могло не овладеть созерцающим отчаяние, ибо величие ее, украшенной темной яростью кратеров, угнетало и представлялось незыблемым и неразрушимым. Кратер, прикрывающий собою южный полюс, напоминающий очертаниями голову короткокрылой птицы, оставлен был взрывом ракеты, запущенной три века назад группой богомольцев из северных джунглей. Уверяя, что им удалось снарядить боеголовку зарядом, найденным в забытом арсенале армиолов, они добились только того, что выдали местонахождение своих городов и позволили гатрианам нанести немедленный ответный удар по ним. Единственным действенным оружием оставалась вера в могущество Создателя и молитвы, обращенные к Нему, вверяющие молящегося воле Его, мечтающие о разрушении небесной клети, возвращении в мир великих силы и любви. Все блага, какие можно было помыслить заточены были в той луне. До того, как появилась она на небе, сплетенная, сдавленная, собранная из камней армиолами, люди не знали болезней и жили во много раз дольше, женщины рождали детей без боли и самих детей было больше, в мире не было стольких гиблых мест и опасностей, да и сами люди отличались большими добротой и состраданием друг к другу. И потому следовало как можно усерднее молиться, чтобы однажды совместное напряжение от того пронзило защитные барьеры мятежных армиолов, разрушило ненавистный камень и вернуло милосердие Создателя детям его.

На самом краю зрения, высоко и вдалеке, нечто искристо вспыхнуло, привлекая к себе внимание и мужчина на мгновение вернулся в палатку за биноклем пустынников с радужно— темными стеклами, не производящим выдающих наблюдающего бликов. Шероховатый, цвета рассветного песка корпус его все еще оставался приятно холодным, радуя тем смотрящего в течение нескольких мгновений, понадобившихся устройству, для сосредоточения внимания на падающем с небес объекте. Тот уже замедлился и теперь можно было рассмотреть его, имеющего чуть вытянутую сферическую форму, распространившему по матово— зеленому корпусу своему бесчисленное количество наростов, короткими вспышками выдававшими назначение, останавливавшими вращение, изменявшими направление полета. Гулкий, трескучий грохот донесся до слуха богомольца, отчего тот вздрогнул, не отнимая от глаз бинокля. При максимальном увеличении он видел, как отваливаются от небесного посланца пылающие чешуйки, как подергивается он от неведомых сил, влекущих его, дрожит в окружающем его горячем воздухе и становилось очевидно, что приближается он к взирающему на него. Поняв это, он с трудом удержался от крика, подхватил оружие, флягу с водой и бросился в ту сторону, где должен был упасть чудесный обьект, радуясь верно истолкованным снам и знамениям. Осознав место для приземления уже выбранным аппаратом и находящимся в непосредственной близости, он остановился, подняв голову к побелевшему небу, завороженно наблюдая за вращающимся, покачивающимся, неуверенно подрагивающим, медленно снижающимся механизмом, выискивавшим наиболее приятное ему, избавленное от неровностей и трещин пространство. Обнаружив таковое, он на мгновение замер, расслабленно и лениво вращаясь, после чего резко пошел вниз, выпуская тянувшиеся от основания до вершины широкие лепестки, сопровождая то гулким утробным рокотом, сотрясающим пустыню и усилив вздымающее пустынную пыль пламя. Громогласная яркость явления того не вызывала сомнений в заметности его и казалось удивительным, что не слетелись еще к тому месту боевые машины песчаной гвардии или ульнараны гатриан. Горячий воздух ударил в грудь, пыль и мелкие камни расцарапали лицо, но он не обращал на то внимания, ступая через облако смешавшейся со смрадным, горьким дымом пыли, благодаря Создателя за очки, но все же прикрывая глаза. Земля содрогнулась еще раз, а затем грохот стих и еще через несколько шагов осела и пыль, дымными всполохами покружилась возле ног пугливой змеей и растворилась в сгущающем кровь зное. Замерев на едва заметно подрагивающих, слегка согнувшихся лепестках, небесный кокон исходил еще большим жаром, чем сама пустыня и переливчато потрескивал, приподнимая и опуская синевато— зеленые чешуйки, свободными от которых были только выбранные уродливыми черными наростами места. Осторожно приблизившись, пустынник обошел вокруг кокона, восхищенно рассматривая его, ожидая от него дальнейших чудес, но ничего не происходило и он замер в недоумении, рассматривая ребристые соты в обнажившихся опустившимися лепестками прорехах. Произнеся восславлявшую Создателя молитву, он осмелел, снял перчатку с правой руки, осторожно протянул пальцы, заострившие кривые и грязные ногти и кончиками их дотронулся до обжигающего, упругого корпуса. В ответ на прикосновение, тот затрясся, содрогнулся и разломился длинной неровной трещиной, влажной прорехой в гниющей плоти, из которой неожиданно повеяло мечтательным холодом. Пустынник в ужасе отпрянул, как будто нечто неведомое обожгло его, стирая форму и точность подаренного Создателем образа. Источая горьковатый смрад, вязкая, синеватая жидкость хлынула сквозь прореху, раздвигая и увеличивая ее и вместе с тем бледное, сжавшееся, согнувшееся тело выплеснулось на пустынную ярость, увеча ее мелкой дрожью ломаемых судорогой конечностей. Бросившись к нему, пустынник подхватил прибывшего с небес, задыхаясь в отнимающих разум испарениях, вцепился в его тонкую руку, закинул себе на плечо и поволок по направлению к палатке. Стоило им отойти на сотню шагов, как земля сотряслась вновь, на мгновение все вокруг потемнело и когда пустынник обернулся, то на месте спустившейся с небес машины увидел только облачко искристой пыли, растворяющееся в пустынном бессмертии. Тело посланника оказалось удивительно тонким и легким, длинные волосы его, высохнув, слиплись в ломкие пряди, а под кожей проступил золотистый узор, лишь отдаленно напоминавший сплетение кровеносных сосудов. К тому времени, когда они добрались до палатки, вся жидкость уже испарилась и почти прошла дрожь, ноги его уже не волочились по пустыне, царапаясь о камни и шагали пусть и неровно, но все же с ощутимой силой. Узнав хозяина по прикосновению, палатка раскрылась перед ним, радостно сотрясаясь и выпуская из всех пор разом поток холодного воздуха. Задыхающийся, обессилевший, считающий все жидкости своего тела превратившимися в пот, он сперва затолкнул в палатку нагого посланника и только затем рухнул внутрь сам, с трудом найдя силы согнуть ноги и позволить входу закрыться. Долгое время он лежал, хрипя и почти не имея сознания, чувствуя только, как горит и трясется все его тело, величайшее блаженство находя в ощущении исчезающих под холодным дыханием палатки капель пота на его лбу. Когда дыхание его замедлилось, а в руки вернулось достаточно силы для осмысленных движений, он дотронулся до выступа на стенке палатке и во влажной ее темноте медленно расползлось источаемое сетчатыми линиями вен синеватое сияние. Из— под своего матраса он вытянул мешок, хранивший одежду для небесного гостя и помог ему, безвольному, тяжело дышащему раскрытым ртом, облачиться в рубашку и брюки из плотной, но легкой ткани, с узором из красных птиц и синих ящериц, традиционный для местных племен. Посланец небес сидел, согнув ноги, свесив ладони с колен, опустив голову и тяжело дыша. Длинные волосы закрывали его лицо, кончики пальцев подергивались, а время от времени яростная дрожь сотрясала все его тело. Открыв флягу, пустынник протянул ее гостю, но тот остался неподвижен и тогда пришлось набрать воды в ладонь и опрокинуть ее на губы снизошедшего. Вытянув из сумки тонкую палочку вяленого мяса, он поднес ее к носу своего гостя, но тот никак не отреагировал и далее было только ожидание в полутьме шумно вздыхающей палатки, сопровождаемое лишь молитвами во славу Создателя.

– Мое имя Шендар. – посланник выпрямился, глубоко вздохнул, протянул руку, получил мясную трубочку, раскусил ее острыми зубами. – Как зовут тебя, возлюбленный брат?

– Альмигор, мой господин.

Шендар кивнул, словно иного имени и не могло быть у встречающего.

– Как далеко до города?

– Аспигот в трех днях пути, господин.

– Не называй меня так, брат. – Шендар поднял голову и улыбка его ласковой увлекала искренностью. – Только Создатель наш есть господин нам.

Альмигор смущенно кивнул, все еще взволнованный более, чем когда— либо ранее в своей жизни, польщенный и удивленный тем, что именно ему довелось встретить и принять существо, бывшее к Создателю намного ближе, чем самый прославленный из священников.

– Когда ты будешь готов идти? – Шендар облизнул пальцы, протянул руку к фляге.

– Мы можем выйти завтра ночью, если только тебе не потребуется время для отдыха.

– В этом нет нужды. Не думаю, что мой спуск был замечен гатрианами, но все же следует как можно скорее покинуть это место и приступить к выполнению миссии.

– Ты откроешь ее мне? – он откусил мясо, чуть солоноватое на вкус, начиная ощущать прежним свое тело и чувствуя возвращающиеся голод и жажду.

– Конечно, брат. Я должен попасть на вторую луну.

С тех пор, как армиолы втолкнули на небо ту твердь, немало попыток предприняли почитатели Создателя оказаться на поверхности ее. Но армиолы разместили на ее орбите платформы и станции, уничтожавшие любого, кто пытался приблизиться, а на самой луне имелось несколько фортификаций, содержавших в себе тяжеловооруженный гарнизон, призванный противостоять как самозарождающимся по вине просачивающегося излучения чудовищам, так и богомольцам, чудесным образом преодолевшим все заслоны. Насколько было известно, за все три тысячи лет никому не удалось побывать на сковавшей Творца луне без ведома гатриан. Великий пророк Сетриан уверял, что ступал на поверхность ненавистной луны и даже беседовал с Создателем, но мало кто, кроме объединившихся в секту последователей того самопровозглашенного мудреца верил ему. Имелось и великое множество других персонажей, утверждавших схожее свое деяние, но заслуживающих при этом еще меньшее доверие. Услышав подобное заявление, Альмигор едва не усмехнулся, несмотря на то, что исходило оно от существа, чья связь с запредельным представлялась несомненной.

– Ты сомневаешься и проявляешь тем мудрость, брат. – Шендар прикоснулся к плечу богомольца и удивительное, золотое, вечное, негаснущее тепло вспыхнуло под его глазами, даруя бесплотное, внечувственное, спокойное наслаждение. – Деяние это будет сложным даже для меня и поэтому мне понадобится твоя помощь и всех, кому ты доверяешь и кого сможешь привлечь. Если оно удастся нам, мы сделаем первый шаг к разрушению этой мерзкой луны.

Они вышли на следующую ночь, причем Шендар отказался от всего подготовленного снаряжения. У Альмигора возникло предположение о том, что спутник его предпочел бы остаться нагим, но не желал смущать его тем. Забрав себе часть ноши, в том числе и палатку, он ничем не выказывал тяжести ее, босыми ногами ступал по пустыне походкой легкой и расслабленной, как будто прогуливался по набережной или собственному саду. В левой руке он держал поводок конденсатора, послушно семенившего рядом с ним на коротких лапках, пальцы же правой пребывали в постоянном движении, как будто производил он ими некие таинственные знаки или собирал из воздуха нечто незаметное и неощутимое. Обливаясь потом, Альмигор с завистливым восторгом смотрел на Шендара, ни одной капли не допустившего на себя и не щурившего глаза под слепившим даже сквозь пустынные очки солнцем. Равно неуязвимым был он и для ночного холода, отказываясь при этом от пищи и почти не потребляя воды.

– Ты помнишь времена до этого? – Альмигор махнул рукой в сторону ненавистной луны.

Кивнув, Шендар усмехнулся.

– Ты один из армиолов? – он задержал дыхание, подозревая себя в присутствии немыслимого величия.

– О, нет. Я появился много позже их. Мне не сравниться с их могуществом.

– Каким был мир тогда?

– Не верь тем, кто называет те времена счастливыми. Не были они и радостными. Было лишь больше порядка, ведь над всем царила воля Создателя и армиолы внимательно следили за исполнением ее.

– Ты встречался с армиолами?

– Много раз. И даже выступил в битве против одного из них. Они прекрасные и удивительные существа. Я думаю, что Создатель хотел заселить ими весь мир.

– Почему же он не сделал этого?

– Напряжение вокруг армиолов столь велико, что мироздание не вынесет слишком большого количества их. К тому же, молитвы и восхваления, творимые ими, оказались не столь приятны Создателю, как он надеялся.

– О каком напряжении ты говоришь? Это то, что они называют святым полем?

– Когда— то оно было таким и вокруг них. Не знаю, во что они превратились сейчас.

– Возможно ли разрушить это? – превозмогая себя, Альмигор воззрился на ненавистную ему луну, созерцая пятна и блеклости ее.

– Сами армиолы считают, что возможно. Но пока что такой силы нет. Нам предстоит создать ее.

На пятый день они приблизились к проходу, пробитому в серовато— желтых скалах, вздыбленными острыми пиками пытавшихся убедить взирающих в высоте своей. Один за другим подходили к пролому караваны, следовавшие по нескольким сходившихся возле него узким дорогам. От самого горизонта тянулись темными вереницами охраняемые пустынниками, наемниками и бывшими бойцами гатрианской гвардии машины и животные, огромные криволапые твари, принявшие на темную кожу татуировки и клейма племен, обитавших за сотни горизонтов, перевозившие товары в себе или тянувшие за собой фургоны, кривящие высокие и широкие колеса, высоко вздымающие над собой мачты с чешуйчатыми антеннами, сигнальные флаги с яркими на них фигурами, кабинки для дозорных, способных предупредить об ускользнувшей от приборов опасности. Некоторые из машин источали разноцветные дымы из уродливых, облепленных украшениями, талисманами, тотемами корпусов, вокруг других расходилось радужное сияние. Перед иными танцующие слуги разбрасывали лепестки цветов или кости мелких животных и младенцев, за другими с воющим плачем шли изнуренные нагие почитатели.

– Какая мерзость! – натягивая брюки, Шендар наблюдал за исчезающими в проходе караванами.

Подавая ему одежду, Альмигор растерянно улыбнулся. Зверопоклонники, почитатели природных стихий, безумцы, молившиеся безжалостным чудовищам, всех он встречал в стенах города, все одинаково неприятными казались ему. Почитая их носителями скверны, признавая их заблудшими и невежественными, он не уставал напоминать себе об истинной причине происходящего, о предательстве армиолов, приведшем к созданию для войны с ними и последователями их существ, после Заточения оказавшихся неспособными более слышать голос Творца и, ввиду силы и чудесных способностей своих, становившихся идолами и богами в далеких землях и городах.

Запахнувшись в расшитую змеями и цветами накидку, скрыв голову под капюшоном, глаза спрятав за сетчатыми очками, на правом плече придерживая винтовку, левую руку положив на украшенные геометрическим узором ножны кинжала, Шендар стал похож если не на пустынника, то на желающего казаться сведущим и опытным в делах пустыни жителем города и Альмигор счел возможным продолжить путь.

Им пришлось идти по обочине, подальше от массивных лап тягловых тварей. Погонщики, закутанные в истрепанные пустыней лохмотья, плевали вниз, стараясь попасть на пеших путников и шумно радовались, когда слюна попадала в цель. Один из плевков угодил на плечо Шендара, сопровождаемый глумливым смехом, другой упал на голову. Альмигор поднял взгляд, хватаясь за приклад винтовки, но спутник остановил его, успокаивающей улыбкой обозначая подобные мелочи ничтожными.

В тени пробитого армиолами прохода не было прохлады, только скопившийся смрад от машин и животных. Трескучим эхо отдавались от гладких черных стен звуки, бесчисленные путники оставили на изуродованном камне надписи на многочисленных языках и рисунки, отличавшиеся поразительной непристойностью, изображавшие длиннорогих многоголовых существ, никогда не встречавшихся в этих краях совокупляющимися с людьми обоего пола и гермафродитами. Не помогала и пустынная маска, спасавшая и сохранявшая дыхание даже во время песчаной бури. Зловоние, исходившее от тел животных, из их пастей и кишечников, извергаемые машинами дымы сливались в стоячий мерзостный туман, не позволявший иногда рассмотреть идущего в нескольких шагах. Звери выли, рычали, стонали, испражнялись, заливая камень, оставляя на нем темные пятна, избивая его потоками темной мочи, способными сбить с ног человека, шумными дымчатыми ручьями текущими по песочной грязи, превращая ее в вязкую зловонную массу. Кучи фекалий вываливались из красных анусов и лишь немногие из них удостаивались внимания слуг, подбегавших к ним с лопатами и тележками, сгружавшими затем у стен зловонные массы, со временем превращавшиеся в испещренные глубокими рытвинами известковые нарывы копролитов. Когда некоторые из существ взмахивали хвостами, становились заметны воткнувшиеся в них деревянные и стальные пробки. Слуги, носившие облегченные, облегающие тело вариации пустынных одежд, головы скрывали под остроухими шлемами, в длинных клыкастых мордах прятавшими фильтры, разукрашенными узорами из разноцветных текучих полос и пятен. В обязанности их входила и защита животных от змей и всеядных грызунов, сновавших между ногами гигантов в надежде подобрать оброненный наездниками или солдатами кусочек пищи. Машины, медленно проворачивая массивные колеса в два человеческих роста высотой, проезжали по зловонным кучам, забивая вязкими массами каналы шин, обдавая пеших путников густыми жаркими дымами, одним вдохом вынуждавшими детей, женщин и даже некоторых мужчин терять сознание, раскаленным металлом корпусов отнимая дыхание. Сидевшие на броне солдаты, наемники, охотники, пассажиры смеялись, бранились, плевали и мочились вниз, словно им не было никакого дела до глупцов, переходивших ущелье пешком. А таких было немало. Пилигримы в истрепанных одеждах, возвращавшиеся из странствий к святым местам, искатели древностей с мешками едва ли не равными размером им самим, легконогие пустынники, направлявшиеся в город для обмена добытых ими драгоценных камней на животных, оружие или лакомства, горожане, вынужденные совершить пеший поход за пределы города, ловцы ящериц, шедшие парами, положив на плечи длинные жерди, с которых свисала их подвешенная за лапы и головы добыча, все жались к скалам, где было меньше экскрементов и казался не таким удушающим дым.

– Говорят, этот проход сделали армиолы? – Шендар прикоснулся кончиками пальцев к матово— гладкой стене.