Художник. Изображая иллюзию

– Потому я вправе ошибаться. Если дело по сути своей зиждется простейшими индульгенциями, то нет никакой должной необходимости запудривать его сложными бестолковыми выдумками. – здесь Чарльз Одри взглянул на часы и твердо произнес следующее приказание. – Нам пора. Не хотелось бы тратить незаслуженный обет впустую.

Наскоро тепло одевшись, детектив нахлобучил на свои кудри-раковины небольшую байховую шляпу, изрядно изменившую их привычную закрученную форму и пружинистую гибкость. Отныне его волосы походили на засохшие темные макароны придавленные чем-то увесистым. Также он натянул на широкие плечи каштановое пальто, обулся в видавшие невозможные виды ботинки с загадочно переплетенной шнуровкой, ибо те узоры походили на отражающие сигилы или древние печати. В его глазах играло нестерпимое нетерпение, смешанное с душевным удовлетворением. Он хотел поскорее высвободить свои заглушенные служебные желания сыскного таланта, дабы раскрывая импровизированную тайну, помочь опечаленному человеку и в очередной раз шокировано удивиться тому, насколько бездонна человеческая душа, сколько в ней заковыристых причуд и своенравной тяги к абстрагированию.

Сколько времени минуло с мгновения сотворения Творцом всего сущего на земле и на небе, всего лишь какой-то десяток тысячелетий с сотворения мира? Или миллионы. А мы всё лукаво изощряемся, противостоим своему доброму светлому естеству, пытаемся исправить внутреннее и внешнее бытие, диктуя аморальные кодексы канувших в Лету эпох. Но неужели не созидать мы призваны? Ответ утвердительно непреложен.

Глубже и бездонно погружаясь в созидательные размышления, детектив невольно по привычке затворил входную дверь кабинета, однако не позабыл перед тем выпустить Эрнеста. Уже внизу, сославшись на неотложные дела, Чарльз Одри, остановив сумятицу, сообщил удивленному секретарю о своем неминуемом уходе в компании вот этого молодого человека. Хранилище не пользовалось особым спросом, да и к тому же с давних времен бывшего детектива считали некой устаревшей реликвией, именовали архетипом, или контуженым ветераном, потому спускали все его старческие капризы. В общем ракурсе истории, никто не огорчился о временном бездействии картотеки.

Незамедлительно двинемся дальше, следуя за всплывающими образами в плодовитом лоне воображения, бесшумно зашагаем позади двух пасмурных фигур. Такова нынче чернеющая серость тонов, контрастирующая с монаршим золотом осени, которая притягивает монохромными слияниями всякое не отягченное грезами внимание. Их одинокая прогулка вдоль усеянных позолотой улиц сопровождается разумным молчанием. Даже детектив внешне тишайше безмолвствует, не выражая никакого участия в происходящем променаде. Восставший из закоченелого праха скорби, делая метровые шаги, он расчищает движениями своих ног тротуар от сухих листьев и веток не хуже метлы усердного дворника или ветра игривой осени.

Вблизи следом за детективом чуть соприкасаясь с поверхностью асфальтной земли, волочится молодой человек истощенного вида с бледным с зеленоватым оттенком лицом. Казалось, он вот-вот башенной неуклюжестью покосится, медленно плавно ляжет где-нибудь в укромном уголке, и захрапит еле слышно, чуть дыша, чуть шевелясь, предастся иллюзии забвения, если, конечно, ему не предвидятся нежелательные метаморфозы сопричастного элизиума.

– Чарльз, поговорите со мной, а не то я засну. – попросил Эрнест не сбавляя скорость своего монотонного движения.

Высвободившись из цепких когтей аналитических прений творящихся в неумолчной душе, Чарльз Одри начал рассказ.

– И вправду, нынешняя погода навивает запредельную тоску. – он негромко вздохнул. – Я недавно слышал о том, как некий чудаковатый человек, обладающий немалым количеством свободного времени, задавался вопросом насчет сновидений. Только подумайте, в чем состояла его работа – спать, затем просыпаться и описывать свои ночные и дневные видения в блокноте. Мне кажется, я также на это способен. Его волновало то параллельное пространство, в коем находится душа. Здесь нужно уточнить, что я являюсь сторонником того мнения, что эфирная душа в человеке есть разум, а не телесный мозг, как думают черствые материалисты. Но вы можете со мною не согласиться. И скорее всего так и поступите, к сожалению и вас ввели в заблуждение. Итак, вернемся к сновидениям. Покуда тело расслаблено и практически бездействует, когда внутренние органы замедляются. Но не путайте глубокий сон с беспробудным анабиозом. Так вот, тот ученый человек решает геометрически измерить, составить достоверную карту иной вселенной. И поговаривают, будто ему удалось очертить доступную для всех относительную комнату сна. Записав нечеткие воспоминания спящих людей, в итоге он пришел к некоторому занимательному выводу. Он утверждает, будто реальность настолько условна, что укореняет в нас некоторые рамки дозволенного, неподвластные даже воображению. Например – якобы полет невозможен и во сне трудновато достичь таких невообразимых чудес. Однако я помнится, летал во сне и вполне успешно, никаких затруднительных неудобств при этом я не ощущал или неопределимых преград не испытывал, может быть потому что я, и в реальности верю, что каждый человек умеет летать. Хотя с моим грузным весом сейчас это практически невозможно, но в мечтательной юности казалось, я то и дело парил в прозрачной дымке небес. – здесь детектив усмехнулся, отчего запнулся, вспомнив отрывок из своего прошлого. – Томас Свит однажды поделился со мной одной простой фразой – “Жить без Бога, значит жить в безвыходной пустоте, и таких одиноких людей можно только пожалеть”. И он всегда искренне сожалел обо мне, потому что мне очень трудно меняться в столь поздние лета. Но с Божьей помощью, я верую, невозможное возможно. Вразумление как всякое действенное лекарство, весьма неприятно на вкус. Но чувствую самим бескровным нутром, раны на обезвоженной душе моей постепенно излечиваются. – он пристально воззрился на юношу. – Вы сделались удивленными, познав мою многогранность. Ваш взгляд красноречиво говорит о том. И вы правы, я нетипичный детектив.

– Это мне в вас и нравится, то, что вы веруете в Бога. – Эрнест быстренько придумал новую тему для монолога детектива. – Но верите ли вы в конец света? – спросил он. – Сейчас эта предопределенная стезя как-никак актуальна и востребована в СМИ. Сколько всяческих вредных страхов, рекламы, спекуляций и разоблачений создано за считанные годы, всех не перечислить, и тот разъяренный рой бесчинствует всюду и везде. Невольно не можешь не заметить паническую массовую истерию.

На что Чарльз Одри мудро ответил.

– Я не верю в конец света. Я верю в конец тьмы. Наступят благодатные времена, когда мы преобразимся, воссияем в первозданном добре. Как тогда в Раю, когда Адам еще не вкусил от древа познания, посему в Эдеме и по всей Земле царствовало добро, но оно не имело сей именования, а было естественностью, нормой, живительной силой всего живого. Однако познав зло, Адам, сопоставив соделанный грех и глас совести, обнаружил добро, и мир разделился в его очах. Некогда он и его жена беззаботно жили в Раю, но познали они изгнание, раньше не было наготы, а теперь явился стыд, некогда они вкушали плоды Древа Жизни и не имели нужды, но отныне им необходима одежда и труд. Адам познал, и то знание не сталось во благо. Смерть это зло, зло это смерть, и всякий кто праведно ненавидит зло, не познает смерти добра. И конец существует только в книгах, вернее в малом символе точки.

Эрнест был весьма поражен.

– И, следуя вашему мнению, наш отъявленный Художник каким образом поступает? Я лично, вижу в нем лишь наклонности взбешенного маньяка, но в то же время, мне понятны его душевные предпочтения, терзания, и сердечные чувства, если они у него имеются в наличии. Эмма действительно неоценимо неописуемо красива, увлеченье ею уже принуждает на всяческие невообразимые безумства.

– Например, можно назвать безумством ваше трехдневное бодрствование, ради бесполезного поиска, к тому же без должных знаний для раскрытия этого преступления. Это чревато полной потерей телесных сил и умственных способностей. – детектив грозно ответил. – Вы оба, насколько я полагаю, влюблены в одну прекрасную особу. Вы, Эрнест, в меру сдержанны, он, Художник, весьма вспыльчив. Или скорее всё наоборот. – вслух задумался детектив. – Любовь творит с людьми непостижимые реверансы. Порою безумие питается от любви, а любовь живет из-за безумия. Но, об этом еще рано рассуждать, покуда нет полной картины случившегося. Я сейчас лишь сотрясаю воздух согласными звуками, не имеющими явственного смысла и твердой основы. И вы воистину правы, красота властвует над всеми примирительными душами, ибо восхищаться синим небом могут как запыленный нищий, так и озолоченный король. Но кто окажется там, на Небесах? Лишь тот, кто искренно мечтал, у кого меньше багаж на челе и на плечах, тому лететь гораздо легче. Потому довольно трудно различить величие в простом, важность в несерьезном, гениальность в наивном, значимость в неприглядном. Запаситесь терпением, и может быть тогда, Эрнест, мы с вами увидим куда больше, чем предлагает зримое окружение.

– Звучит заманчиво, но голословно. – выпалил пылкий но сонный юноша. – Жаль, но я теперь каждый день, словно лицезрю миражи, нескончаемые подтексты, намеки, и странные подсказки, кои сводят меня с ума.

– Посему вам стоит покойно отдохнуть. А я как человек, повидавший многие заграничные виды, не буду скупиться на свободное время и на уходящие силы. Вот говорят что у стариков мало времени, но мне кажется, что вовсе наоборот, его слишком много, такого песочного, ускользающего. – детектив улыбнулся. – И об оплате не беспокойтесь. Разве помощь человеку нуждается в вознаграждении. Тут скорее вы пробудили меня своею горячностью, и это пробуждение дорогого стоит.

Чарльз Одри быстротечно процедил важную последнюю реплику, поправив на голове шляпу с короткими загнутыми полями. Ему явно не шел сей головной убор, этот декоративный аксессуар, ибо торчащие кудри постоянно выталкивали шляпу вверх, отчего казалось, будто детектив столь неудобным предметом одежды прячет свою пышную прическу от людских пересудов. Белесая щетина коснулась его округлых щек и массивной челюсти, а в его руки словно въелась черная канцелярская тушь. Ведя служебные записи произошедших за его долгую карьеру изрядно нашумевших преступлений, в которых ему заблагорассудилось участвовать, нередко в порыве недоуменного высвобождения воспоминаний, он ранил свои ладони пером, и потому неминуемо чернеющие разводы расходились по огрубевшей коже детектива, словно проникая в вены и капилляры. Те нештатские узоры по причине лености писца хранились отпечатками многие дни на его руках, а бывало даже и на его лице.

Юноша теме временем перестал слушать детектива, почувствовав нарастающее облегчение, завидев остроконечную с пологими отворотами крышу своего дома. Вот скоро его воздающие потуги сохранения бодрости потеряют всякую актуальность, вот скоро он кинется на кровать подобно мешку с картофелем и в мягкости подушки объемлет чертог прозорливой снеди, перину потусторонней крипты. Внимая симфоническому завыванию Зефира, убаюканный седелкой осенью, юноша позабудет все прошлые свои треволнения, если конечно, его не посетят кошмарные зимние сны. И двояко думая о том мнимом блаженстве, Эрнест поднял руку и указал негнущимися перстами на соседний дом. Теперь трехэтажное монохромное здание вычурно и блекло возвысилось над деревьями, заслоняя потерянные лучи ускользающего в долину тени солнца.

– Три окна слева и есть квартира Эммы. Вы, кажется, не только вызвались проводить меня, но и пожелали проверить всё ли там на месте. – Эрнест понуро отстранился. – Я скажу честно, не решаюсь более заходить туда, тамошняя атмосфера опустошенности навивает на меня недобрые тоскливые мысли. Словно при переезде, когда бесстыжие комнаты наги, все вещи вывезены, прежние хозяева безвозвратно уехали, и словно вместе с ними улетучилось нечто уютное неосязаемое. Словно пустой дом это символ смерти, потому-то страшно находиться там. Становится нестерпимо грустно. Взираешь на голые, кое-где пораненные стены, и удрученные воззвания давят со всех сторон удушливым вакуумным пространством одиночества.

Выслушав плетеную речь юноши, и бросив внимательный взгляд на наскоро продемонстрированный им вид каменного жилища, Чарльз Одри остановился и без смущения произнес командным голосом, с властной, но дружелюбной интонацией прощальную речь.

– Предполагаю, что здесь нам необходимо разойтись. Вы последуете к временному покою, а я в свою очередь окунусь в темные воды детективной повести, и видимо не на один месяц. Помимо главной задачи по обнаружению места заключения вашей возлюбленной, мне в дальнейшем следует выяснить место непосредственного похищения леди Эммы. Уясните, это очень важно, это точка отсчета всех злоключений. Однако на данный момент подробностей очень мало, поэтому попытаюсь найти общие недостающие связи среди всех участников дела. – детектив небрезгливо пожал кисть руки юноши и сказал. – Помните, вы скоро мне понадобитесь, ибо лишь вместе, сложив совместные усилия двух заинтересованных джентльменом, мы разгадаем эту живописную тайну.

Развернувшись вполоборота, Чарльз Одри мерно двинулся навстречу розоватому дому, а позади неслышно послышались шаги удаляющегося Эрнеста, тот передвигался неспешно, будто заведомо предвидя будущие вовлеченные потрясения. Ощущение подавленности окончательно не покинуло детектива, его уныние заглушалось работой, но находясь на вторых ролях, оно как бы по-прежнему колыхалось пульсирующими корнями, готовое пуститься в душу страдальца, дабы создать новые пагубные самоубийственные желания. Но отгоняя зловещее недоброжелательство, Чарльз Одри одной весомой добродетелью готов был излечиться от всех душевных напастей раз и навсегда.

Чарльз Одри желал уподобиться радостному покою, посему неукоснительно мысленным планом он заключил, что сей дело о похищенной девушке, будет заключительным в его карьере, в его полной мистических передряг жизни.

Перед его искушенными глазами мелькали входные двери, бетонные лестницы, детские коляски, оставленные на сохранность дому. Словно по знакомой проложенной колее он двигался к заветной квартире. Механически не возлагая лишних усилий, он пересек несколько однотипных этажей и вот, необходимо только отыскать припрятанный ключик, повернуть его несколько раз в замке и войти в пустынное помещение. Что детектив и проделывает с искренней точностью. Действительно, то нехитрое действо вышло куда удачней, чем он изначально планировал, оказывается, полицейские вовсе не опечатали квартиру, не поставили охрану на случай явления обвиняемого, или загулявшей хозяйки. Полицейские вовсе решили не участвовать в этой истории.

Уже внутри помещения, в общем обхвате изучающего взора, детективу оказался виден весь здешний приют одиночества, источающий смертное молчание. Прикрыв безразличные веки, невостребованные вещи гнездятся на своих законных местах, изредка самочинно отряхиваясь от залежавшейся пыльной руды. В комнату Эммы проникает голубоватый свет различимый сквозь блистательную повисшую в воздухе разрозненным облаком пыльцу. Дивный аромат женских духов не выветрился вместе с исчезновением госпожи, либо это стоящий на туалетном столике рельефный флакон с благовониями, горюя, источает капли изведшего духа, чтобы создать иллюзию романтического неуловимого девического образа.

Детектив не снял заштопанное пальто, но деликатно разувшись, дабы не оставить грязных намеков на свое несанкционированное присутствие, оглядываясь по сторонам, временами морща лоб неглубокими бороздками, покручивал нетерпеливые кисти рук затевая нечто противоправное с точки зрения этики. С чего бы начать – возбужденно решался он, покорно любуясь всевозможными женскими “штучками”, вроде зеркальца из алебастра или косметички со стразами в виде бабочки. Видимо именно здесь девушка некогда прихорашивалась, определенно причесывалась – это пленительное зрелище, оно завораживает подобно трепыханию пламени костра. Несколько смутившись, детектив, однако, не торопился начинать замышленный обыск, ведь рыться в девичьих вещах, значит поступать неподобающе дерзко, неуважительно экспрессивно. Только вандализма ему не хватало для полной уголовной статьи, хотя и до него другие сторонники светского закона не хвалились безупречной нравственностью. Кстати и Эрнест не отличился, это было явственно видно по неаккуратному сдвигу некоторых ящичков стола, чуть опасливо выдвинутых вперед. Если хорошенько приглядеться, то в них может показаться кружевными бретельками зардевшееся стыдливостью женское нижнее белье, амбразурные фотоальбомы, и неужели они самые, вскрытые любовные письма. “Нет и еще раз нет!” – мысленно твердо заявил себе Чарльз Одри. – “Я не позволю своему деловитому интересу и своей непосредственной любознательности нисходить до потери морали (он вскоре успокоился, поняв, что это должно быть проделки отчаявшегося Эрнеста, а не кого-то другого). Да и к чему мне девичьи безделицы, ведь настоящий преступник по обыкновению прячет орудие своих злых деяний в самом обыденном видном месте. Например, отравленная бутылка вина стоящая в центре стола, она находится там, где, ее скорей всего не удосужатся заметить, ожидая более изощренных сокрытых тайников. Надо будет как-нибудь в дальнейшем составить некоторую хронологию возможных событий”.

Далее детектив уверенно встал посреди комнаты и улыбнулся одними обветренными краешками губ в знак разъяснения своих внезапно всплывших догадок.

“Похищение могло произойти именно здесь, в этой квартире, но каким изощренным образом? Художник, мог бы с помощью медицинских тонкостей усыпить доверчивую бедняжку, затем вынести обмякшее тело на улицу, что весьма проблематично, ведь снаружи сторожат общественное спокойствие чуткие старушки, плюс соседи несвоевременно решившие вынести мусор, могут всерьез проявить наблюдательную мнительность…. Нет, эта версия не подходит”. – Чарльз Одри махнул рукой, как бы машинально отметая всё лишнее и начал новое пристойное рассуждение, строя в рассудочной душе своей водовороты других мест и лиц. Далее воображаемо пред ним предстал цветочный магазин, который со всей определенностью не соответствует месту преступления, ибо там еще больше нечаянных или отчаянных зрителей. – “Думай старик, думай! Значит эти пустяшные намеки на убийство подкинуты для того чтобы малодушный Эрнест лихорадочно отчаялся и более не мешал злоумышленнику, или для того, чтобы запутать слаженное следствие или…. Боже, как же мы глупы!” – Чарльз Одри от последних своих мыслей содрогнулся всем своим полувековым телом, ободрившись от внезапного прозрения. – “Может быть, здесь имеют место лишь само собой разумеющиеся неслучайные случайности. Ведь мнимая лужа крови это акриловая краска, а тот цветок оказался испачканным той же янтарно-алой краской, потому что девушка не слишком тщательно умыла руки, либо она решила изменить изначальный цвет розы на более привлекательный оттенок, но вышло неудачно. Итак, торопясь на работу, и опаздывая из-за щепетильного ухаживания за своей внешней красотой (судя по обширному набору косметики), она не успела вытереть пролитую краску, и, не подозревая о том, сотворила многочисленное число заблуждений на свой счет. А мой нездоровый рассудок впоследствии воссоздал необузданную череду пародий на логику. Придумал этого апатичного злодея и броско назвал его – Художником. Как же глупо! На самом деле, Эмма просто молода, потому непостоянна. Она просто искала счастье, и вот, наконец, нашла его вдали от нашей заботливой суеты, а мы норовим разрушить ее новую жизнь. Старый, обезумевший в конец сыщик – тебе бы уйти на заслуженную пенсию, но ты, не расследуя настоящие преступления, начинаешь придумывать несуразные всяческие небылицы” – заключил детектив, уверяясь в правоте своих по-взрослому черствых доводов.

Однако нечто фантомное, нечто заведомо потаенное мешало детективу сосредоточиться, сконцентрироваться в разложении проблемы на основополагающие составные части. Прав ли он, облегчая себе участь, заведомо ища в сложных поступках и вещах нечто простое и незатейливое, столь охотно подменяя таинственное мироощущение прагматичной обыденностью? Томасу Свиту это явно бы не понравилось. Видимо испугавшись поперечных сложностей, им овладел костный страх под личиной циничного последовательно рационального анализа. Но поборов свою неуравновешенную тревогу, Чарльз Одри вновь с нуля начал свои раздумья, взвешивая исследовательские теории, столь нелегко полученные мыслительным трудом.

Бесчувственные предубеждения, замкнутые круги, не сходящиеся параллели бытия лишь дурманили его разум, поэтому их необходимо было немедленно отбросить в сторону. В данный момент ему нужно было предопределенно действовать, а не попросту перегружаться скоромными вымыслами. Таким заключением определил для себя детектив первостатейную эманацию, проявив принцип принятия мудрого решения, основанного на плодотворных действиях. По сей незамысловатой причине в скором времени им было обнаружено немалое количество бумаг, кои мирно покоились в письменном столе девушки (это единственное, что он соизволил отворить). То были бесчисленные счета и чеки, видимо Эмма любила возвращать купленные платья и туфли обратно в магазин, неловко найдя на шитье бракованный шов, или неработающую застежку. Личные письма хозяйки квартиры, трогать, тем более читать содержание оных, сыщик не стал, ведь переписка исключительно дело интимное, тщательно скрываемое. Однако частенько творения чернильного пера после нашумевшей кончины их автора, зазорно выставляются на всеобщее обозрение, якобы ради познания черных пятен на белой репутации писателя, либо ради заполнения пустых мест его биографии. Увы, легкомысленный читатель или фанатичный почитатель не может понять, что вся душа творца уже достоверно достаточно красноречиво изложена в сохранных его сочинениях. Что же более того надобно? Напрашивается вопрос – любопытство то или нечто иное притягивает людей к нелюдимой литературной тайне? Доподлинно неизвестно, но одно явно благотворно успокаивает разгоряченные сердца, оно есть робкий стыд, свойственный живым натурам, являющийся неотъемлемой чертой характера гения. Только ушедшие в горний мир пращуры, заняты куда более важными делами, чем суетные розыски неизвестных авторских строф. Подобно сему и Чарльз Одри не отыскал в шкафу что-либо занимательное. Покуситься на телеграммы он не решился, посему опустился на корточки, дабы осмотреть нижнее отделение шкафчика. Подолом пальто, изрядно подметая пол, невзирая на неудобства, ведь сидеть в таком положении нецелесообразно, ему стало невыносимо жалко то время, израсходованное им на полицейский многотомный архив. Сегодня он буквально позабыл, насколько ущербна и безынтересна была его жизнь в последние месяцы. Все же детектив, воодушевившись, не отступился от намеченной им розыскной цели. Сделав продольное движение рукой, он помог шкафчику выехать вперед и явить разноцветное содержимое.

Внутри оказались гуашевые краски, аккуратные пластмассовые баночки выстроенные рядком по цветовому спектру от светлых тонов до темных. Вот по нескольким запекшимся каплям по краям, можно сделать немаловажный вывод, что их открывали лишь один раз в году, судя по чистоте ободков и податливости крышечек. Он взял одну из малых торб и сфокусированным взором присмотрелся к ней. Кажется что это обычная краска, ничего необычного в ней нет, однако сей предмет творчества, несомненно, таит в себе первый ключ к разгадке этой тайны. Поверх крышки микро шрифтом выпукло выведено – “Красочные составы мистера Флориса. Торговые ряды, седьмой отдел. Всегда низкие цены и бесценное настроение во всех цветах радуги”. Реклама, грубо говоря, не из числа достойных бурных аплодисментов. Но следом, отметав всё лишнее, детективу отворились логическими вратами некоторые нюансы судьбы: Художник предположительно пришел за художественными принадлежностями в канцелярскую лавку, увидел леди Эмму покупающую гуашь и …, тут кажется, всё предельно ясно. Чарльз Одри мечтательно улыбнулся и вернул баночку обратно на запыленное место.

Заметно за окном озорной весенней капелью прыснул залихватский дождь, либо осенние осадки никогда не прекращаются, ставши настолько привычными, что уже не вызывают неодобрительные чувства. Скоро начнет холодать изморозью, скоро выпадет белым пухом первый снег. Крохотные снежинки польются с неба ватным звездопадом, дабы опуститься на влажную землю, чтобы за мгновение краткой жизни растаять, но им хватит отведенного им времени на один влажный последний и единственный поцелуй. И осень, обронив последнюю позолоченную сухую монету, подаст ее нищей оголенной земле, и вскоре уйдет с миром в далекие заграничные края противоположного полушария.

О насколько мечтательно одиноко в эту печальную осень.

Рисунок третий. Душа от души моей

Творчество – велико,

когда являемо оно не ради почета или благ земных,

но оно есть безвыгодный души порыв.

Почему ты жалобно плачешь, когда другие вокруг тебя жизнелюбиво веселятся, всюду льется непрестанный смех, а ты грустишь? Ну же, оживись, встрепенись! – повелела ему девочка, обдувая нежной прохладой своей пышной копны белокурых волос. И мальчик, роняя на ее колени звонкие слезы, ответил. – Потому что вы все умрете, тогда как я, вечно буду жить.

Солнце, отворяя недосягаемые предельные слои атмосферы, плавно пробивалось сквозь серый непроницаемый щит крепостных туч, ища уязвимые места в грозовой несокрушимой эгиде. Оно просачивалось сквозь плотную дымку дождливого тумана, оно задыхалось, словно находясь в курильне, где в табачном дыму вспыхивают угольками наконечники отравляющих сигар.

Проблески солнечной надежды смущенно бередят чувства безнадежных горожан. Полюбившие лето, они нынче не торопятся с ним прощаться, потому, закрывая мокрые зонты, смотрят вверх, поглощая побледневшей в мурашках кожей последние крохи ультрафиолета. Отчего кислород чуть нагревается и уста людей более не воспроизводят пар.

Иной незнакомец вдыхает чуждое ему отогретое тепло, высвобождая из легких промерзлый холод, ибо жалкое сердце господина настолько измучено безответностью, что в непродолжительных сокращениях хранит оно еле треплющуюся не убиваемую любовь. Неужели из этой хладной тюремной решетки, некогда создавая, Творец позаимствовал ребро и сотворил самое прекрасное, заключительное, самое слабое Свое творение? Ведь дева настолько трепетно хрупка, насколько жизнь царского цветка слишком коротка. Так размышлял джентльмен, опираясь плечом на чернеющий фонарный столб, когда как взор его был устремлен внутрь витрины цветочного магазина, внутреннее помещение которого интриговало его приглядное воображение, а если быть дословно точным, то одна молодая девушка привлекла его пытливый взор столь сокрушительно и бесповоротно. Одетый в классический костюм черного покроя он походит на отутюженного лакея или занудного дворецкого. Имея невысокий средний рост, он имеет в облике своем стройную худощавость, которая зрительно вытягивает весь ровный абрис его телосложения, зрительно удлиненного в пропорциях. Лицо его не отличается располагающей миловидностью, скорее отталкивает небрежностью. Серые его глаза наивно велики, но прищурены по причине ослабленного усталостью зрения, поэтому у слезников его очей постоянно появляются белые комочки. Нос его вовсе не аристократический орлиный, а в меру обычен. Широкий лоб кичится признаком мудрости, а кисти его рук сегодня особенно выделяются длинными пальцами изначально кривыми и недавно обветренными. Долго и мучительно и не раз сей джентльмен взирал на завораживающую не запечатленную картину, нарисованную пред его раболепными очами, однако, навечно сохраненную в памятном его сердце. Много раз он являлся на это самое уличное место, дабы понаблюдать за восхитительным образом, запоминая каждую деталь ускользающего фрагмента временной жизни. Он мыслит безмолвной уединенностью, чтобы продумать следующий шаг своенравной изменчивой судьбы, зависящей от одного его верного выбора.

Он видит, как в цветочном магазинчике мягко светлеет тепло. Там везде: на плиточном мраморном полу, на увесистых пластиковых полках, подвешены гирляндами на стенах, целостные искусно составленные букеты или керамические расписные горшочки, либо кашпо. Здесь всюду разбросаны охапками цветы всех видов и подвидов, сотни национальностей уживаются тесно на этом космополитическом островке, равные по красоте, они лишь отдаленно блекнут в несравненной красоте продающей их юной леди. Изящная блондинка сходная с фарфоровой куклой, о чем-то незатейливо беседует с продавцом из соседней сувенирной лавки. Она добросердечно улыбается, питаемая, насыщаемая своею радужной жизнью, она не ведает что такое боль неразделенности, ее чистое сердце без незаживающих шрамов радуется новому утру, ее добродетельный темперамент направляет всякие отношения в добросовестное дружеское русло. Девушка по-взрослому взирает на интригующее будущее, оценивая и планируя, и по-детски провожает незабываемое полное радостей прошлое, вспоминая и прощая.

Джентльмен с разбитым сердцем в палой своей груди, стоящий одиноко на траурной улице, даже немного позавидовал своему объекту приятной слежки, восхитился ее живительному взгляду на само существование. Но он, давным-давно окрестившись от суетливой реальности, душевно и телесно погряз в титанических потугах достучаться до третьего неба, ибо атмосфера и космос летательными аппаратами изведаны людьми, осталось только вернуться в божественный ампир, где воистину обретут свободу все его замыслы. Однако если его головокружительные грезы столь далеки от мирской суеты, почему же тогда он обременительно скован плененным взором? Почему хладная его десница ныне покоится вблизи гаснущего уголька сердца, будто бы то неласковое касание поможет успокоить любовную боль? Почему его седеющие волосы прилизанные назад, тонкими прядками ниспадают на лицо, игриво мешают ему созерцать невысказанный никем ранее неповторимый шедевр Творца? Столько вечных вопросов без смертных ответов.

Подобно всякому секрету, ответ на вопрос кроется в недалеком детстве. Будучи маленьким ребенком, представленный незнакомец, всегда трудоемко приобретал ту вещь, которую тайно от всех желал, но то были простые игрушки. А сейчас, может ли он посягнуть на чужое творение? Однако вопреки здравому смыслу, диковинным ликованием джентльмен тянется своей мятежной душой к святой девушке, которая неукоснительно привлекла его с первого взгляда. Всем своим чистым естеством она притягивает и будоражит его неспокойный созидательный ум. Наслаждаясь прекрасным видением, он не пресыщается наслаждением. Ибо время для него течет быстротечно. Скоропостижно приходят часы обеда, и вот уже на дверь магазинчика вешается табличка “закрыто”, и белокурая белая роза удаляется. Джентльмен просыпается опьяненный духовной эйфорией, и покров летаргического сна разрывается, будто кто-то хлопнул в ладоши, оканчивая сладостный гипноз. И ему вновь нужно продумывать планы предстоящих безумных свершений. Однако корнем всех его замыслов всегда будет невоздержанная спонтанность.

В этот день, он, изнемогая плачевно скорбел, славно благоговел, и учтиво сдерживаясь в аскезе непогрешимости, невинно вдохновлялся той нимфой музой, которая тем временем не ведает о своем возвышенном воздействии на сего странного человека. Содрогаясь от порыва хладного ветра и греясь редкой лаской солнца, он, по-прежнему застывши в позе усталого путника в скованных путах размышлений, выбирает – а двинутся ли ему дальше или жить воспоминанием о былом величии, ступать ли по той проторенной дороге воображения?

Временами он посматривает на костлявую кисть своей руки, кожа которой химически огрубела, нынче напоминает неаккуратно загрунтованный холст, покрасневший и потрескавшийся. Оказывается, такие же кривые пальцы и у его отца. Эти цирковые фаланги явственно не предназначались для каллиграфического письма или художественного рисования. А эти три зерновые вмятины на лбу, что они означают, каким роком он отмечен, какое недосягаемое созвездие запечатлелось на его немудром челе. Он видимо нечто нечеловеческое, нечто тайно божественное. Порою то, что мы жизненно творим, мы в силах объяснить, доказать либо оправдать, но вот данное с рождения нашего дарование Творца, не под силу нам осмыслить. Почему, будучи фальшиво тусклыми, люди стремятся к софитному свету, не имея миловидной красоты, видят ее изобилие в каждом встречном человеке. Человеческая жизнь, словно постоянно трепетно соприкасается с тем, чего столь повседневно не хватает, чего порою недостает, о чем дыхательным сердцебиением только мечтают. И почему джентльмен видит девушку как нечто безвозвратно оторванное, насильно несправедливо позаимствованное от себя самого?

Сглотнув поступившую окисленную слюну, прочистив тем самым сухую гортань, некоторое время он приготавливался к будущему важному разговору. Если конечно на то у него окажется достаточно решительных сил, то успех в реализации его желания не заставит себя долго ждать. Не брезгуя врожденным волнением, охваченный почти паническим страхом, джентльмен протяжно вдохнул задымленный запах улицы после насыщенного испарениями дождя и неуверенной поступью направился к неприглядному цветочному магазинчику

Несколько сконфуженных неудачных секунд миновали незаметно.

И вот, он, одетый в презентабельный фрак, смирно стоит прямо перед миловидным личиком юной продавщицы цветов. Поначалу та мирная бунтарка занималась более насущными поливными делами, можно сказать обыденными для флористики, однако вскоре мягко на цыпочках девушка обернулась, приметив боковым всевидящим зрением нового покупателя, этого очередного расторопного посетителя.