Аугенблик

Эдик молчал. Скулы его были сжаты, взгляд прямой, недобрый.

Я пошел в свою мониторку, дверь не закрывал. Специально. Эдик так и остался стоять в туалете. То ли думал о чем-то, толи что-то замышлял… Не определялось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Эдика никто в серьез не воспринимал. Странный парень, странное поведение. Мало того, никто не мог скрыть (да особо и не старался) своего раздражения при общении с ним. Эдик придумывал истории, одна невероятнее другой. В каждой он выступал в роли, самого что ни на есть главного героя и именно героя. В каждой он совершал героические подвиги и чуть ли не спасал Мир. С этими историями он настырно лез ко всем. Его никто не хотел слушать, всяческими способами старались от него отделаться. Рабочие в цеху его просто игнорировали, да и он сам, после летающей кастрюли, редко выходил в цех, пока не заканчивалась рабочая смена.

Ко мне Эдик не лез, потому что я сразу дал ему понять, гораздо лучше будет, если мы будем общаться только на «производственные» темы.

А через неделю у нас возник еще один новый сотрудник охраны. Это произошло в смену Михаила. Я пришел его менять – новичок сидел в мониторке. Я запросто поздоровался, как будто мы вместе работали не один месяц, представился.

– Коля, – заговорил новичок. – Окрошкин.

По говору сразу определилась Рязанская область. Я знал этот говор очень хорошо. Мой друг с детства возил меня к себе на малую родину, на лето. Хорошее было время! Мы в изобилии пили, совершенно ничем не очищенный и не облагороженный самогон, заедали грибами (иногда сушеными «белыми» и «подосиновиками», прямо с нитки) и ягодами… с остальной едой были большие проблемы – малая родина находилась от ближайшего, сколь-нибудь серьезного города в пяти часах ходьбы по проселочным дорогам, и глазами насиловали деревенских девчонок. Деревенские девчонки отдавались нам самозабвенно и неутомимо… в своих мечтах.

Коля оказался настолько простым… нет, примитивным человеком, что я даже не представлял, смогу ли я с ним говорить вообще хоть о чем-то… ну, может быть неинтересном для меня, но, хотя бы понятном ему, рязанскому Коле.

Исаев сразу сделал, на мой взгляд, правильные выводы и обоих новичков определил на дежурство в проходной. То есть, как мы в самом начале и предположили в отношении гордо и высоко несущего свою голову Эдуарда.

Коля коверкал некоторые слова и совершенно не замечал этого. Поначалу его поправляли. Коля упрямо не поправлялся и, после многочисленных неудач, поправлять его перестали. Дольше всех не сдавался Михалыч. Коля упрямо называл его Позднов вместо Постнов, придавая фамилии Главного совершенно иной, менее благородный смысл. Через некоторое время Михалыч сдался и стал Поздновым (конечно только для Коли).

Коля очень любил спать и умел это делать в совершенстве. Он спал так глубоко, что иногда возникало сомнение – жив ли! Он спал бессистемно. Понятия рабочего времени для него не существовало. Он был способен заснуть мгновенно, в любое время и разбудить его было сложно. Молодой парень иногда спал тихо, а иногда храпел и храпел изобретательно. Его храп был сложен и многогранен. Можно было слушать его так, как слушают оперного певца. Только вот эта опера быстро надоедала и ничего кроме злого раздражения не несла. Его ругали без конца. Он соглашался со всем, делал выводы и …продолжал беззастенчиво спать.

Исаев поставил Эдика и Колю на суточные дежурства. Теперь Коля оставался со мной (Эдика я, конечно, оставил на Михаила). Для меня Коля был пустым местом – что есть он, что его нет – все равно. Он жил в каком-то своем очень упрощенном мире. Судил обо всем категорично: небо голубое, трава зеленая, вода мокрая, водка дорогая.

Несмотря на все свои недостатки, новый наш сотрудник имел и определенно положительные качества: он был удобен для нас с Тонечкой Воробьевой. Он нам не мешал!

Тонечка Воробьева, как обычно, задержалась на… некоторое время. Когда весь наш второэтажный контингент разошелся по домам, она робко постучалась условленным сигналом в дверь мониторки. Тонечка продолжала проявлять осторожность, уже зайдя в помещение, как будто боялась увидеть на «нашем» диване самого Исаева.

– Да перестань, Тонечка, радость моя, – смеялся я, – не бойся ничего!

– А этот, новый там? – тихо показала она на стену, за которой была проходная.

– Ну, там, – продолжал улыбаться я. – Слышишь песню?

– Какую, песню? – не поняла Тонечка.

– Рулады выводит! – важно пояснил я.

Тонечка прислушалась и заулыбалась – за стеной довольно громко и раскатисто храпело.

– И чего, не проснется? – неуверенно произнесла Тонечка.

– А ты этого хочешь? – подтрунивал я над Тонечкиными страхами.

– Ну конечно… конечно хочу, – потупила взор моя прелестница!

– Что? – обалдел я. – Ты хочешь групповушку?

– Ты совсем дурак, что ли? – вспыхнула Тонечка.

Тонечка в своем гневе была великолепна, и я искренне залюбовался ею. Правда внезапно зачесалась моя щека – память о Тонечкиной ладошке была еще свежа.

– Тонечка, милая, – начал я покровительственным тоном, – мы не поняли друг друга! Я про Колю нашего спросил. Про то, что он не проснется…

Тонечка все поняла и слегка покраснела.

– Дура я у тебя, – обиженным голосом ругалась Тонечка, – глупая дура!

Я не стал убеждать Тонечку, в том, что умная дура – это большая редкость и притянул ее к себе.

– Ты у меня, – нежно шептал я ей на ушко, заметно выделив слова «у меня», – умница, каких поискать надо!

– Правда? – кокетливо потребовала подтверждения Тонечка.

– А ты что, сомневаешься? – подтвердил я, забираясь Тонечке в трусики.

– Уже нет, – понизила она тон своего голоса, и слегка расставила ноги.

Тонечка Воробьева, забравшись на диван, стояла на коленках и локотках, положив голову набок. Я употреблял ее сзади и употреблял довольно интенсивно, подглядывая в висящее на стене, довольно крупное зеркало за выражением ее лица. Иногда Тонечка зарывалась носом в подушку и громко и очень эротично сопела. Воздуха все равно не хватало, и инстинкт самосохранения, на миг, возвращал моей партнерше разум. Тонечка широко распахивала свои красивые карие глаза, с пару секунд таращилась на ритмично покачивающийся мир, с остервенением хватая ртом воздух, и снова мутнела и отстранялась глазами… И так много, много раз… Негромкий стон ее в подушку, вперемешку с сопением, говорил об излишней осторожности, которую вызывал своим застенным присутствием наш сосед. А сосед (несмотря на свое застенное присутствие), храпел так, что мешал мне расслабиться. Временами сосед на какое-то время затихал. Мы инстинктивно также снижали активность. Через короткий промежуток времени сосед вновь взрывался храпом. Мы также взрывались страстью. В самый последний момент, когда от счастья ощущаемый мир начал куда-то проваливаться, а всю душу заполнило несказанное блаженство, когда мы больше не могли сдерживать эмоции, за стеной что-то звонко грохнулось и покатилось по полу. Тонечка Воробьева вскрикнула, но этот ее вскрик уже наложился на, затопивший ее сознание, мощный оргазм, поэтому вскрик этот был продолжителен, как стон. Тонечка распахнула глаза, и, как мне показалось, не видя ни меня, ни что-либо вокруг, резанула свое короткое «БляТь», подалась навстречу моему движению, глубоко вздохнула и замерла. Я понял ее состояние и тоже замер. Какое-то время мы были неподвижны. За стеной снова что-то упало. Тонечка вздрогнула, при этом я отчетливо почувствовал, как сильно сжались стенки ее влагалища, и в этот момент мы услышали, что глухо стукнула металлическая дверь проходной за стеной.

– Женечка, ты дверь зап…зап…пер? – с трудом прохрипела Тонечка.

– Не знаю, – напрягаясь, попробовал вспомнить я, уже понимая, что, наш сосед может прямо сейчас войти, и вероятность такого исхода весьма велика!

Я с томным нежеланием отсоединился от Тонечки.

– Боже мой! – прошептала Тонечка. – Что мы делаем?.. Что ты со мной делаешь?..

Раньше Тонечка так не говорила. Но и соседа в непосредственной близости от нас тоже раньше не было.

– Радость моя, – ответил я шепотом, – а что ты со мной делаешь!

Мы успели закинуть постельное белье во все вмещающий шкаф, привести себя в относительный порядок.

Оказавшаяся все-таки незапертой дверь обычным образом открылась, на пороге образовался сосед.

Коля стоял на пороге и перекидывал свой недоуменный взор то на Тонечку, то на меня. А мы сидели за мониторами я делали вид, что Тонечка чему-то обучается, а я ее чему-то обучаю. Со стороны все выглядело пристойно. Однако Коля, усмехнувшись, спросил:

– А вы тут чего, трахаетесь что ли?

Тонечка молчала, испуганно хлопала глазами.

– Слушай, товарищ, – зло ответил я, – если у тебя в голове других мыслей не возникает, кроме… вот таких, это значит одно: ты – идиот! Сиди на своей вахте…вахтер долбанный, а сюда не суйся!

Коля ничуть не оскорбился, смотрел на нас с улыбкой.

– Да мне-то что, – выразил он нарочито безразличным голосом, – я спросить хотел… Может вам надо чего…