Аугенблик

– Ага, Тонечка твоя здесь. Да только не про твою честь! – отрезал Лешка.

У меня диван ушел из-под задницы! Меня посетило понимание, что действительно что-то случилось и не только со мной, но и с Тонечкой Воробьевой!

– Апохмелись, Светлейший, – толстовским Петром Первым кинул мне Лешка, указав на стол, – пиво тебе привез.

Пиво я не любил. Состояние такого похмелья вообще было мне несвойственно.

Эта нелюбовь выражалась еще и социальной причиной. Недалеко от моего дома была торговая точка. Каждое утро машина привозила старую, обшарпанную железную бочку, оставляла с бочкой толстую и равнодушную продавщицу с неимоверно яркой помадой на пухлых губах. К бочке выстраивалась огромная очередь из страждущих алкоголиков…

Эта бочка, с принадлежащим ей хвостом алкоголиков, отравляла жизнь всем жителям двора со всеми, сопутствующими этому отравлению, побочными эффектами.

Лешкино слово «пиво» в моем отравленном сознании представилось в виде как раз вот такой разливной бочки на колесах. Бочка стояла посреди мониторки, занимая почти все пространство. Пространство еще продолжало поворачиваться, хотя уже не так отчетливо. Зато бочка стояла незыблемо! Ярко-помадная продавщица, колыхая жировыми складками на лице и шее, тоном вокзальной дикторши строго проговорила: «Мужчина, шампанским не торгуем!»

Это представилось так ярко, что я даже почувствовал противный кислый пивной запах.

– А шампанского нет? – вполне серьезно спросил я.

– Да пошел ты! – в конец обозлился Лешка.

Бочка мгновенно растворилась, кислый запах остался.

– Куда?! – испугался я.

– Что, куда?! – испугался Лешка.

Я молчал.

– Значит, не поедешь? – еще раз попробовал прекратить разговор Лешка.

– Не поеду, – просительно ответил я.

– Ну и хрен с тобой, – совсем зло кинул мне Лешка и устремился к выходу.

Я медленно, в четыре приема, высосал содержимое бутылки. Долго сидел, прислушиваясь к процессам, происходящим внутри. Дурнота не прошла совсем. Она вообще не прошла, но я от нее как-то отстранился, отделился что ли…

Терзаясь неизвестностью, через какое-то время я поднялся на второй этаж.

После моего суточного дежурства, у меня должны были быть выходные. Но это не означало, что выходные наступили для всех. Была среда.

Наверху царила странная тишина, обычно несвойственная второму этажу. По закрытой двери кабинета начальника, я понял, что «Самого» нет. Это меня немного успокоило. За дверью лаборатории слышался шум, позвякивание лабораторного стекла. Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель.

Лаборантка Леночка стояла ко мне спиной. По ритмичным движениям я определил, что она болтает какой-нибудь колбой с реактивом.

– Лен, Лена! – очень осторожно позвал я.

Леночка вздрогнула, к ее ногам упала крошечная пробирка. Пробирка не разбилась, но брызнула своим содержимым Леночке на туфли. Явно находясь в ступоре, Леночка не отпрянула в сторону.

– Лен, – продолжал я, – ну ты что?

Наша Леночка, наша «серая мышка», наша тихоня медленно повернулась ко мне, явив на своем личике ярость и довольно заметные параллельные линии царапин, сжатыми губками прошипела: – пошел ты отсюда на хуй, козел безрогий!

Я оторопел! Теперь в ступор впал я сам. Зрение мобилизовалось настолько, что я разглядел в деталях царапины на лице, определил их природу – явный результат воздействия чьих-то ногтей, заметил медленно, но неотвратимо проявляющиеся пятна на Леночкиных туфлях от пролитого реактива.

– Леночка, – озвучил я часть своих догадок, – Леночка! У тебя… это… туфли проявляются…

Милая лаборантка Леночка непонимающе с минуту зло смотрела на меня, потом опустила глаза вниз, подняла… губки ее задрожали, и она безудержно зарыдала.

Это было столь неожиданно, что я не нашел ничего лучшего, чем ретироваться.

Я проходил мимо Исаевского кабинета. Внезапно дверь распахнулась и, словно поджидая меня специально, из него вырвалась Тонечка Воробьева и с размаху залепила мне пощечину. Вспышкой в моих глазах отразилась эта бурная энергетика, тупо болью толкнулась в висках.

Я инстинктивно отпрянул.

Тонечкино лицо искажали как то:

1. Гримаса лютой ненависти.

2. Огромный фиолетовый синяк под левым глазом.

У меня душа ушла в пятки. Кислый страх поднимался снизу, из желудка и собирался у горла в тугой комок, угрожающий перекрыть мне воздух. Со скоростью света сознание перебирало варианты того, что произошло. Отсеивались неподходящие. Обозначилось понимание: «Боже мой! Я их что, бил?! Кто-то из них мне не дал и я их бил!»

Это понимание исчезло, не успев сформироваться до конца, из-за полной своей абсурдности. Доказательством моей невиновности были царапины на лице Леночки-лаборанточки. Бить – это одно, а царапаться – совсем другое. И тут во всей красе своей и во всем своем величии выступила истина! Эта истина устраивала всех: и Тонечкин синяк, и Леночкины царапины и даже Лешкину злость. И страшна была эта истина абсолютно! Я соблазнил лаборантку Леночку прямо в ее лаборатории; в порыве необузданной страсти нас застала Тонечка Воробьева! Ну конечно же! Они подрались. И подрались они из-за меня!

Воображение нарисовало ужасающую по реальности картину: девчонки визжат, вцепившись друг другу в волосы, мелькают женские руки и ноги, я, со спущенными штанами, затравленно выглядываю из-за стеклянного шкафа с пробирками и колбами, а в дверях стоят ВСЕ. Впереди этих ВСЕХ толстым животом и шляпой выделяется Постнов, а сзади ВСЕХ пустобрехом Мишкой в полосатом галстуке подпрыгивает над толпой Исаев, выкрикивая: «И я, и я хочу посмотреть!»

Я не помню, как оказался за дверью, как добрался до мониторки.

Да! Ну… что-то теперь будет!

* * *

Ближе к обеду подошел мой сменщик Михаил, весь бледный, осунувшийся.

Мы в охране работали по графику сутки через трое, поэтому у меня должно было быть три сменщика. Но Исаев экономил фонд заработной платы, и у меня их было два. Поговаривали, что хотят взять третьего, но это и нам самим было не выгодно: смены, выделяемые на третьего, а значит и деньги, делились между нами: мы по очереди разбирали лишние смены.

И так двое. Как я уже сообщал, оба из бывших ментов.

Один Дима (его менял я) – мент по натуре, мент по бывшей профессии, мент по поступкам… и вообще – мент. Про него говорить не хочется, однако обозначить его придется.

Диму не любили все. «Наша поганка» – говорили про него за глаза. Он даже внешне походил на бледную поганку. Молодой мужик, с черепом лысым абсолютно (создавалось такое ощущение, будто он родился без волос и за всю свою жизнь не вырастил ни одной волосинки). Эта его лысина блестела так, будто он специально натирал ее оливковым маслом, чтобы показать ее превосходство над другими лысинами, например лысиной Главного Инженера Постнова. Но дело даже не в лысом черепе. Во всем: в словах, в желаниях, даже в движениях, он рождал в моей голове этот ядовитый образ большой бледной поганки. В свое время я приложил немало усилий, используя все свое влияние только для того, чтобы составить смену таким образом, чтобы я сам его менял. Это было оправдано. Он очень любил придираться ко всем по поводу и без повода. Поэтому было гораздо легче принимать смену у него (скорее бы ушел!), чем ему ее сдавать.

Тонечка Воробьева рассказывала (делая испуганные глазки), что в самом начале существования нашего предприятия, «Бледная поганка» – Дима было пытался подкатить к ней… Но сразу же получил жесткий отпор в виде рулона копировальной ленты от факса, с некоторым ускорением приложенный к блестящей лысине. Дима-поганка, по натуре, был еще и труслив, опасался репрессий со стороны начальника, и отступил сразу. Я же возмечтал, при удобном случае, набить ему морду… хотя, по известной причине, не представлял, как это возможно.

Вторым сменщиком был, уже упомянутый выше, Михаил. Он являл собой полную противоположность Диме. Простой деревенский парень, добрый до невозможности, открытый и, через свою открытость и доброту, совершенно беззащитный, к сожалению еще и очень глупый человек, непонятно по какой причине затесавшийся в среду ментов, был ими же и изгнан, как человек, несоответствующий духу советского милиционера.

Скажу по секрету, пустобрех Мишка, крупная совершенно безвредная, жизнерадостная дворняга, всю жизнь прожившая без имени вообще, был назван мною. И назван в честь моего сменщика Михаила.

Михаил выглядел плохо. Ему не следовало бы приходить вообще, тем более, как я понял, никто этого и не требовал. Я уже довольно сносно себя чувствовал и вполне мог бы отработать за него смену. Однако Михаил был очень дисциплинирован и мучился уже от того, что пришел поздно.