33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

«Исё труппка, – подумал Михаил Капитонович. – Исё труппка, шанго, еси! Однака дзеньги – сё!»

– Дзеньги – нету! Всё! – Он поводил глазами, чтобы снова найти тень, старик ему мешал.

– Фставай! Дурака еси! Полицза ходи!

«Полиция – сафсем не шанго!..» Сорокин не успел додумать эту мысль, как почувствовал дуновение воздуха в затхлом помещении и снова услышал старика:

– Моя твоя говоли, полицза!

После этого раздался громкий топот каблуков по деревянному полу, кто-то подошёл со спины и грубыми пальцами ухватился плечо.

– Этот?

– Да! – услышал Сорокин, и голос показался ему знакомым.

Сегодня Михаил Капитонович очень хорошо выкурил вторую трубку, а неделю назад первую. Первая ему не понравилась, сильно разболелась голова, как будто раскололась, и он несколько дней отпивался ханой. А сегодня было хорошо. После нескольких затяжек, как его научили, он стал чистый, лёгкий и сытый и увидел всех, кого любил: на открытой зелёной поляне, на берегу большой, уходящей вдаль без края воды. Он не мог никого узнать и от этого мучился, но мучился тоже легко, потому что знал, что все, кто рядом с ним, любят его. Он знал, что рядом мама и брат, а отец вот-вот придёт; где-то тут же была леди Энн, она в шутку ссорилась с Штином, их он тоже не узнавал, но он знал, что это они. Они появлялись и исчезали, они все были весёлые, лёгкие, чистые и сытые, и он вместе с ними смеялся, то приближаясь, то отдаляясь…

– Забирайте! – Он снова услышал голос, тот, что показался ему знакомым, и услышал, как этот голос стал громко топать из помещения. – Только его! Остальные пусть сдохнут в этом гадючнике к чёртовой матери! Позор! И налейте ему… потом разберёмся!

Грубые пальцы потянули, френч под ними затрещал, подняли и крутанули так, что Сорокин оказался сидящим на низком кане с задранными до подбородка коленями. К его лицу вплотную приблизилось тёмное лицо, не разобрать, где лицо, а где борода, и от лица дохнуло перегаром: смесью водки и чеснока.

– На-ка, братец! – сказало лицо и поднесло вплотную к его губам глиняную чашку, пахло чистым спиртным. – Благодари Бога за господина капитана, что они к тебе – так! Пей!

Но пить не хотелось, и он отвернулся, тогда лицо ещё приблизилось, а пальцы ухватили за волосы на затылке, потащили вниз, запрокидывая голову подбородком вверх, и стали в сомкнутые губы лить спиртное.

– Пей, с-сука, а не то через задницу волью! Спрынцовка есть? – обращаясь куда-то в сторону, сказало лицо.

Михаил Капитонович безвольно повёл головой, освобождаясь от пальцев, взял чашку и, ничего не чувствуя, выпил. Как только он сделал последний глоток, много пальцев схватились за всю его одежду и подняли.

Михаил Капитонович очнулся и обнаружил себя плотно привязанными к стулу.

– Пришли в себя, Миша? – Это сказал человек, которого он не мог разобрать, но голос которого был ему знаком. Человек сидел напротив, за большим канцелярским столом, у него за спиной ярко сияло засвеченное солнцем окно, и человек казался чёрным и был неразличим. – Я вас отучу от этого проклятого зелья, я вам не Штин! Дайте ему ещё!

Справа и слева от Михаила Капитоновича стояли близко две фигуры: слева худая, справа широкая и, насколько Михаил Капитонович успел разглядеть, бородатая. Широкая фигура, что была справа, шагнула и раскрытой ладонью наотмашь ударила по щеке. Михаил Капитонович знал, что от такого удара ладонью плашмя щека должна была лопнуть или сгореть, но он ничего не почувствовал, только мотнулась голова с тянущей в шее болью.

– Да нет! – крикнул человек за столом из-под сияющего солнца. – Дайте ему водки, полный стакан, и на прорубь!

К Михаилу Капитоновичу шагнула худая фигура слева и протиснула между губами горлышко бутылки.

– Пейте, Михаил Капитонович, пожалейте себя.

После нескольких вынужденных глотков Михаил Капитонович почувствовал в желудке тепло…

Его обожгло, обожгло так, что он закричал, но что-то каменное вдавилось ему в горло, и он выкатил глаза. Вокруг была серая стеклянная муть, и только вверху светлый круг. Его потащило наверх, и он вздохнул. Наверху был воздух, лёгкий.

– Хватит, не то задохнется!

Михаила Капитоновича положили на лёд, и мокрое исподнее сразу примёрзло. Бельё стали с треском отдирать, отодрали и его самого бросили в сено на телеге; сверху накинули с головой огромный тулуп, под которым он сразу почувствовал, что задыхается; тогда он рукой, несвязанной – он удивился, – отогнул полу тулупа и глянул на небо. В этот момент голову ему подняли, на мокрые волосы нахлобучили шапку и поднесли к губам горлышко бутылки, из которой пахло чистым спиртным.

– Пейтя, ваша благородия, пейтя, хорош уже… и сами помучалися, и нас намучили – третий раз вас кунать… на улице такой морозище!.. Издохните!.. Прости господи!..

Михаил Капитонович смотрел на говорящего – это снова было лицо наполовину в бороде и с перегаром.

– Ща мы вам и закуски спроворим, – сказало лицо, и Михаил Капитонович почувствовал, что в его губы тыкают солёным огурцом. Он попробовал огурец губами и надкусил, по щеке к шее потекла струйка рассола, он почувствовал голод, перехватил огурец руками и стал грызть. Он перестал видеть что-то вокруг, хотя и до этого почти ничего не видел, выпростал из-под тулупа обе руки, не чувствуя холода и обледенелости белья, и жрал огурец.

– Оголодали! – тихо сказало лицо с бородой, Михаил Капитонович не видел его, но знал, что это сказала борода, как он его запомнил. – А хлебушка не хотите, ваше благородие?

– Только немножко, чтобы заворота кишок не было, – сказало другое лицо.

Михаилу Капитоновичу показалось, что он уже слышал и этот голос, он силился вспомнить где и когда, но не смог, и его отвлёк ломаный кусок хлеба, который оказался в руке и от которого так сильно пахло, что он перестал о чём-то думать.

Телегу трясло, и, пока он справлялся с хлебом, к которому добавилась ещё и колбаса и ещё один огурец, всё остановилось. Он проглотил последний кусок, плохо поддававшийся, и он его возвращал, жевал и снова глотал, и в этот момент перед ним снова появилась борода.

– Эка вас!.. – сказала борода, подхватила Михаила Капитоновича, прямо с дохой подняла с телеги и вставила в большие валенки. Михаил Капитонович пошевелил пальцами босых ног – валенки внутри были колючие.

В той же комнате, где его совсем недавно били, за тем же столом сидел капитан Гвоздецкий Николай Николаевич.

– Ну что, Миша, не замучили вас? – спросил он и задумчиво уставился на Сорокина. – Есть хотите? Хотя нет! Яшка! – обратился он за спину Михаила Капитоновича. – Переодень его, сейчас его белье растает, и тут будет лужа! А я пока схожу доложу!

Гвоздецкий вышел, Михаил Капитонович стоял, он стоял около того стула, на котором недавно сидел привязанный. На сиденье плюхнулась сложенная белая пара белья, сверху упала рубаха, а на неё солдатские шаровары со свисающими помочами. Всё было свежее и не его.

– Переодевайтеся! – это сказала борода по имени Яшка.

Сорокин остался в комнате один. Он стянул с себя всё, что на нём было, надел бельё, рубаху и шаровары, поправил на плечах помочи и даже хлёстко щёлкнул ими, только вот не было сапог, и он стоял на полу босой, но пол был деревянный и тёплый. Он огляделся, кругом всё было хорошо, чисто и сухо, он сам был чист и сух, и он вспомнил последнюю трубку, которую выкурил. Он вспомнил то ощущение чистоты и лёгкости, которое испытывал, когда видел своих дорогих людей.

Он остался доволен тем, что сейчас видел вокруг и ощущал на себе; сыто отрыгнул огурцом, колбасой и хлебом, подумал, что неплохо было бы съесть чего-нибудь ещё, и сел.

– Ну вот, Миша! – сказал вошедший Гвоздецкий и, не глядя на Сорокина, начал раскладывать на столе бумаги. – Теперь с вами, наверное, уже можно разговаривать.

Через густую листву придорожных кустов Сорокин смотрел на песчаную дорогу, направо и налево расходившуюся перед его глазами. Он разглядывал свежие следы копыт, оставленные конным отрядом, судя по всему недавно прошедшим. Следы были с острыми краями и полны дождевой водой, и сам дорожный песок напитан водой лившего всю ночь дождя.

Вчера он пристроился на ночлег недалеко от этой дороги. После многих суток ходьбы по тайге он решил отдохнуть, чтобы сегодня встать со свежей головой. Вчера, ещё в вечерних сумерках, он нарезал лапника, веток, навязал пучками прошлогоднюю траву и построил сухой добротный шалаш. Предыдущие ночи он почти не спал: когда сильно уставал, находил какую-нибудь яму, накладывал лапника, лапником укрывался и спал столько, сколько выдерживали такую постель его бока. Сырые ямы стояли с талой от недавно сошедшего снега водой, но это и хорошо, потому что, не тратя много времени на сон, за относительно короткий промежуток времени он прошёл большое расстояние – во Владивосток и обратно, там встретился с нужным человеком и уже почти вернулся к границе. Вчера перед сном он доел галеты и вяленое мясо и допил спирт. Спирта оставалось много: чтобы заснуть, ему хватило бы и пары глотков, но он выпил всё с мыслью, что, мол, «если схватят, пусть пристрелят в бессознательном состоянии, пока сплю». Шальная мысль и неумная: если бы схватили, то или разбудили бы, или дождались, пока проснётся. Но – выпил и выпил!

Сорокин смотрел и думал, как перейти через мокрую песчаную дорогу, чтобы не оставить следов. Китайская граница ещё только в трёх верстах впереди, а в десяти верстах слева и в полутора справа советские пограничные заставы. Единственный способ не наследить – это найти такой участок, где лужи стоят поперёк дороги, желательно несколько подряд, тогда нужно прыгнуть в одну, потом в другую и так до противоположной обочины; но, сколько он видел и вправо и влево, на дорожном песке только заполненные водой наезженные тележные колеи, и изрытый копытами песок между ними, а откосы ровные, как выглаженные.

Михаил Капитонович смотрел. Пока он спал, мимо прошёл большой отряд, не меньше тридцати всадников. Ему не было дела до того, что это за отряд; он искал, как перейти на ту сторону. Но выходило, что это сложно. Он не мог допустить ошибки – в этой пустынной местности, где все населённые пункты остались за спиной на востоке, а ему надо в глухую тайгу к китайской границе на запад, и он не должен наследить на этой, мат-ть её в дышло, пограничной дороге.

Перед тем как переходить границу, они с Гвоздецким наблюдали за местностью почти неделю. Советские пограничники несли службу изрядно. Сама граница проходила по дикой тайге и значилась только на карте, а в тылу всё было настроено, как хорошие часы. От приграничных агентов приходили сведения, что основная работа у пограничников ведётся как раз на таких дорогах, где-то они их даже расширили и вновь насыпали песком, чтобы нельзя было преодолеть одним или двумя прыжками. Гвоздецкий советовался с местным стариком китайцем, тот сказал, что начавшийся дождь будет лить долго. Пока дождь лил, Сорокин прошёл тайгу от границы и пересёк такую же дорогу, а скорее всего, эту же, только южнее. Теперь надо сделать то же самое, только в обратную сторону, но спасительный дождь прошёл.

Он стоял, смотрел и мучился, что не может через пятнадцать минут оказаться далеко на той стороне и закурить, а очень хотелось. Он смотрел и в его сознании всплыли слова, которые он даже не мог вспомнить, откуда: «Вот уже кончается дорога…»

«Ага, – „кончается“! – с ухмылкой подумал он. – Как же?! Вот же она и не кончается даже вовсе!»

Жёлто-серый песок лежал перед ним мягким подъёмом от травы до колеи и был шире его шага и прыжка, а кроме того, он сам стоял на уровне гребня, и прыгать пришлось бы снизу вверх. «Кончается!..» – снова подумал он, посмотрел направо и похолодел: он услышал приглушённые шаги и сразу увидел, что из тумана, накрывшего кроны деревьев и низко нависшего над дорогой, выезжают конные фигуры. Он не заметил, что, размышляя о том, как преодолеть это препятствие, он почти вышел из зарослей. Он присел, попятился, за что-то зацепился, упал на спину, перекатился и затих, только надвинул на самые глаза лохматую бурую шапку.

По дороге в семи шагах медленно, на уставших лошадях, ехали казаки: «Кентавры!» Это слово вспыхнуло в голове, как воспоминание о когда-то уже виденном. Казаки шли медленно, один за другим. Через холку коня второго казака было переброшено человеческое тело головой сюда, к Сорокину. Тело висело в белой рубахе со связанными руками, безвольно болтавшимися в такт конскому шагу. Казаки были одеты, кто как – в гимнастёрки, простые крестьянские косоворотки, кожухи и овчинные безрукавки, однако по посадке, сёдлам, бородам и папахам Сорокин понял, что он не ошибся – это казаки. «Уссурийские!» – ещё понял он, потому что на нескольких были шаровары с жёлтыми лампасами.

Отряд «кентавров», человек тридцать – здесь Сорокин снова не ошибся, – тянулся мимо него минут десять. Казаки спали в сёдлах, некоторые, судя по тому, как они пошатывались, крепко выпили.