– Как ведут, кого ведут? – удивлённо спросил Розен.
Полог отодвинулся, и в палатку, поддерживаемый под руки вахмистром Жаминым и унтером Четвертаковым, неуверенно шагнул отец Илларион.
– Табуретку бы ктонибудь придумал… – Полковник был сильно расстроен, и в этот момент просунулся Клешня с раскладным табуретом. – Ну вот так, что ли! Присаживайтесь, отец Илларион.
Вяземский внутренне ахнул. Он слышал о подвиге полкового священника, тот провёл весь обстрел в молитве рядом с гробами погибших в позавчерашнем деле и пока незахороненных драгун. Отец Илларион состарился и поседел.
Жамин и Четвертаков вышли.
– Не обращайте на меня внимания, господа, – тихим голосом, почти шёпотом сказал священник.
– Налейте ему пуншу, господа, если не затруднит. Сегодня, в честь спасения полка – без чинов! Аркадий Иванович, прошу!
Вяземский коротко рассказал о деле с германской батареей, показал карту, на ней было ясно видно, что обстрелу должно была подвергнуться не только село, но и лес.
– Такое ощущение, господа, что германцы чтото испытывали в этих снарядах…
– Это фосфоы, господа, снаъяды были снаъяжены фосфоом, поэтому всё так гоъит, – размеренно произнёс полковой врач Алексей Гивиевич Курашвили. – Он гоъит, пока не выгоъит весь.
Офицеры обернулись.
– Да, господа, это очень пъотивная штука. – Курашвили картавил. – Белый фосфоы сгоает весь со всем тем, на что он попал. Можно потушить, только если пеекъыть доступ кислоода, напъимеъ набъосать свеъху одеял… или шинелями.
Кешка, держа в полотенце, внёс большую серебряную ендову?, из неё парило.
– Пуншу, господа! – сказал Розен. – Отец Илларион, вам особо рекомендую, у вас вид нездоровый. – Розен махнул рукой Сашке, тот поставил ендову? на стол и стал половником наливать пунш в серебряные стаканы. Судя по виду, и чашаендова?, и стаканы были турецкие. Это и был стол полковника, которым тот дорожил и возил с последней турецкой войны, где был ещё корнетом. Сашка глянул на Розена, тот кивнул, и Сашка первый стакан подал отцу Иллариону.
– Только не обожгитесь, батюшка, – тихо сказал Сашка.
– Спасибо, голубчик, – глянув в глаза Сашке, ответил отец Илларион и стал дуть на горячий пунш. Губы у него тряслись.
– Ну что, господа, если обстановка нам ясна, приступим, прошу… – Розен широким жестом показал на стол. – А вас, Аркадий Иванович, прошу составить представления на награды… пластунов прошу особо…
Полковник не успел договорить, раздались один за другим два взрыва, ближние к пологу офицеры вышли и вернулись смущённые.
– Что это? – спросил Розен.
– Две бомбы, – ротмистр Дрок замялся, – попали…
– Куда? – Все смотрели на него.
– В ригу…
Четвертаков и Жамин возвращались от палатки офицерского собрания. Они вошли в деревню и закрылись рукавами, дышать едким дымом было невозможно. Пятнадцать минут назад Жамин получил команду собрать из всех эскадронов людей и откопать братскую могилу. Сейчас и Жамин и Четвертаков боковым зрением видели, как по белому полю к чёрной сгоревшей деревне пешим порядком следует колонна драгун. Лопатами вахмистр ещё вчера разжился у селян, и сегодня драгуны несли их как карабины по команде «на плечо». Колонна уже подходила к дымящимся развалинам крайних построек, ветер понемногу разгонял дым и гарь, и стало видно длинную крышу риги. Вдруг она вздрогнула, в эту же секунду вздрогнули воздух и земля, и крыша исчезла. Оттуда, где она стояла, вырвалось пламя и раздался оглушительный грохот. Четвертаков и Жамин остановились.
– О как! А кого же теперя хоронить? – через секунду спросил Четвертаков у Жамина.
Жамин постоял и мотнул головой. Четвертаков ждал, что тот скажет, и Жамин сказал:
– А всё же надо дойти глянуть, чего там, может, кого ещё и можно схоронить, один тама твой, – сказал он и, не глядя на обомлевшего Четвертакова, зашагал вперёд. Четвертаков его догнал:
– Какой мой, Сомов, што ли?
– Не, не Сомов, с ним всё ясно, а Ивов! Знаешь такого?
Четвертаков попытался забежать вперёд Жамина, но тот шёл быстро, проход по улице изза жара от подворий справа и слева был узкий, и за Жаминым можно было только гнаться. Четвертаков дёрнул вахмистра за рукав, это было не положено, но Четвертаков знал, что бумага на него написана и что не завтра, так послезавтра он прыгнет через чин и тоже станет вахмистром. Жамин резко остановился, Четвертаков на него налетел, но Жамин не шелохнулся, только из себя выдавил:
– А не наскакивай, Четвертаков, не наскакивай, убил раба божьего Ивова, а теперь наскакиваешь, думаешь, ты тут один – герой?
***
Когда после обеда Сашка Клешня снова увязывал торока, к нему подошёл врач.
– Вас ведь зовут Александ`ъ, как вас по батюшке?
Сашка повернулся.
– Демьяныч, – ответил он.
– Александ`ъ Демьянович, у меня к вам есть пъедложение, поскольку вы, как и я, москвич и ваш скелет, как и мой, не пъедназначен для кавалеъийского седла, если хотите, можете пеесесть в мою двуколку, место найдётся.
– Премного благодарен, Алексей Гивиевич, ваше благородие!
– Можно без «благоодиев».
– Как угодно, можно и без «благородиев», а вы в Москве откуда будете?
– Я с Малого Кисловского пееулка, дом лесопъомышленника Белкина, а вы?
– С Поварской.
– Ну вот и хорошо, значит, нас с вами ъазделяет только площадь Аъбатской заставы…
«Тот ещё москвич… Арбатских ворот…» – мысленно поправил доктора Сашка.
Курашвили мял папиросу.
– Можете ваш кааван, – продолжил он, – пъивязать к моей двуколке, это, кстати, и безопасно, на ней къасные къесты нашиты, поэтому соусники и винный запас уважаемого Константина Фёдоовича будут в большей сохъанности.
– Премного благодарен, Алексей… – Сашка чуть было не сказал «Ги?рьевич», как по крестьянской своей простоте врача звали драгуны из тверских: «К?ра» и «Ги?ря», но недолго, только до того, как «Кура» поднял с того света нескольких тяжелораненых кавалеристов.
– Ги?ъевич, Ги?ъевич, знаю, так пъоще, не смущайтесь, Александ`ъ Демьяныч.
Сашка засмущался и потупил взор и поэтому не заметил, что врач тоже смущается. Они оба, и врач и денщик, были одного роста, высоченные, попросту говоря – верзилы и оба «шкилеты». Курашвили был лысый, с бритым лицом и в пенсне на шёлковой ленте, а Сашка – вьющийся брюнет с ранней сединой и сросшимися на переносице бровями, ещё он носил свисающие усы и имел с подглазникамимешками грустные круглые глаза, как у лошади. Почемуто оба говорили в нос.
– Я только доложусь, чтобы меня не искали, – сказал Клешня и выжидательно застыл.
– Доложитесь, Александ`ъ Демьяныч, доложитесь, – глядя на Сашку, сказал Курашвили и подумал: «А вид имеет прямо как только что с паперти!»