Легенды о русских писателях

– Да ведь не отвалится у тебя язык прощенье попросить.

Взяла тут Пушкина досада.

– Ну что, говорит, пристали? Ступайте, откуда пришли. Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу.

Ну и утерлись господа министры, ни с чем пошли к царю. Царь спрашивает:

– Ну, как, говорит, там Пушкин, не запищал еще?

А министры озлились на Пушкина.

– Он, говорят, какой человек? Уперся и ни с места. «Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу». Очень, говорят, большая в нем гордость.

А царь аж весь потемнел.

– Ну, говорит, не хочет покориться, и не надо. Он, говорит, до самые облака вознесся… Только смотри, не загремит ли оттуда? Он думает: у него одного гордость, а другие, говорит, без гордости живут. У него, говорит, гордость, а у меня еще больше.

Посмотрим, говорит, чья перетянет…

Он и казнить Пушкина мог, кто ему запретил бы? К стенке поставил бы или повесил, – и весь тут разговор. А ему этого не требовалось: ему надо, чтобы Пушкин покорился… Вот на что он упирал.

А Пушкин тоже своего придерживался:

– Я, говорит, два года не покорюсь, а ежели на третий покорюсь, то всяк меня дураком назовет.

Вот какое дело затеялось: чья возьмет, чья победит…

Вот и третий год идет. А Пушкину не сладко было сидеть в тюрьме. Какая же приятность день и ночь под замком… И поговорить не с кем, и погулять не выпускают. Все один, да голые стены… И заболел Пушкин, зачах. Разнемогся совсем, лежит на тюремной постели… Видят часовые – призатих ихний арестант. Вот докладывают надзирателю:

– Как бы не помер наш Пушкин…

А надзиратель сейчас начальству доложил обо всем. Вот министры посылают к Пушкину доктора, сами тоже идут…

– Надо, говорят, хоть напоследок уговорить Пушкина.

А старались для себя: надеялись царскую награду получить. А доктор осмотрел Пушкина и говорит:

– Это вот какая болезнь, тут такие и такие-то порошки помогают.

Тут и министры приступили к Пушкину: Эх, Пушкин, Пушкин, говорят, до чего довела тебя твоя гордость: ведь умираешь!

– И умираю, – Пушкин говорит. – Я, говорит, на небо сквозь железную решетку смотрел, а солнышка совсем не видел, вот, говорит, отчего моя болезнь, вот отчего я умираю…

Ну, им-то что? Хоть сию минуту умри, а только сперва покорись.

– Ты бы, говорят, все же покорился бы… Только, говорят, одно слово скажи: «покоряюсь».

А Пушкин знает ихнюю заботу.

– Ну, езуиты же вы, – говорит. – Вы чего добиваетесь? Медаль от царя получить хотите? Ну, только от меня вам, подлецам, не будет помощи в этом деле.

Видят они – не выгорает их мошенническое дело, побежали докладывать царю.

– От Пушкина, говорят, нет покорности, а здоровьем он совсем плох, того гляди умрет. А на наш, говорят, разум надо бы его без всякой покорности выпустить… А то еще умрет, станут говорить: «уморили Пушкина».

– Ну что ж, – говорит царь, – так и так, пусть будет по-вашему.

Они и помчались. Прибежали, кричат:

– Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!

А Пушкин уже вытянулся, помер… И не надо ему ни воли, ни царя, ни гордости этой. Лежит себе, и ничего ему не надо. Ну, умер, что тут поделаешь? Не воскресишь.

Говорят министры царю:

– Пушкин умер. Мы, говорят, прибежали, кричим: «Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!» – глядим, а он уже мертвый…

Тут царь и говорит:

– Я в том деле не при чем. Действительно, говорит, посадил я его в крепость, так без этого нельзя – он меня в грош не ставил. Всем я царь, а только Пушкину ни то, ни се был.

Ну, конечно, станет царь себя виноватить! Кругом виноват будет, а не скажет: «я виноват». Так и тут: уморил Пушкина и говорит: «я ни при чем». На Пушкина всю вину свалил. Ну, все же и правда вышла наружу. Это уж потом, когда царь умер, по бумагам докопалилсь… Видят: на Пушкина стороне – правда.

– Он, говорят, справедливый человек был, он за крестьян стоял.

Вот поставили ему памятник.

Как Пушкина жена погубила

Алексей Кузнецов, парень двадцати пяти лет, крестьянин Тверской губернии, торгует на улице фруктами, цветами; выпивает, но немного; грамотный, но кроме книг лубочного издания о сыщиках и разбойниках ничего не читал. Знает много легенд о ведьмах, оборотнях, колдунах, в которых верит, потому что «сам своими собственными глазами насмотрелся на их подлые дела».

С ним и его односельцем, тоже уличным торговцем Ильей Васютиным сидел я в харчевне за чаем и заговорил о Толстом.

– Этого Толстого, – отозвался Кузнецов, – и не поймешь, что он за человек был: пророк не пророк, а знал все, что случится. Вот революция… ведь он за десять лет вперед предсказал ее, и какое время обозначил, в такое она и пришла. Тогда много в газетах писали об этом. Ну, понятно, не ворожей и не гадатель был он, чтобы там по картам или еще каким другим средствием предсказывать, а дано было ему откровение от природы знать будущее. Вот и приходили к нему люди спрашивать про свою жизнь – чего, мол, нам ждать: худа или добра. И отец мой ездил к нему, только не пришлось посоветоваться с ним: он больной лежал в постеле и никого к нему не допускали. И очень жалел отец, что не повидался с Толстым.

– О чем же хотел посоветоваться отец с Толстым? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Кузнецов, – отец никому про это не говорил. Рассказывал только, как в Ясную Поляну приехал и как дали ему пообедать. «Приняли, говорит, хорошо, не расспрашивали, какие, собственно, у меня дела к Толстому, а только сказали: больной, лежит в постеле, доктора запретили тревожить». Отец пообедал и поехал домой.

– А вот Пушкин, – сказал я, – как думаешь о нем? Ведь он не ниже Толстого будет?

– Пушкин сюда не подходит, – заметил Васютин. – Пушкина дело другое было.

– Это верно, – подтвердил Кузнецов. – Пушкина дело особенное было. Пушкин стихи писал, а Толстой народ учил, вроде как проповедник. Ну, и он писал, только не стихи.

Пушкин тоже очень разумный был, а кто из них выше поднялся – Толстой или Пушкин, – определить не могу. Не нам об этом судить: на это нашего ума не хватит. А вот историю про Пушкина слышал, как жена уложила его в земляную постелю на веки вечные, так это, действительно, подлее подлого она поступила.

Тут видишь, красота ейная Пушкина погубила. Собственно, через красоту он и женился на ней. Ну, красота красотой, только в голове у нее ветер погуливал: любила она по балам и маскарадам шататься. А это дело известное, добра от него не жди. Человек от рук отобьется, и только одна глупость у него будет на уме. Тоже вот и она так-то. Стала ездить на эти балы, и сейчас целый хвост ухажеров начал волочиться за ней. Только настоящих не было, а все сволочь, шаромыжники.