Легенды о русских писателях

А тут появился один полковник – не чета им: собой красавец и в карманах у него густо. И живо отшиб от нее эту мелюзгу, всю эту поганую шантрапу. Денег не жалел. Эти брильянты, серьги, кольца…

– Позвольте спросить: какая марка?

– Тыща рублей!

Он сейчас портмонет из кармана вытащит:

– Получай! – и ей в подарок.

А той приятно и лестно. А полковник свое дело знает. Сперва эти брильянты, после того говорит:

– Едем в ресторан первого разряда в отдельном кабинете ужинать.

Она было помялась, потом согласилась.

Он и закатил ужин в двести рублей. Шинпанское тут, наливка, коньяк. Он ей бокальчик шинпанского преподнес. Она выпила. Он ей другой и третий. Она и опьянела. А пьяная баба какой человек? Ну, с этой поры она и стала его любовница.

А Пушкин ничего не знает. Он думал, как она была взята из хорошего дома, так и поведение ее будет хорошее. А на деле оказалось поведение ее развратное. И вот идет раз Пушкин на бал и встретился там с тем полковником. Ну, попервоначалу умный разговор повели, только под конец заспорили о каких-то предметах. Ну уж, конечно, где там полковнику с Пушкиным спорить?!.. Пушкин совсем заклевал его. А тот и не знает, что ему сказать. И взяла тут полковника досада. Вот он и говорит:

– И чего ты ставишь себя так высоко? Ведь твоя жена вот в таких-то смыслах.

Ну, одним словом, обозвал ее развратного поведения женщиной. Пушкин тут и залети ему в ухо. А полковник говорит:

– Кулаками не поможешь, давай стреляться.

А Пушкину только это и надо.

– Понятно, говорит, станем стреляться: тут дело кровавое.

Вот и вышли один против другого. Полковник и убил Пушкина. А жена что? Убил и убил. Ей лишь бы брильянты. Ну, нашелся такой, который содержал ее. Может, тот же полковник.

– И я слышал эту историю, – сказал Васютин, – только по-иному она рассказывается. Бриллианты не при чем были, а сама она на шею полковнику повесилась.

– Ну, ладно, – возразил Кузнецов, собираясь уходить. – Как бы там ни было, а все же полковник убил Пушкина.

Когда он ушел, я спросил Васютина:

– Правда ли, что отец Алексея ездил к Толстому?

– Правда, – ответил тот. – Сам он рассказывал. А ты знаешь, кто был Алешкин отец?

– Откуда я могу знать? Я ни разу не видел его.

– «Деловой» он был. По «сухому» и по «мокрому» делу работал.

«Деловой» на острожном жаргоне – вор, грабитель, разбойник, смотря по делу, т. е. по преступлению: «сухое дело» – кража, «мокрое дело» – убийство ради грабежа.

– Его все боялись в селе, – продолжал Васютин. – Отчаюга был, а посмотрел бы на него и не сказал бы, что он бандит: собой красивый, одевался хорошо, а начнет говорить – все так резонно выходит. Как началась германская война, его потребовали на фронт. «Ну, говорит, прощайте, братцы, чует мое сердце – не вернуться мне до мой. Не поминайте лихом!» – И верно, не вернулся, убили. И никто не пожалел, а все говорили: «Одним вором меньше стало на свете». А к Толстому он, правда, ездил. Он и с Толстым сумел бы поговорить.

Апрель 1922 г.

Нет ничего удивительного в том, что отец рассказчика, Кузнецова, будучи вором, а может быть, и убийцей, ездил к Толстому «посоветоваться», вероятно, «на счет своей жизни», потому что хождение к Толстому, особенно после его отлучения от церкви, приняло чуть не эпидемический характер как для людей образованных, так и для людей из народной темной массы. Не все, конечно, шли к нему с одинаковой целью. Одним, действительно, надо было разрешить то или иное религиозное или вообще какое-нибудь жизненное сомнение, но больше всего направлялись в Ясную Поляну ради простого любопытства – «посмотреть на Толстого», поговорить с ним только для того, чтобы потом рассказать об этом в кругу своих знакомых или «поделиться своими впечатлениями» на страницах газет, журналов и, по обыкновению, приписать Толстому то, что он не говорил и не делал. Шли к нему люди и со специальной целью «урвать» хоть малую толику из его богатства, выпросить «деньжат на свою нужду» и, в случае неудачи, оболгать, обесславить его. И вся эта многочисленная рать «паломников», возвращаясь домой, сеяла на пути своего шествия множество всевозможных рассказов о Толстом, которые потом послужили материалом для легенд о нем.

Лев Толстой и американцы

Николай Воеводин, парень двадцати пяти лет, с огненно-рыжими волосами и веснущатым лицом, довольно часто встречался мне в харчевне, но познакомиться нам как-то не удавалось вплоть до того момента, когда он и Гаврилыч, здоровенный мужчина лет пятидесяти с черной кудлатой бородой и большим орлиным носом, прозванный Змеем Горыны-чем, не обратился ко мне, как к «бывшему учителю», за разрешением вопроса о том, как надо правильно писать: «ездию» или «езжу».

Воеводин утверждал, что «самое верное будет „ездию“, потому что все так говорят», а Гаврилыч доказывал, что «правильнее правильного» будет «езжу», по той причине, что так говорят образованные люди, так и в книгах печатают.

Когда спор был разрешен мною в пользу Гаврилыча, Воеводин, приглаживая пятерней огнистые волосы, проговорил:

– Значит, мне еще надо мозгами поработать, чтобы правильно произносить слова.

– А как же иначе, голова садовая! – важно возразил Гаврилыч. – Мозги – первое дело.

На то они и дадены, чтобы работать ими. Поработай – получишь мозговое развитие и не будешь наподобие истукана или скота бессловесного, но станешь вникать в каждый корень и докапываться, что и откуда взялось, но не вроде адиета разинуть рот и ничего не понимать. Мозги – вещь важная, без них и комар не живет, а уж на что, кажется, ничтожное насекомое. Конечно, какой его мозг? С булавочную головку и того меньше, а ведь тоже дает понятие комару, что для своего пропитания надо из человека кровь высасывать. Только уж и подлецы эти комары! Раз чуть было не заели меня на рыбной ловле. Кругом вода, камыш, а им это самое и требуется. Паскудная тварь, конечно, но ежели дадена им жизнь, то они и должны жить, плодить детей для высасывания крови из человеков. И тоже ведь, гляди, между собой разговаривают по-своему…

С этого дня и было положено начало моему знакомству с Воеводиным, и вскоре я узнал, кто он и откуда явился в Москву.

Родители его были мещане города Воронежа, занимавшиеся покупкой и продажей «барахла». Николай с девяти лет стал ходить в школу, но учился, как сам теперь сознался, очень скверно. Как-то он соблазнился плохо положенным матерью рублем и украл его, купив пряников, конфет. За это он был жестоко высечен, но наказание не исправило его, а наоборот, ожесточило: «назло» родителям он стал тащить из дому все, что можно было украсть. Родители, в свою очередь, били его, не жалея ни палок, ни кулаков. Наконец, «верх взяли» они, и Николай, не выдержав дальнейших побоев, бежал – сначала из дому, затем и из Воронежа, побывал в Тамбове, Козлове, Курске, Рязани, Коломне и прибыл в Москву. В Москве, как все вообще беспризорные, он занимался прошением милостыни и мелким воровством, ночевал у подъездов домов, на церковных папертях, в мусорных ящиках, попал в исправительный дом, из него в колонию для бесприютных, бежал из нее и опять очутился на улицах Москвы, сидел за воровство в тюрьме, был призван на военную службу, затем по причине близорукости освобожден от нее, в настоящее время занимается вместе с Гаврилычем перевозкой тяжестей на ручной тележке.

Кроме газет, по его словам, не прочитал ни одной книжки.

О Толстом он случайно слышал вот что.

Когда Толстого предали проклятию, приехали к нему американцы и стали упрашивать, чтобы он ехал к ним жить.

– Какое, говорят, вам тут житье? Одна ругань да беспокойство, и того гляди, ушлют в Сибирь. А у нас, говорят, вам будет жить хорошо: любой дом на выбор от дадим вам на веки вечные, жалование положим тыщу рублей в месяц, а прислуга и автомобиль бесплатно. Какой, говорят, хотите, берите сад и какие угодно деревья сажайте – никто слова не скажет. И пишите, и печатайте что вздумается – никакого запрету не будет.

Только Толстой не согласился.

– Я, говорит, в России родился, в России страдания принимаю, в России и помереть должен. А что, говорит, касается Сибири, так я ее не боюсь: пусть ссылают – и в Сибири люди живут.

Так и не поехал. А рассказывал мне про это в ночлежке один старик. Раньше он по РусЕ странствовал, а теперь ослабел ногами, с рукой стоит. И рассказывал он еще про Толстову религию.

– Эта, говорит, его религия вот какая: каждый, говорит, как хочет, так и верует.

Как, говорит, хочет, так и пусть молится. Ежели, говорит, не хочет ходить в церкву, так и не надо – греха от этого никакого не будет. И молиться, говорит, можно по-разному. Хочешь, говорит, молиться на икону – молись, а не хочешь, – выйди на двор и на восход солнца помолись, а ежели кому желательно – можно и на звезды молиться. Во всем этом, говорит, нет никакого греха, лишь бы у тебя руки не были запачканы человеческой кровью. А ежели, говорит, ты убил человека, то тут и есть большой грех. А кто, говорит, живет чужим умом и по чужой указке ходит, тот есть анафема-проклят человек. Вот за это самое, говорит, и прокляли Толстого.

И много он рассказывал про эту религию, да я не все понял. Старик с башкой.

– Другие, говорит, все из книг берут, а я, говорит, беру от людей и от жизни, и на моей стороне правда, а на ихней ложь.

Только я так думаю, что книга книге рознь: иную только и остается, что бросить на помойку, а из другой можно что-нибудь взять для развития ума.

    Март 1924 г.

notes