Юность

– Я думал, что вы… вы… можете…

– Напрасно. Я вам не давал повода.

– Вы мне не доверяете?.. – спрашиваю, опустив голову, и вспыхиваю от обиды. На глазах – слезы. Губы дрожат.

– Обижаться тут не на что: если бы я был даже в партии, я уклонился бы от этого разговора. Мы еще мало знаем друг друга, и потом… вы делаете свое дело, помогаете, вы на своем месте… Вы, государь мой смешно рассуждаете: поступить нельзя, надо сделаться…

– Не понимаю… Как это сделаться?.. Сам я не могу сделаться…

– А вдруг вы уже сделались?

– Даю вам слово, что – нет… Иначе я не просил бы вас… Не понимаю…

– Не сердитесь. Я вас люблю и уважаю… Юны вы еще… Не закалились…

– Но вы мне верите?

– Да. Кто это… в альбоме?.. Сестра ваша?

– Это… Это… одна знакомая девушка.

– Какое милое лицо!..

– Да…

Когда вышел Николай Иванович, я раскрыл альбом с родными и знакомыми и отыскал портрет Зои. Чем-то родным и далеким повеяло на меня от него и грусть о чем-то прошлом и милом стала наполнять душу. И чем дольше я смотрел на портрет, тем сильнее становилась грусть. С печальной улыбкой смотрели на меня знакомые глаза, и нежная застенчивость светилась в них затаенным огоньком пугливой девичьей любви. Ведь снималась она для меня, «на прощанье»!.. И вдруг я вспомнил золотисто-розовый вечер на Волге, пароход, окно каюты и девичье личико, смущенное, украдкой бросающее на меня пугливый любящий взгляд:

– Мне стыдно…

Удивительно близкое, родное лицо… Кого она напоминает?.. Да, да, она похожа на ту, которую я люблю втайне, далекую, навсегда ушедшую с земли и перед смертью кроткими, тихими, ласковыми словами безысходной скорби утешавшую мать: «милая мама»… Та, ушедшая – старше и печаль ее глаз глубже, но, быть может, когда она была гимназисткой – и у нее в глазах так же светился огонек радостных предчувствий любви и эта милая застенчивость. С лихорадочной поспешностью я достал из тайного убежища «запрещенный» портрет и стал сравнивать этих двух женщин: ушедшую с земли и ушедшую из сердца. Да, удивительное, странное сходство! Точно две сестры. Вот эта – старшая, а эта – младшая. И непохожи, и похожи. Трудно уловить, в чем сходство, но оно поразительно. Именно так бывает иногда с сестрами… Соня и Зоя. Сестры. Старшую я люблю, но она никогда не узнает этого, и никогда я не увижу ее и не скажу ей о своей любви, а младшую я любил и… она знает и любит меня, но я…

– Прости меня, Зоя!.. Я так виноват перед тобой, моя белая, чистая девушка с золотыми косами. Пришел черный дьявол и украл у меня твою любовь… Где ты, и вспоминаешь ли ты о том, как мы с тобой встретились и как полюбили друг друга? Как мы ехали с тобой на пароходе и как расстались, не думая, что никогда уже более не встретимся? Я куплю красивую раму и выну тебя из этого старого альбома: прости, что я оставлял тебя вместе с этим черным дьяволом, укравшим наше счастье.

Я купил красивую раму из красного дерева с бронзовыми украшениями и вставил в нее обеих женщин: младшую, Зою, – впереди, а старшую, Соню, – позади, позади, чтобы она попрежнему жила в моей комнате невидимо… И когда я, отрываясь от книги, взглядывал на портрет в раме, я всегда видел обеих; видимую и невидимую… Они сливались воедино и рождался какой-то общий, мутный образ далекой девушки, которую я любил, люблю, но потерял и теряю. Трудно передать это словами, но, быть может, я подойду ближе к передаче своего чувства, если сравню его с тем, которое испытывает потерявший любимую женщину человек при виде, очень похожей на умершую, сестры ее: острое сострадание и острая радость, прошлое в настоящем, настоящее в прошлом, мертвое в живом и живущее в мертвом… Далеко и близко… И когда товарищи спрашивали меня, кто это стоит у меня на столе в красной раме, я говорил с печальным вздохом:

– Моя умершая невеста.

И когда я, перед сном, долго всматривался в образы этих двух женщин, мне снились прозрачные, нежные радостные сны, тонкие, как серебряная паутина, хрупкие и неуловимые, пугливые, которых никак не вспомнишь при пробуждении; а когда смотреть на черную Калерию, то снились нечистые огненные сны, сумасшедшие женщины, грозы и вихри, красные губы и пьяные глаза – нечистые сны, от которых и после пробуждения я еще долго не мог придти в себя и стряхнуть с души кошмар ночных видений… И когда, после таких снов, посмотришь на стоящий на столе портрет в красивой раме, печаль и стыд грызут душу… Лучше не смотреть на этого черного дьявола и на ее колечко с красным рубиновым огоньком. Бросить это проклятое кольцо… Почему жалко его бросить? Ну, спрятать его подальше, чтобы не попадалось так часто на глаза. Маленькое колечко, едва влезает на первый сустав мизинца. У нее были удивительно тонкие руки, цепкие и тонкие… Где теперь она и что она думает обо всем, что случилось? Ах, да Бог с ней! Какое мне дело, где, с кем, что думает?..

– Прости меня, чистая белая девушка с золотыми косами!.. И хотел бы, и боюсь с тобой встретиться.

– Мне стыдно…

Быстро летит время; незаметно подкрались полукурсовые экзамены… Надо наверстывать время, отданное общественным делам… Охо-хо, ничего-то я не знаю… «Энциклопедия права»… Что за штука такая?..

– Право понимается в двух смыслах: субъективном и объективном. Так-с! Пускай его! «Право в субъективном смысле…»

– Зудишь?

– Здравствуй! Читаю Энциклопедию права.

– Скучная материя…

– Я только что начал. Говорят – режет?

– Меня прогнал: я отнес к естественным правам человека право отвечать на насилие насилием…

Весело хохочем над смущением профессора и собственным остроумием…

– Ну, ну, а – он?

– Государство, говорит, несовместимо с насилием… Хотя, говорит, в некоторых случаях, оно допускает принудительный образ действий, но и т. д. Заспорили; я закидал его фактами и противоречиями. Обозлился и прогнал. «Права»! Одни жрут до отвала, а другие – подыхают от голода; а когда начинают кричать – им затыкают рот тюрьмами, ссылками, штыками… А мы с тобой кончим юридический и сделаемся слугами этих «прав»…

– Чёрт с ними, с этими правами! Я перейду на медицинский. Там и публика приятнее.

– Не забудь, что сегодня – собрание. По моему, нечего прятаться и надо назвать наш кружок не «Союзом прогрессивного студенчества», а «Союзом молодых народовольцев»…

– А имеем ли мы право так называться?

– Ну, опять – «право»!.. Ты уже помешался на правах… К нам присоединяются две курсистки: Вера Игнатович и Надежда Корнева…

– Да ведь они – «землевольцы»!

– После нашего спора с противниками переходят к нам.

– Браво!

– Это твоя победа. Ловко ты их тогда разделал. Во все стороны перья полетели…

– Я?.. Гм!..

Товарищ ушел, а я долго ходил по комнате, гордо поглаживал себя по голове и говорил:

– Молодчина!.. Ей-Богу, ты неглупый парень.

А потом схватил портрет и, поцеловал Зою, шепнул через нее Соне:

– Нашего полку прибыло!

У нас есть нелегальная библиотека и гектограф, но библиотека – жидковата: десяток брошюрок и десяток запрещенных книг, а гектограф… очень уж несовершенное орудие: больше измажешься, чем наработаешь, да и невнушительно. Вот хоть плохонькую типографию соорудить бы!.. Трудно. Нет связей с наборщиками: наворовали бы. Шевелится смутный вопрос: «честно ли это», но сейчас же и затихает:

– Не с корыстной целью, а для общего блага!.. Бывают случаи, когда цель оправдывает все средства. Ах, если бы типография!..

Однажды, когда я поздно ночью вернулся с окраины города, с испачканными синими гектографическими чернилами руками и наскоро отмывал их в темной кухне, Палаша проснулась и сонным голосом сердито сказала:

– Шляешься – не знай где… А тут два раза барышня приходила к тебе.

– Какая барышня?