Внутри

Тьма и мир иллюзий

…Писатели все усложняют. Словно каждый из них соревнуется в оригинальности своего мировоззрения. Пишут истины, которых на самом деле нет. Все это выдумка, ложь. Не верьте книгам, они врут, дают лишь кратковременную надежду – это лучшее, на что они способны.

Истины нет в ни чем. И лучший способ в этом убедиться – умереть, и оставшуюся вечность думать о глупости всех живущих людей.

Честно, я не хочу в это верить, однако всё вокруг, каждая деталь этого крохотного мира, пытается убедить меня в том, что я мертв.

Вот куда завела меня моя душная жизнь. Свою смерть невозможно предсказать.

Нельзя сказать, что я испытываю грусть или сожаление. Нет, это эмоция принципиально иного порядка. Она ассоциируется с пустотой, и эта пустота не только внутри, но и вокруг меня. Хотя по правде, я не могу сказать, кем я сейчас являюсь, где начинаюсь и где оканчиваюсь. Возможно, после смерти я стал… всем.

Что-то заставило меня задуматься и искать ответы на вопросы, которые я еще не успел задать.

Я же о чем-то думаю и что-то чувствую. Не это ли называется сознанием?

Разве не принято считать, что мертвые не обладают сознанием? А раз я им обладаю, не значит ли это, что я все еще живой?

???

…

Нет, не значит. Я теперь могу покинуть свое тело. Что, собственно, я и делаю…

Я не прозрачный. Но себя я не вижу. Я весомый, но себя я не чувствую. Я иду, но не знаю, как широки мои шаги.

Все вокруг мелькает перед глазами. Боль, состояние приподнятости, спуск вниз, опять боль. Кто-то пытается вернуть меня в мое мертвое тело. Либо сотрудники скорой, либо добрые самаритяне, возможно даже, женщина в латексе.

Бесполезно. Я откуда-то знаю, что уже не вернусь в свое тело.

Вселенные вращаются вокруг меня. То есть вокруг меня летает что-то серебряное, похожее на пулю с крыльями. И таких пуль много, они проносятся сквозь будущие трупы, не замечая их, несутся к чему-то своему, далекому и непостижимому.

Я вижу свой искореженный труп. Я даже не хочу его описывать, я просто смотрю на то, в чем некогда обитал, смотрю, не отрывая глаз… если, конечно, то, чем я смотрю, можно назвать глазами. Я вижу незнакомые лица возле того, что совсем недавно было мной, и будто бы знаю, что скрывается под биологическими масками этих людей, которые они по незнанию называют лицами.

Истинного лица нет.

Все мы чьи-то невольные подражатели. И только утратив свою материальную оболочку, обретаем настоящего "себя". Ты чувствуешь себя голым и стоящим перед зеркалом, в котором отражается только правда – то есть в зеркале ничего не отражается.

Тьма и мир иллюзий. Иллюзии превращают эту тьму именно в то, что живые видят своими глазам.

Сан-Франциско – "туманный Альбион" Америки, наследник хиппи-движения и Мекка гомосексуалистов. Этот город, как и любой крупный город – всего лишь муравейник, где никто не замечает мертвых муравьев.

Я умер. А люди? Человечество? Оно опошлит грандиозный финал моей жизни своей глупой статистикой. Сто семьдесят пятый житель Сан-Франциско, сбитый трамваем. Тысяча триста семьдесят четвертый житель Калифорнии, получивший две пули. Триста пятый житель западных штатов, получивший одну пулю в ногу, другую в грудь. Сто шестьдесят четвертый житель западных штатов, получивший сначала пулю в ногу, а затем пулю в грудь… Поэтому, хоть я и чувствую свою бесконечность, мне придется честно сказать себе, что я – ничто.

Какой-то молодой медик играет желваками перед своей коллегой, вместо того, чтобы возвращать мой труп к жизни, и это почему-то меня раздражает. Он еще не знает, что я мертв. Женщина, перед которой он красовался – красовался, если судить по людским меркам, малозаметно и ненавязчиво, – более исполнительна, она делает моему трупу искусственное дыхание. Дорогая, мои ноги валяются в десяти дюймах от моего тела, и ты до сих пор веришь, что я могу жить? Ее теплые губы касаются еще не остывших моих, я вспоминаю о Сэнди, и весь я, кем или чем бы я в данный момент не являлся, становлюсь горячее.

– Не повезло ему, – говорит с какой-то чванливостью медик. – Две пули, затем попадание под трамвай с последующим отрубанием ног. – Он смотрит на мой Форд Фокус, на сиденье с кровавыми разводами, скрывающееся под пустотой вместо двери. – Хороший кабриолет.

Какой-то чувак, один из зевак, согласно кивает. Я бросаю взгляд на отрубленные по бедра ноги, радуюсь, что хотя бы мой прибор остался присоединенным к туловищу. Во мне почему-то нет отвращения при виде обрубков, будто бы я смотрю низкобюджетный фильм ужасов, причем снятый без освещения в беззвездную ночь.

– Если это барыга – то так ему и надо, – говорит тот же чувак, что согласно кивал головой.

Такие выводы можно вывести из чего угодно. Но только любой вывод будет не точным, потому что точности нет ни в чем. Я мудр, я это понимаю. Я также понимаю, что я ничто, но эти живые глупцы даже не знают этого, они даже не подозревают отом, о чем уже знал я, когда был живым… и собственно из-за этого знания я и лишился жизни. Вся умственная деятельность людей, все их радости и якобы глубокие горести настолько малы и бессмысленны, что людей даже жалко за то непомерное высокомерие, с которым они ищут смыслы в их бессмысленной жизни и гордятся своими достижениями, которые и не достижения вовсе. Абсолютно любому безразличны любые иные эмоции, кроме своих собственных. Я люблю Сэнди, потому что я привык ее любить, и мне от этого хорошо. Я волнуюсь о Сэнди, потому что это мое волнение. И все это на самом деле очень страшно – ты являешься никем, но собственные интересы ставишь выше всего остального. И ты не можешь жить по-другому – ты так устроен. И даже тогда, когда ты целуешь задницу своему боссу или когда об тебя вытирают ноги все, кому не лень – даже тогда ты ставишь свои интересы выше всего остального. Правда, эгоизм этих интересов специфичен, но это уже другой разговор.

Женщина сдается. Она диктует дату и время моей смерти своему чванливому коллеге, тот записывает. Зеваки постепенно расходятся – никакого зрелища не будет. Кого-то действительно трогает моя смерть, в основном женщин, но, думаю, это вызвано не столько моим довольно молодым возрастом, сколько отрубленными ногами и лужей крови вокруг меня.

Я задаюсь вопросом – а сможет ли неизвестный вторж… хотя, чего мне боятся… сможет ли внетелесный придурок вселиться в мое мертвое тело? Или же в мою еще думающую, но представляющую собой физическое ничто сущность?

Возникает еще один вопрос – где другие покойники? Каждый день кто-то в Сан-Франциско умирает, и если я существую после смерти, значит, существуют и другие покойники. Сто миллиардов покойников, некогда бродившие по этой земле… где вы? Почему я один? Неужели я закупорен в своей пустоте? И мне никак не выйти в контакт с другими покойниками?  А вдруг мне захочется открыть клуб по интересам?

Чванливый медик попадается мне на глаза. Глаза, конечно, слово неуместное, но я не знаю, чем я вижу… вижу всем собой, наверное…

А могу ли я ходить? Я вышел из своего тела, значит, я могу прийти, например, к Сэнди…

И где она? Что с ней? Неужели после своей смерти (которая, я надеюсь, будет нескоро) она не присоединится ко мне? Что ж, если это так, это очень плохо… Очень и…

Пессимизм прерывает другая, потрясающая мысль. Вдруг внетелесный придурок – и есть какой-нибудь покойник? И этому покойнику стало настолько скучно, что стал управлять чужими телами и превращать все происходящее в абсурд… Черт, если это так, то я… я тоже могу вселяться в тела живых людей и без их спроса читать их мысли и управлять ими. Я… я бы не стал творить ту херню, которую творил внетелесный придурок. Я бы заботился о своей Сэнди, вселялся бы в тела людей, представляющих ей угрозу, и делал бы из них ее союзников.

Моя сущность будто бы помещена в сосуд с живым возбуждением. Я смотрю на чванливого медика, который помещает все что от меня осталось в мешок, и решаю потренироваться на нем.

Я не знаю, как это работает, поэтому решаю довериться своей интуиции. Я просто представляю, что оказываюсь в теле медика.

Лабиринт разнообразных ощущений, чувств, окружающей реальности. Мигалки, голоса, отвращение от трупа, проблемы с оплатой жилья, желание совокупиться с коллегой, Бен Басс – все, из чего состоял чванливый медик по имени Бен Басс, рушится на меня, как лавина на какого-нибудь альпиниста. Я понимаю, что необходимо время, чтобы начать ориентироваться в чужой голове…

…и Бен Басс, похоже, меня не замечает. Я вижу его глазами, как он аккуратно протягивает мешок под мои отрубленные ноги. Никогда не думал, что меня будут хоронить по частям.

Бен меня не замечает, а я, пока ни в чем не разобравшись, решаю сосредоточиться на самом приятном, что есть в его сознании.

Я отодвигаю бесформенную, но понятную мне волну медицинских терминов (я же все-таки учился на врача) и продвигаюсь к своему, вернее, к Бенову желанию трахнуть свою коллегу. Я понимаю, что коллегу зовут Барбара Батчер. Я смотрю на Барбару не глазами Бена, а, скорее, смотрю сквозь его глаза, и вижу его фантазии. Барбара, голая, делает непотребные вещи, самой потребной из которой является минет, делает все эти вещи одновременно, и все это действо происходит в разных временных плоскостях. Я чувствую себя стариком без личной жизни, подглядывающим за молодой парой в замочную скважину.

Всю эту похотливую вакханалию прерывает кулак какого-то мужика с неприятным голосом. Этот безликий неприятный мужик бьет моего подопытного Бена, бьет руками и ногами. Картинка смутная, как давно забытый сон, но достаточно убедительная. После избиения желание заняться любовью с Барбарой ослабевает, но не пропадает. Я понимаю, что избиения в реальности не было, но зная биографию Бена, оно гипотетически возможно. Барбара, исходя из мыслей Бена – верная и любящая жена. Я вспоминаю о внетелесном придурке, надеюсь, что мысль о внетелесном придурке не останется в чужой голове, затем мысленно приказываю Бену наброситься на Барбару и сорвать с нее одежду, но Бен в это время кладет в машину скорой помощи мешок с моими ногами, кладет довольно небрежно, и кладет рядом с мешком с моим еще не остывшим туловищем. Я мысленно приказываю Бену хотя бы ущипнуть Барбару за попу, но Бен явно не ощущает моих команд. Я выхожу из его тела, переосмысливаю все, что видел, и понимаю, что я не только мертв, но и могу читать чужие мысли – но чужими телами управлять не могу.

И это мне не нравится.

Время идет мучительно медленно. Совсем скоро моя кровь исчезнет с трамвайных путей, как исчезает все в этом мире. И где, кстати, находятся все исчезнувшие вещи?

Хм. Да, я наивен. Я наивно полагал, что после смерти стал мудрее. В сравнении с живыми людьми – возможно, но сейчас нет смысла на них ориентироваться. У них свой мир, а у меня – свой. Страшно звучит, но, похоже, после смерти моя жизнь только начинается.

Я смогу перенимать болезни других на себя. Смогу вселить надежду всем безнадежным. Стану невидимым героем для своей планеты. Сделаю столько добра, что в мою честь назовут новую религию. Да, я стану воплощением добра, но для начала мне нужно научиться управлять чужими телами…

…нет, для начала мне нужно убедиться, что с моей Сэнди все в порядке.

Я представляю, что вижу ее…

В следующее мгновение я оказываюсь в переполненном аэропорте Лос-Анджелеса. Моя Сэнди сидит с пушистым засранцем на руках. Два чемодана стоят перед ней. Я долго вглядываюсь в лицо, которое уже никогда не смогу поцеловать, и вижу, что Сэнди хочется спать. Вижу по векам – они, наверное, на сотую долю миллиметра ниже, чем обычно. Сэнди кажется очень спокойной – но я-то знаю, что Сэнди волнуется, и волнуется сильно, как волнуется человек, не теряющий надежды, как человек, уверенный, что вот-вот услышит родной своему сердцу голос. Но, дорогая, этот родной человек, который мог улавливать твои неуловимые чувства, уже никогда не сможет тебе позвонить. Теперь нет на земле человека, который бы смог в твоем спокойном лице увидеть то, что никто другой даже при всех воображениях мира не смог бы увидеть… Бедная, бедная моя девочка! Я бы рыдал, будь у меня глаза. Последний раз я плакал лет в пятнадцать, еще на Украине. И теперь-то я знаю, что никогда не заплачу вновь. То ничто, из которого я состою, горит пронзительной болью. Эта боль кажется душевной, легкой, приятно волнующей – но на самом деле она непереносима. Будто бы весь я – это боль от раны в колене еще принадлежащего мне тела. Я не могу оторваться от Сэнди, я бессилен как тогда, когда не мог оторваться от своего искореженного трупа.

Моя маленькая девочка! Умерла тетя Лорен, а теперь умер я. Не осталось у Сэнди тех родственников, в присутствии которых она могла бы быть собой. И моя девочка ничего об этом не знает! Кто-то обязательно ей расскажет, и наверняка это будет тот, кто плевать хотел на ту душевную боль, что Сэнди испытает.

Я хочу вселиться в голову Сэнди, дать ей понять, что я жив и всегда буду рядом, но… но не могу. Я знаю, о чем она думает, и для этого мне не обязательно проникать в ее голову. Но только изнутри можно дать понять Сэнди, что после смерти жизнь не заканчивается. Но я не могу. Вселиться в голову Сэнди – это вандализм. Голова моей Сэнди – это не голова чванливого Бена Басса. Это не голова любого другого живого трупа. Моя Сэнди – это человек. И я уважаю ее мысли…