которым не хочется горя.
А мне надоело мальчишкой
думать
о солнце,
о море,
о солнце, хорошем слишком,
о море, где ветры не дуют,
где небо красивей девчонки.
Ведь солнце
не жжёт, как горе,
ведь море,
как горе, не топит.
Подтает лёд
на дорогах.
А сердце хочет ожога,
а сердце хочет запомнить.
«Эвтибида, девка-гречанка…»
Эвтибида,
Девка-гречанка…
Это разве,
скажи, богиня,
если каждого обнимает,
и её, словно вазу?
Ну а ты не гречанка,
а тоже,
как она,
что почти богиня.
У тебя от пальцев
следы на коже
и глаза от ночей большие.
Там не знали вечеров лунных
с плоских крыш довременного Рима.
Эвтибиду звали богиней,
а тебя называет огурчиком
не совсем приличный мальчишка.
Эвтибида —
девка,
так что же?
Неужели тебе не обидно,
что глядят из-под каждой кепки
на следы от пальцев на коже?
Вера
Тоже ещё зовёшься
Верою.
Тоже ещё, недотрога,
смеёшься.
Не веришь ты
ни в парня своего,
ни в Бога.
Водку не пьёшь,
хмельная девчонка,
одна ходишь.
Я тоже хож,
но недолго
и никогда,
никогда до ночи,
до позднего.
А это многое:
не верить и не пить,
и печалить глаза
по чайным.
И мне случалось грустить,
но недолго,
и никогда,
никогда
не хочу отчаянья.
Зовут меня Женькой
просто,
запросто и некрасиво.
А я бы вырос Антеем,
великаниной рослым,
Веру имея, как имя.
«Эти грустные глаза…»
Эти грустные глаза,
печали чёрные точки,
ходят, видят и говорят.
Эти грустные глаза,
увиденные под платочком.
Платочек тот утирал глаза.
Перед ними не чувствуешь
себя чувствительным,
хоть немного видевшим печаль,
слова запутаешь
и только молчаливо
заглянешь в глаза невзначай.
А вот они не посмотрят.
Уедут далеко.
Замечать кого
им ли?
У них воспоминаний сотни,
и нет впереди ничего.
Они в пятнадцать всё
перелюбили.
Они, наверное, не сразу печальные,