Там, где дует сирокко

Не то чтобы она слышала это слово первый раз за эти годы – оно притча во языцех у многих. Велеречивые имамы, бичующие падение Беззаконных Земель, полусумасшедшие уличные дервиши, бездельники в кофейнях и чайханах… но в этот раз, как ей казалось, всё обстояло по-другому. Так говорило ей чутьё, а Замиль привыкла его слушать.

А вот что чутьё говорило ей по поводу остального, что произошло ночью?

После танцевальной программы она стояла в раздевалке, цедя по глоточку лимонную воду. Рамадия, одна из девочек, курила ментоловую сигарету напротив. Балькис появилась на пороге неожиданно и окинула их недовольным, как всегда, взглядом.

– Замиль, – сказала она, – тебя выбрали. Важный гость.

Словно увидев, что эти слова не произвели ожидаемого впечатления, с нажимом повторила:

– Очень важный.

Сейчас бы сказать, что Замиль что-то почувствовала, что её женское чутьё дало какой-то сигнал, но… нет. Она лишь поняла, что её зовут для какого-то из особо важных гостей, тех, к кому пронырливая Зарият стремилась любым путём подольститься. Такие бывали у них иногда, но особого пиетета Замиль перед ними не испытывала – без одежды они ничуть не отличались от любых других мужчин.

Она и сделала всё как надлежало: приняла душ, смыв танцевальный пот, ещё раз подвела глаза и брови, смазала мазью те части тела, которые не видят солнца – всё привычно, как в любой из вечеров. Заскочив в комнату, открыла ящик с личными вещами и поспешно вытащила сумочку. Сумочку, в которой было то, что иногда нужно мужчинам, от горячащих мазей до… Всё как в любой другой вечер – важный клиент у неё был не впервые.

Она увидела этого мужчину, когда Балькис вывела её к комнатам для лучших гостей, и замерла от нехорошего предчувствия. Тот стоял перед ней покачиваясь, и его губы раздвигала самодовольная усмешка, в уголке рта пузырилась слюна. Замиль знала, как действует кат, но тут явно было что-то серьёзнее – скорее всего, мужчина затянулся кефом, зельем, что им везли из Марокко или Мали. Об этом говорили и его глаза, с трудом фокусировавшиеся на чем-либо и покрасневшие.

Многие мужчины отдавались здесь этой слабости, и на самом деле это мало волновало Замиль. Но в силуэте, в позе её хозяина на этот вечер было что-то очень знакомое. И когда он, не без труда разомкнув губы, заговорил, его голос эхом отдался в голове Замиль.

– Дева танцует как гурия, да, но выглядит как назрани. Я отдеру тебя, а потом переверну и отдеру еще раз, ты знаешь?

Замиль не обращала внимания на его не слишком связную речь. Голос, сам голос развеял последние сомнения. Тот же высоковатый, с редкими хрипящими нотками, тот же заметный северотунисский выговор. Это его она слышала там, за зелёным полотном кустов. Он говорил другому человеку, что всё изменится, о гибели кафиров, о газавате. И он очень важный человек, раз сама Зарият так ищет его расположения. Он…

– Иди за мной, – бросил мужчина и, повернувшись, попытался зайти в комнату, в первый раз промахнувшись и врезавшись в косяк.

– Бара наик![12 - Бара наик (тунис. араб.) – твою мать!] – выругался он.

Замиль на негнущихся ногах последовала за ним, так и не проронив ни слова.

Как она и ожидала, её клиент употребил слишком много разных зелий, чтобы быть способным на выдающиеся мужские подвиги. Он мял её так и этак, пыхтел и, едва добившись своего, свалился на подушки рядом. Было очевидно, что на большее его сегодня не хватит. Зато он ещё мог говорить.

– Всё изменится, наик, скоро всё изменится, ты увидишь сама. Мы не закончили работу, сам Махди её не закончил, но сейчас-то мы дойдем до конца. Тифли[13 - Тифл (араб.) – ребёнок, в данном случае – ласковое обращение, эквивалент английского baby.], ты ещё увидишь огонь и дым, ты ещё увидишь гнев Аллаха, клянусь Кораном моего отца!

– Да, господин, – лежащая обнажённой рядом с ним Замиль отвечала, как надо, с трудом проглатывая стоявший в горле ком ярости и отвращения.

– И этот муташаррид[14 - Муташаррид (араб.) – контрабандист.]! Он ещё припёрся сюда в своём рванье! Хватило же наглости, наик, – продолжал витийствовать мужчина, – такие как он только позорят святую землю Махди, но, раз Аллах в своей непостижимой мудрости создал их, значит имел свою цель. Ведь и от него была польза, ты знаешь ли, моя маленькая лань?

Он попытался взять Замиль за подбородок, но промахнулся. Да, он явно затягивался кефом и не раз, и скорее всего, принял ещё что-то. Его движения становились всё более неловкими, а речь – сбивчивой.

«Хотя бы не облевал кровать», – невольно подумала Замиль.

А мужчина продолжал говорить. После их неловкой любви вся его мужская сила, казалось, устремилась в болтовню.

– Мы же встретились с ними прямо в море, бара наик… этот мавританец нас туда отвёз, и если бы он просто пропал, видит Аллах, было бы лучше для всех. Но раз он ошивается тут… а они, наши братья, живут там, в этой гнили, где только куфра[15 - Куфра, куфр – неверие, один из самых тяжёлых грехов в исламе.] и харам! Аллах, дай им силы не сойти с ума от неверных свиней вокруг! Мы увидим огонь, слышишь ли крошка, мы увидим огонь, и мор, и ярость! И Газават будет завершён, и…

Мужчина еще долго разорялся, и речь его была всё более бессвязной. Замиль слушала молча, лишь вставляя «да, господин» и «иншалла» там, где это было нужно. За обычным отвращением её вдруг охватил страх. Кто он, этот «особый гость» Зарият? Просто ли богатый торгаш, которому нравится порассуждать о политике? Или за всем его трёпом про Газават, про мор и очищающий огонь для Земель Беззакония стоит что-то большее?

Мужчина замолк, и по неровному дыханию она поняла, что зелья наконец сморили его. Такое она видела уже не раз и не глядя готова была поклясться, что из уголка рта у того течет струйка вязкой слюны, совсем как у её отца, когда… когда он говорил с ней о тех же вещах. О гибели забывшего своё естество мира. О Газавате, который очищающим пламенем выжжет скверну. О том, как взойдёт новое солнце.

Вдруг Замиль услышала странный звук и вздрогнула, но потом успокоилась, сообразив, что это всего-навсего звук сообщения на наладоннике. Её собственный остался в комнате, но этот мужчина, очевидно, захватил свое устройство с собой и оставил где-то рядом с кроватью, и…

Замиль вдруг похолодела от пришедшей ей в голову мысли. Его наладонник лежит рядом с ней. И он включён, раз принимает сообщения. А в сумочке, которую она взяла с собой, есть съёмный диск, в котором она переносила данные. Что, если… похолодев, она впилась ногтями в шёлковое покрывало под ней. Если об этом узнают, то страшно даже представить последствия. Торгаш бы приказал избить её, а Зарият выгнала бы из байт-да’ара. Шейх бы отдал своим телохранителям, а после волны прибили бы её тело к скалам. Но ведь он спит. И Замиль ещё раз повернулась и нарочито громко поворочалась. Ровное дыхание мужчины не нарушилось – после таких зелий спят крепко, тяжёлым, душным сном.

И Замиль, не признаваясь даже себе самой, что намеревается делать, тихо приподнялась. Покрывало упало, она стояла посреди комнаты совершенно нагая и так же слушала дыхание мужчины, который владел ей сегодня. Если бы он проснулся, она бы сказала, что просто встала по нужде.

Но, как и ожидала Замиль, сон у её сегодняшнего клиента была крепок. Она сделала пару неслышных шагов к своей сумочке, легким движением раскрыла её. Копаясь в потемках, она натыкалась на мази, резинку и даже тонкую верёвку, которой некоторым из мужчин нравилось её связывать, и, как её спящий клиент, беззвучно шептала тунисские ругательства. Но в итоге нашла овальную пластинку диска.

Если она сможет открыть его наладонник, если тот не защищён… кто знает, что ей доведётся узнать? И какую выгоду она сможет из этого извлечь? В голове Замиль лихорадочно мелькали строки, прочитанные в Зеркале, в «коридорах», куда она иногда забиралась. Информацию продают. Так значит…

Шейх (если это был шейх) оказался самонадеянным придурком. Его наладонник не был защищён и по прикосновении к голубовато мерцавшему экрану сразу же выдал зеленое окошечко «маль-амр». Полосы бесед, арабская вязь. Боясь даже вдохнуть, дрожащими пальцами Замиль вставила диск в отверстие и лихорадочно заскользила пальцами по монитору устройства.

* * *

О, Мадина, вечно полная пестроликой толпой, гудящая разворошённым ульем! Уж сколько есть городов, над которыми реет знамя с восходящим солнцем – от малярийного Лагоса до базарного Багдада, но нигде всё величие и блеск Государства Закона не ощущаются так, как здесь, в твердыне веры на выгрызенной у нечестивых земле!

И нигде из-под этого блеска так не разит гнилью.

Махди, посетивший Мадину незадолго до своей кончины, говорил о древней земле Халифата, которая вернулась домой, о том, что Остров озарили лучи восходящего солнца и спасли его жителей – и тела их, и души – от зловонного безумия обречённого мира. И слова его выбиты золотой вязью на стеле, что вздымается на входе в порт.

Ибо разве это не так? Над оставшимися от старых хозяев кварталами уже топорщатся свежей порослью скороспелые минареты (хотя самые старые, говорят, построили и до Великой Войны), и радуют глаз вывески над старыми ресторанами, обещающими, что всё подающееся в них – строгий халяль, и плывёт из висящих на фонарях динамиков азан, заставляя правоверных преклоняться ниц в специально построенных для них комнатах. А старые люди, те, что не смогли удержать ни свой город, ни свой мир, лишь уважительно обходят новых хозяев жизни. Им позволили остаться в потерянном городе, но показали их место.

Мадина, бастион Государства Закона, величественно плывёт в лучах восходящего со стороны Леванта солнца. А по её широким улицам и узким переулкам грибковой гнилью ползёт грех.

О, разумеется, грешат везде – уж поездив по землям нового Халифата, он мог о том сказать с уверенностью. Везде он есть – тот липкий, тайный грех, проглядывающий украдкой из-за занавешенных благочестием окон. Люди дурманят себя зельями, и наполовину разрешёнными, и запрещёнными, люди сквернословят, люди блудят. Везде: и в весёлом Бейруте, и в суровом Эр-Рияде, да даже, наверное, в Мекке, чья слава сильно поникла с тех пор, как взошла звезда Махди.

Но нигде грех не лукав и не силён так, как в Мадине. Город, где случайный сосед в кофейне с липкой улыбкой предложит тебе разжигающее любострастие зелье, где по одному знаку в шишу[16 - Шиша – кальян.] добавят каплю того, что унесёт курящего в причудливые грёзы. Город, где целый район «плохой», ибо его «дома отдохновения» предлагают не только полюбоваться на пляшущих левантийские танцы красавиц.

Город, где каждый знает, что сосед грешит, но не кинет в него камень упрёка, ибо такой же получит и в ответ.

Но всё же и зелья, и блуд, и даже хмельной напиток из виноградной лозы, который вопреки всем запретам гонят «старые люди» – это не самое худшее. Человек всегда остаётся человеком, ему хочется туманить разум и ублажать тело. Но Мадине известен и грех совсем иного рода.

Они близко – Беззаконные земли, совсем близко, протяни только руку. А что так привлекает человека, как не ужас и мерзость? И пересекают древнее море катера муташарридов, и привозят они то, что хуже любых зелий – маленькие, не больше ногтя пластинки, из которых ползёт скверна. И в тайных местах собираются люди, пристрастившиеся к этому новому дурману, и покрасневшими глазами пялятся в мониторы, а пальцы танцуют по клавиатуре. И видят они мерзость, тянущую свои щупальца с другого берега.

Сколько их, людей, которые не грешат сами, но, прильнув к экранам, жадно впитывают пороки других – пороки, которым нет даже имени в Книге Книг. И поистине, лучше бы они блудили!

Глава четвёртая

– Мадина как женщина, чем больше ты ей даёшь, тем больше она требует, – усмехнулся Абдул и отпил ещё глоток чая.

На веранде, где они сидели, было душно, воздух над камнями брусчатки, казалось, дрожал от жара. Но они пили горячий чай, потому что, а чем же ещё будет утолять жажду в жаркий день настоящий магрибец?

– Мне не нравится это дело, – Салах повторил свою мысль в который раз, вертя в руках пустой чайный стаканчик, второй выпитый за вечер. – Дело не в том, сколько мы потратим и сколько заработаем. А в том, что я не хочу дел с такими людьми, даже если они хорошо платят.

– Бара наик, да они больше чем просто хорошо платят! – невольно повысив голос на последних словах, Абдул тут же спохватился и, почти не поворачивая головы, скользнул глазами по веранде. Не похоже, чтобы кто-то заинтересовался их разговором, и он, подергав тонкие, подстриженные по местной моде усы, продолжил:

– Не понимаю тебя, Салах… ты уже таскал для шейхов запретные программы, фильмы, зелья, да я не знаю, что. Ты знал, что эти люди – шейхи, и я это знал, и никогда это нас не беспокоило. Мы, конечно, рисковали, но Аллах любит храбрых, разве не так? Всё ведь, как раньше.

– Нет, – Салах сказал это жёстче, чем намеревался, хотя и всё так же вполголоса, – нет, – повторил он и, словно подыскивая слова, оглядел залитую ярким светом улицу.