Там, где дует сирокко

– Принеси, – кивнул он, всё так же откинувшись на подушку, – и сигареты, я забыл свои в зале. Я курю «Белый Атлас».

«Бара наик!» – мысленно выругалась Замиль, продолжая улыбаться.

– Я сейчас вернусь, – прощебетала она и сама удивилась, что голос прозвучал так же сладко и многообещающе, как всегда. Да уж, школу Зарият ей не забыть, наверное, до смерти.

Мужчина не ответил ей, всё ещё погружённый в свой транс, как оно обычно и бывало с теми, кто поднимался на ложе, наглотавшись таблеток.

Замиль выскочила из комнаты, обернувшись в тонкий шёлковый халат – такие висели у входа именно на случай, если девушке понадобиться выйти, уже разоблачившись.

Коридор заливал приглушенный свет ламп, настроенный так, чтобы их свет казался свечным. Слышались голоса, а из-за одной двери вскрики, сопровождаемые хриплым мужским голосом, который рычал что-то неразличимое. Кому там, интересно, попался особо требовательный клиент?

Где же Салах? У неё совсем немного времени на разговор, при условии, что мавританец вообще её ждёт. Он мог не послушать Джайду, либо же эта простушка просто не смогла как следует ему объяснить.

Когда Замиль выскочила в круглую залу, она услышала шаги и замерла с нехорошим предчувствием. Занавеска качнулась с легким стуком украшавших ее фальшивых жемчужин. Замиль резко повернулась – в проёме возникла Рамадия. Коренная уроженка Острова, говорят, из семьи назрани, она, как и Замиль, стояла на хорошем счету у Зарият. Клиенты ценили её густые чёрные волосы, низкий, хрипловатый голоc и неутомимую, казавшуюся совсем настоящей ярость в постели.

Сейчас, впрочем, ни яростной, ни страстной Рамадия не казалась. Она облокотилась локтем на стену и щёлкала зажигалкой, раскуривая тонкую сигарету. Лицо её выглядело уставшим и словно надтреснутым.

– Ты уже всё на сегодня? – спросила её Замиль.

– Этого козла ненадолго хватило, – Рамадия, наконец, раскурила сигарету и, прищурившись от удовольствия, затянулась, – сейчас ему понадобился кеф, и пока он там пускает слюни, я вышла чуть подышать свежим воздухом.

Представления о свежем воздухе у той были довольно специфическими, учитывая, что сейчас, как и в другие свои рабочие перерывы, она курила – чему, во многом, и была обязана волнующей хрипотцой своего голоса, а также надрывным ночным кашлем. Но по крайней мере, у неё можно спросить.

– Мой наглотался пилюль, – при этих словах Рамадия сочувственно поморщилась, – теперь вот тоже захотел покурить.

– Сигареты лежат где обычно, – рукой с зажжённой сигаретой Рамадия махнула в сторону зала, – но попробуй-ка предложить ему и кеф. Может, его отпустит.

Кстати, хорошая мысль.

– Я ещё апельсиновой воды глотну, – небрежно бросила Замиль и добавила всё тем же равнодушно-усталым голосом: – Меня тут ждал ещё один человек. Одетый как рабочий, джинсы, рубашка, говорит с мавританским выговором. Его зовут Салах. Ты не видела?

При этих словах брови Рамадии, тонкие и изящные, как у всех, с кем работал их косметолог, взлетели вверх. Она посмотрела на Замиль, как будто хотела что-то сказать, но передумала, сбила пепел с сигареты прямо на пол (Балькис будет в ярости) и снова затянулась. Замиль ждала.

– Я знаю, о ком ты, – сказала, наконец, та, – и, судя по тому, что тут болтают, я бы не очень советовала тебе его искать.

Замиль молчала, вопросительно глядя на неё.

– Он в кофейной комнате, – сказала Рамадия, – попросил чайничек и два стаканчика. Мне иногда кажется, что чай для таких важнее, чем секс.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Замиль и двинулась в сторону «кофейной», стараясь, однако, не бежать, потому повернулась к Рамадии ещё раз.

– Там пылесос возле туалета, лучше убери пепел, – предупредила она, – все же знают, кто станет курить здесь обычные сигареты.

Рамадия кивнула и опять поднесла сигарету к губам.

«Кофейной» называлась небольшая комната, отведённая для тех гостей, которые любили выпить чашечку-другую и затянуться шишей перед главным или после. Если он ждет её там, значит, она, наверное, пуста, и…

Отдёрнув завесу, Замиль шагнула внутрь. Ковёр и сиденья, пара одноногих столиков, на которые ставили шишу, окно, через которое на её разгорячённое тело полилась ночная прохлада. И он, этот мавританец, сидящий со скрещёнными ногами возле чайничка и переливающий чай из одного стаканчика в другой.

Она замерла на входе, потом прочистила горло, вспоминая, как произносятся слова на хассания.

– Салам, – сказала она, – я Замиль. Это я должна говорить с тобой.

Глава шестая

О, дыхание Юга, горячим языком лижущее скалы Острова! Что тебе до того, высятся ли здесь церкви или минареты, бурлит ли на улицах смрадное безумие Беззаконных земель или звучат проповеди имамов? Когда хамсин, который назрани называют сирокко, неистово дует третий день подряд, ты чувствуешь в воздухе этот запах, запах пустыни – её жары, туманящей разум не хуже затяжки кефом и звонкого ночного холода под яростным сиянием звёзд. Пустыни, куда твои предки пришли многие столетия назад и которую сделали своим домом.

Пустыня жестока и всегда была такой, но она неизменно честна. И черный самум, способный за считанные минуты выпить всю влагу из тела, и скорпион, притаившийся в укромной тени – всё это опасности честные, с которыми известно, как бороться. Честным был и враг, которого ты мог там встретить – враг, сжимавший в руке сначала меч, потом мушкет, а потом и автомат. Убив его, ты читаешь над телом поверженного суру Ясин, вверяя Аллаху его бессмертную душу, но знаешь и что, когда падёшь ты, кто-то так же прочитает эту суру над тобой. Слово Пророка, принесённое неисчислимые века назад из Аравии, не даёт тебе заблудиться. Ибо чёрное есть чёрное, а белое есть белое, так было и будет всегда.

Когда же и как всё изменилось? Когда, словно гром с ясного неба, над пустынными посёлками прогремело имя Махди? Когда добрым мусульманам сказали, что в новом мчащемся к гибели мире Кур’ан более не является единственной опорой, ибо некогда среди них, в обычной бедуинской семье родился Он, Тот, Кого Избрал Всеблагой, чтобы в последний раз донести Свою волю обезумевшему человечеству?

Как же ясно он помнил тот день, когда махдисты (про Орден Верных ещё не слышали) въехали в Тиджикжу. С их бронированных автомобилей гремели мегафоны, повторяя фразы то на фусха, то на хассания – они созывали всех правоверных на площадь перед старой мечетью. Над некоторыми из машин грозно реяли символы новой веры – жёлто-зелёные знамёна с чёрным полукругом восходящего солнца.

И Салах, ещё подросток, прибежал домой и застал там взволнованных родителей. Отец сказал, что в Нуакшоте сменилась власть, и по всей стране люди с чёрными знаками на одежде врываются в администрации и даже мечети, объявляя начало новой эры. «Этому миру конец», – бормотал он. Но тогда Салах ещё не понимал, что их всех ждёт.

А сейчас он понимает? Салах мерил вечерние улицы неровным шагом, не замечая их тёмного смрада. Рядом продавали и курили кеф, сновали сутенёры, клянчили деньги и просто возвращались, как и он, после каких-то вечерних дел в свой дом. Фонари здесь светили через один, и он постоянно переходил из размытого света в дрожащую тень.

Эта женщина, белая… насколько ей можно доверять? Глупый вопрос, впрочем, он давно привык не доверять до конца никому. Она говорила, что провела ночь с шейхом, который обкурился и много болтал. И было это тогда же, когда «Хашим», назвавшийся совсем другим именем, появился в байт-да’ара со своим товарищем. Говорила, что они болтали о разном: о новом Газавате и о том, что «муташаррид исчезнет». Был ли той ночью у Зарият ещё один муташаррид кроме него? Вопрос, который даже не стоило рассматривать всерьёз. Конечно, в таком состоянии, в котором «Хашим» был в ту ночь, наболтать можно было что угодно. Но при этом он оказался настолько беспечен, чтобы не запереть защитой свои коммуникаторы.

Это могло бы насторожить, но нет – было вполне возможным. Уж кого-кого, а эту публику Салах немного знал. Наладонники, миниатюрные устройства, все более замещали собой старые «настольники» – они легко помещались в сумочке, да даже в руке, от чего получили свое название, и для многих из младшего поколения стали словно продолжением тела. В них общались, читали новости, слушали музыку, даже смотрели фильмы. Иногда буквально на ходу.

А вот у старшего поколения, а тем более у особо верующих, с этим часто были проблемы. На Зеркало, на всю технику, они смотрели если не как на харам, то как на вынужденно терпимое зло. Закупая аппараты из Нанкина, Гуаньдуна или Манилы – они пользовались ими, но считали недостойным истинного махдиста вдаваться в какие-то тонкости. Ходили анекдоты про старых шейхов, за которых даже номера по маль-амр набирали секретари, потому что они так и не научились этого делать.

Не важно, был ли этот шейх технически неграмотен или просто беспечен до глупости. Важно другое – что же она скопировала, эта Замиль? И что ещё готова ему передать?

Здесь на весь переулок светил лишь один жёлтый фонарь, но взошла луна, почти полная, и в пятне её света Салах вдруг увидел свою тень, прыгающую по неровному асфальту. Может, и стоило отвергнуть эту женщину сразу, не слушать кукольно-красивую малийку? Беда, однако, в том, что и без этой Замиль он ощущал – творится что-то очень неладное. И как бы ему, Салаху-мавританцу, не попасть зёрнышком да между жерновов.

В конце переулка располагалось кафе «Даккар», принадлежавшее сенегальцу по имени Малик. Наверное, раньше оно было собственностью кого-то из назрани – их и сейчас жило здесь немало, но от их вкусов почти ничего в нём не осталось.

Кафе представляло собой небольшую душную комнатку без кондиционера с тщетно лопатящим влажную жару вентилятором и старомодными деревянными столами. За стойкой работала одна из жён Малика, другая помогала мужу готовить.

В кафе подавали западноафриканскую кухню, за что земляки его и ценили – собственно, здесь всё было как дома, от вкуса до неспешного обслуживания. «Даккар» был одним из местечек в Мадине, где люди могли просто предложить незнакомцу разделить с ними ужин, если им казалось, что тот голодный, где ловко переливали над столами чай из стаканчика в стаканчик и затягивались шишей на веранде, неспешно беседуя на гортанном мавританском диалекте. Но что важнее сейчас, «Даккар» был местом, где имелся ночлег – к дому примыкала пристройка с четырьмя или пятью комнатками, общими кухней, душевой и туалетом. Малик именовал это всё «оберж», но естественно, «оберж» нигде не был зарегистрирован, а что лучше подходит для человека, которому не надо светиться?

Салах обогнул кафе и зашёл во двор, тихо выругавшись, когда споткнулся о какую-то брошенную жестянку. Вот и дверь в его комнатку. Что ж, здесь простенько, но почти как дома.

Нащупав рукой переключатель, он повернул диск, и помещение залил ровный белёсый свет. Кровать, застеленная полосатым пледом, столик, на котором громоздилась портативная печка, прикреплённый к стенке умывальник и полоска кухонного бокса. На самом деле, не так плохо. На заработках в Котону или Нуакшоте он жил в местах и похуже.

Наклонившись, Салах рывками распутал застёжки на кроссовках, сбросил их и сел на кровать. Сейчас посмотрим, что предлагает ему эта белая шлюха…

Он открыл наладонник, в несколько ударов пальцами нашёл нужную папку и щёлкнул по ней.

В первую секунду ему показалось, что экран перекосило, он повернул наладонник и сообразил, что проблема не в нём – просто та девка… как её, Замиль, слишком торопилась сделать снимки и перевернула окошко беседы. «У неё ещё наверняка и руки дрожали», – подумал он и, осторожно повернув запись пальцами, начал читать.

Здесь были окошки бесед в маль-амр, несколько, и одну из них он закрыл почти сразу. Какой-то разговор про покупку дома в Александрии. Но читая вторую, он вздрогнул. «Хашим», которого в этой беседе звали «Насер Алла», говорил с человеком, называвшим себя «Путник». И они говорили о том, что делать, когда придут дни, которые они называли «интифада»[20 - Интифада (араб.) – буквально «восстание», слово часто используется для обозначения каких-то потрясений с положительной коннотацией.]. В отрывке, который пересняла Замиль, «Путник» писал, что всё начнётся с «огня на дома назрани», и упоминал про смерть «дервиша, за которым ходят зеваки». Разговор обрывался неожиданно – следующую часть девушка не скопировала, но и по прочитанному было понятно, что шейхи, к которым явно относился Хашим/Насер-алла, готовили Острову что-то нехорошее. Кровь, убийства, погромы и зажигательные проповеди. Трудно представить что-то более неприятное для Салаха. Прошлые дни, дни фитна, смятения и смертей, запомнились ему крахом всей его жизни, и…

Он открыл ещё один диалог, отснятый двумя накладывающимися друг на друга кусками, и увидел, что собеседник здесь другой. Переписка по-прежнему шла на фусха, но одно из первых слов собеседник Хашима написал с ошибкой, которую мог сделать только марокканец. Вместо имени человека было написано «клюв смерти» под изображением соколиной головы. Салах только хотел фыркнуть от такого позёрства, как вдруг вздрогнул и почувствовал, как напряженно сжимается что-то под ложечкой. Он увидел своё имя.

– Муташаррида можно послать и второй раз, – писал собеседник Хашима, – если ты ему доверяешь. Он ведь из Мавритании и значит истинный сын Махди.