Великое сидение

– Аq не можешь признать?.. Галерный я, как и ты. Рваным там называли. Рваный и есть, – подтвердил он. – Вон как оно получилось, дивлюсь сам себе, – тряхнул он головой. – Когда смыло с галеры, поплыл я сперва, а потом, чую, нет моей силушки никакой, хоть и вижу, что берег близко. Утону, думаю, на самом его виду. Стал уж захлебываться, ко дну идти. А как ноги-то опустил, чую – вот оно самое дно, в аккурат под ними. К берегу-то не вплавь, а вовсе пеши пошел, – радостно засветились глаза у рыжеволосого, и он улыбнулся.

Отлежался Флегонт, отдохнул, только в ушах все еще не затихал прибойный шум волн, будто на Ладоге продолжало штормить. А там уже поунялись разгульные буруны, и все шире, вольнее расстилались над озером тишь да гладь.

Рваный камнем убил лягушку, разодрал ее и принес половину Флегопту.

– Покормись ею. Лягва силу даст. А на заедку – кислица вот, – протянул пучок конского щавеля.

Флегонт благодарно посмотрел на него. Старается человек, чтобы он, Флегонт, выжил, силу обрел. Побратимами они стали в своей злосчастной судьбе, и надо им теперь обоюдно, подлинно что по-братски дальнейшую жизнь делить со всеми ее новыми горестями.

– Царство небесное… Вечный покой… – покрестился и низко поклонился Флегонт невидимой общей могиле, в которой под толщей воды сгинула галера с прикованными к ней гребцами, и помянул среди них новопреставленного раба Гервасия.

Где щавелька, где гонобобеля с куста ущипнув, а на худой конец просто сглотнув набежавшую в рот слюну, медленно продвигались Рваный с Флегонтом но бездорожному лесу неведомо куда, в надежде, что может быть, тропка покажется и по ней набредут они на какое-нибудь жилье. А может, наткнутся на звериное логово, и кто знает, как звери с ними, с путниками, обойдутся?

– На палку шибчей опирайся, чтоб она ходьбе помогала, – советовал Рваный Флегонту и вдруг сам остановился, замер на месте, принюхиваясь к прогретому солнцем и настоянному на смолистом запахе лесному воздуху, что-то улавливая в нем рваными своими ноздрями.

– Дым, похоже! – взволнованно произнес он.

Принюхался и Флегонт.

– Дымком пахнет, верно.

– Должно, от жилья.

– Костер, может…

Ноги обрели утраченную было крепость и прибавили шагу. Все ощутимее улавливался запах дыма, забивавший теперь для Рваного и Флегонта все другие лесные запахи. А вот от протекавшею в ложбине ручья протянулась по земле узкая тропка с примятой на ней травой. Поднялись Рваный с Флегонтом от ручья на пригорок, немного прошли еще и увидели землянку, похожую на медвежью берлогу, с низким и тесным лазом. Около нее в затухающем костре чадила головня, а чуть подальше был длинный земляной бурт, в котором томился жар перегоравших на уголь берез. Вот где судьба назначила Рваному и Флегонту их новую встречу с жизнью. А вон и здешние обитатели: старик углежог, словно доподлинный леший, заросший от самых глаз продымленной и почерненной сажей кудлатой бородой, а с ним сухощавый парень, с черными, будто обуглившимися по локоть, руками и закопченным лицом, на котором светились словно только что промытые глаза с вкрапленной в них густой синью. Оба в старых дырявых сермягах, в лапотных обносках; на голове у старика облезлый собачий треух, а у молодого – пообносившийся валеный московский шпилек. Они сидели у груды нарезанных веток и вязали березовые веники, готовя их впрок на банную утеху посадским людям и своим сельчанам, когда, с первым зазимком, вернутся из леса домой.

Углежоги нисколько не удивились появившимся у них пришельцам – босоногим, в рубищах, с непокрытыми головами. Похоже было, что такое им не в диковину, и не принято было допытываться, кто такие, откуда явились и куда идут, если они сами не заговаривали об этом и не называли себя. Да и не в имени дело, а кто такие – по всему видно, что бродяги. И можно безошибочно угадать, что голодные.

– Подходьте, – приглашал их старик, перестав вязать веник.

– Бог в помощь, – пожелал ему Флегонт.

– Спасибочка. Труд не больно велик, по малости управляемся, – сказал старик и обратился к парню: – Кулеш там остался у нас. Давай, Прошка, корми мужиков.

Уж как благодарны были эти пришлые мужики столь приветливым словам старика, а он смотрел на них и угадывал их судьбу. Наверняка сказать можно, что с большими избытками хватили они в своей жизни лиха, а особо этот, с покалеченным носом. Убивец либо еще какой тать. Не иначе как беглый с каторги, потому как в миру с рваными ноздрями никто не живет, а такому до последнего его вздоха полагается быть на каторге. А другой ежели и не тать, так под ту же стать, только что ноздри пока уберег. Ну и ладно, что из беглых они. Товарищей себе тут обретут да вместе с ними станут по дорогам шастать, чужие возы облегчать.

Дочиста выскребли гости остававшийся в котле кулеш, еще пуще растравив охоту на еду, и парень Прошка принес им пригоршню ржаных сухарей да бадейку ключевой воды на запивку. В благодарность за угощение гости вызвались помочь вязать веники, но старик остановил их:

– Не к спеху нам. Отдыхайте пока, а я стану заново кулеш затирать. Ввечеру кормиться охотники подойдут, и, ежель согласны, то и вы поохотничать с ними пойдете.

– На охоту? – спросил Флегонт. – На кого?

– Разно случается. Бывает, что малым сборищем люди едут, а то даже и в одиночку. Это уж как посчастливится.

Флегонт понял, примолк, и Рваный ответил за него:

– Нет, отец. Такое ему не блазнит. Это я соглашусь, а он греха на душу не возьмет, попом был. Отец Флегонт он.

– У нас в ватаге тоже поп есть. Душегубствует по малости с нами.

– Ну что ж… Ничего, – не осудил Рваный за это.

– Простит бог?

– Простит. Сам поп его и умолит.

– У нас черный он. За раскольника себя выдает, а персты чаще все в щепоть складывает. Не поймешь его. А мы-то ведь как есть православные, к старой вере никто не приверженный. Нашего попа тоже Флегонтом звать. Боевой, ничего зря не скажешь.

Флегонт понял, что попал он с Рваным в разбойничью шайку. Тут их логово, куда они кормиться приходят и где, должно быть, свою добычу дуванят. И какой-то поп с ними. Тоже Флегонтом зовут… Что делать дальше? С ними ли оставаться, навечно погубить свою душу или поскорей уходить?.. А куда?.. В Серпухов, к своей попадье и к попятам?.. Ой, как далече туда, не дойдешь… Как нищеброда в постыдном рубище первый же стражник схватит, а потом еще и ноздри порвут, на цепь посадят, чтобы больше по земле такой не ходил. Сам царь безместных бродячих попов не жалует, велит славливать да на свои государственные работы гнать, опять, значит, на каторгу.

А может, тут так приспособиться, чтобы самому в разбой не ходить, а поповствовать, замаливать грехи всех ватажников?.. Они, пожалуй, скажут – свой поп есть, и тоже, видишь ли, Флегонтом звать. Нет, самому с ними вместе разбойничать – грех великий, непростительный, незамолимый для священнослужителя, иерея.

Сумрачный, полный тяжких раздумий сидел на березовом пне Флегонт, не зная, что ему с собой делать. В котле над костром варился кулеш, и старик сдабривал его крупно накромсанными кусками сала. Хорошая, завидно-сытная еда у разбойничков, и куда же от нее уходить на бескормицу, на погибель?..

Сморившийся от всего пережитого за этот день, Флегонт уснул у пенька, подперев голову кулаками, и приснились ему Гервасий и гуртовщик Трофим Пантелеич, будто бы вместе они, отдыхающие на духмяной траве, как бывало такое на пути из Москвы в Петербург. Будто бы тут же и пасся скот, а они, втроем, его стерегли. И так у них ладно и дружно короталось время, что жаль было его быстролетности. И вдруг как бы потерялся, исчез, растаял в сумеречной сизой мгле гуртовщик. «Трофим Пантелеич!.. Э-эй, Трофим Пантелеич!..» – окликали его поочередно с Гервасием, а гуртовщика нет и нет. Обеспокоенный его исчезновением, Флегонт открыл глаза и – что за притча такая?! Вот же он, их Трофим Пантелеич! Он сам, оторопев, не веря своим глазам, дрожащим голосом произносит:

– Отец Флегонт… Батюшка…

Пристально вглядывается в него Флегонт, – да, самый он, гуртовщик, Трофим Пантелеич.

– Чего ж вы оба труситесь так? – усмешливо спросил тут же стоявший Рваный. – Испужались, что тёзки оба?

Трофим рухнул перед Флегонтом на колени и, отчаянно мотая взлохмаченной головой, завопил:

– Прости окаянного, батюшка… Отец Флегонт… Господи…

Интересно было пришедшим ватажникам видеть, как повстречались два попа, два Флегонта, и выяснилось, что один оказывался самозваным.

Как па духу покаялся перед всеми Трофим, рассказав об всем, что было с того злополучного дня, когда самовольно утопилась телушка; как он, гуртовщик, испугался угрозы царицына дворецкого – вырвать ноздри и прижечь воровское клеймо на лбу; как обманно заполучил поповские виды и с ними бежал.

– Вот он, твой вид, отец Флегонт, батюшка ты мой милосердный, – достал Трофим из-за пазухи привязанную к гайтану тельного креста тряпицу с завернутой в ней бумагой.

Обрадовался этой бумаге взволнованный Флегонт, развернул ее, – нет, не его это вид, а отца Гервасия.

– Как так? – удивился Трофим.

Грамотного никого из ватажников не было, кто бы мог подтвердить или опровергнуть слова Флегонта. А он показывал:

– Вот же написано – иерей Гервасий Успенский… В Коломне бумага выдана. А я – из Серпухова, и фамилия моя – Пропотеев.

Ничего не мог понять сбитый с толку Трофим. Вроде бы правильно, с разумом все было обдумано, кем ему, находясь в бегах, называться. В первые же дни, будучи на кружечном дворе, достал из тряпицы один вид, и за полушку денег какой-то пропойца-грамотей прочитал ему, что вид принадлежит иерею Флегонту. Значит, этот вид и следовало беречь ему, Трофиму, тоже называясь Флегонтом, а бумагу Гервасия изничтожить, чтобы она, лишняя, не вносила бы какой путаницы. И когда в укромном месте снова доставал из тряпицы обе бумаги, припоминал, какую из них показывал грамотею, а вышло, что перепутал их. Решив выдавать себя за Флегонта, имел вид Гервасия. Вон как попутал бес!

Кое-кто из ватажников подивился случившемуся, а кто – посмеялся.

– Теперь, сталоть, и тебе, поп, придется за другого себя выдавать.

– Вроде как заново окрещенным стал.