нового человека из проводов и обстоятельств,
не терпишь его головною ночью,
избегаешь мыслями, удираешь в сад…
Как хочешь впускать лишь того, с кем родился,
кто привычен и пуст, как деловые карманы…
Так все мы хорошие, когда поодиночке,
когда не целой толпой на пожарной площади,
не с языком на плече за кусками и охапками,
не с лицом, искривлённым обидной уловкой…
И со скрипом и зеленью под глубину и завывания,
под молнии-ящерицы раздёрганных сомнений
в подсвеченной груди подозрительно зреет
позывное зерно – любовь человека…
II. И ты прикладываешь к лицу слоновью свирель…
И ты прикладываешь к лицу слоновью свирель,
и, с надорванною губою, начинаешь пришепётывать,
однажды обожжённый, но уж не нужный,
ты рисуешь в воздухе застывающие волны.
Короте?ют дни. Мельчают люди.
Ты думаешь о ней, она – о тебе.
Они думают о нас. Мы думаем о них.
Все думают о всех, не выдумав ничего.
Время – это механический соловей,
устроенный так, что, как ни заводи,
песня будет одна и о том же,
о кишках-пружинах, питающих человека.
Но есть ещё стеклянное зёрнышко,