Есть только острова

как один ты, как ты офлайн,

чуял – кто-то в момент любой
всё равно говорит с тобой,
независимо от всего
эти силы в тебе – его.

Словно он отвечает весь
«милый мой, ничего – я здесь…»,
словно прятался он, терпя,
словно просто – любил тебя.

Дом построишь, посеешь древо…

Дом построишь, посеешь древо,
человечка на свет родишь,
и глядишь – ни ствола, ни сева,
ни привета. Равнина лишь.

В день сгоревших кленовых листьев,
в месяц яблонь и год дождей
ум твой взорванный, зверь когтистый,
отрывается от людей.

Средь предсмертных предзимних красок
за шуршаньем ветров и строк
возвращается он из сказок,
понимает, что одинок.

Понимает про жизнь, про лето,
как едва заступи зима —
то ни родственников, ни света,
кроме собственного ума.

Понимает, что близких нету
одиночеству одному,
кроме дуба, что встретил где-то,
что навстречу молчит ему.

Кровь, смешавшаяся вначале,
после снега разделена:
все – чужие, в своей печали,
потому что не всё весна.

Полюби тебя зверь когтистый,
приручи и к огню подвинь
не за то, что такой пушистый,
а за хмурь твою и за синь.

Не за то, чтобы было ровно,
но стояли в тепло и в снег
между нами бы крепко, кровно —
дом ли, дерево, человек…

Появление речи

I. Как вопреки домовитой логике…

Как вопреки домовитой логике,
малосольному рассудку,
опрометчивой волне успеха,
словно подвернувшийся воробей,
лесной холодок в щетине циклопа,
пучеротая круговерть в квадрате капустных будней,
сумрачно и сильно, вразнобой и по-звериному,
ты вдруг понимаешь, что прямо сейчас, что вот уже? —
вот восхищайтесь и держите, вот надтресну и задышусь —
тебе приспичило, тебе необходимо,
тебе просто так на?до быть с человеком,
а ему, человеку, с самим тобой…

Как если б узнаёшь, что пряничная и горчичная,
отпущенная на четыре ветра,
крещённая водопадом снастей да известий,
скривлённая набок, что подвернувшийся каблук,
упада?ющая в росте и растущая не по ценам,
крупитчатая муравьиная жизнь твоя – ничто ещё,
как сонное детство, суровая присказка в размягчённой башке…

Как уж столько раз – раздёрган на части,
высушен и промерен, заморочен-пристыжен,
научен по-свойски и отпущен с прощением,
столько раз собирался из корабельных обломков,
просроченных отчётов и колхозных денежек,
спичечных строк и нравоучительных рукомёсел,
столько раз знал, что когда-то застигнет,
не спросит-нагрянет-придавит-вытаращит —
и не сможешь себя собрать по-новому,
не успокоишь чесоткой зудящее темечко,
не расчешешь волосы на живой пробор —
тот страшный, грибной, внеземной и суглинистый,
святой как старость, момент чернозёма…

Как загвоздка не в том, что забыт по памяти,
сиротлив по бедности, расточителен от скуки,
красив до легкомыслия, надломлен, как коромысло,
но в том, что всё утекает по-тихому,
и ты медленно мчишься в притаённую сухоту?…

Как не хочешь впускать в свою жизнь человека,