Искры из-под лыж

Он почувствовал усталость от того, насколько фальшиво и скучно она выглядит.

Через окно, распахнутое настежь, метрах в двух позади дедовой головы (дед опять надел синюю беретку), он расслышал работающее в доме радио. Навязчивый голос диктора, изо всех сил боровшийся со шкворчащими помехами, – голос то пробивал этот шип напористым надиктовыванием, то снова захлебывался – будто не в силах удержаться на плаву в паузах между предложениями.

Помехи, чем дальше, становились все ровнее и сплошнее; голос пробивался все реже.

III

– Крою! – выкрикивает Ленка.

– А вот так? – Пашка резко сбросил карту.

– И эту тоже.

– Ты лидируешь с отрывом в десять очков!

Ленка улыбнулась.

– Я знаю.

Пашка повернулся к нему.

– У тебя есть что-нибудь?

Он наградил отстраненным взглядом ненужную карту, которую мог бы скинуть.

– Нет, нет…

– Ого, да мне жутко везет сегодня! – Ленка рассмеялась.

Отыгранные карты, лежа друг на друге, посверкивали на солнце фрагментами рубашек, золотыми и рубиновыми лакировками; Ленка верно описала: два цветных лака очень тонко переходят один в другой, но сейчас ему казалось, что под косыми закатными лучами он ясно улавливает точную линию перехода. Она – в месте скрещения мраморных стрел. Эти пары скрещенных стрел – на каждой рубашке; и каждая рубашка перекрест другой – ломающиеся фрагменты.

Маленькое поле боя… опустевшее. И закат… будто бы медленно возрождает его миром.

Ленка воодушевлена. Хотя она ведет себя сдержанно, он чувствует, что внутри у нее бушует целый ураган восторга и благодарности: Пашка ошарашил, что сказать!

И все же апогей ревности был уже позади. Теперь он испытывал нечто иное. Непреодолимую, навязчивую боязнь. Он то и дело беспокойно озирался – в перерывах между сбрасыванием карт, – что совершенно не вязалось к этому тихому вечеру.

Беспокойство началось еще тогда, в лесу, однако сейчас его разрывала на части интрига. С одной стороны, он еще надеялся, дед не узнает, что он все же сел играть в карты… они сидели прямо перед его домом, но, может быть, дед как-то… не увидит?

С другой стороны, его тяготил этот заговор с Пашкой – до чего он докатился? Событие за событием – и вот, пожалуйста. И сейчас он уже не может бросить играть. Он только порывается в душе, но… и все. Ход игры безнадежно сильнее.

Партия подходила к концу. Его ход.

Мешкая секунду-другую, он сбросил неверную карту.

Червовой масти. Ему показалось, что после расжатия пальцев карта не сразу сорвалась с кончика указательного.

Остался еще один раз – еще одна червовая карта, – и он проиграл.

У него дрожала рука. Тут он, стараясь не смотреть на Пашку, случайно перевел взгляд на окно своего дома, и… у него екнуло в груди: он увидел деда. Произошло то, чего он боялся.

Дед стоял перед окном, отдернув занавеску. Смотрел на него. Как и все последнее время, пристально и недовольно. Сейчас он покачает головой.

Нет, вместо этого дед просто опустил занавеску – на поверхности стекла уплотнились отражения заката: алые, матово-оранжевые, малиновые (которые спустя час сгустятся к курящемуся фиолету), жидко пламенеющие…

Дед не покачал головой – значит, это уже не игра; дед и правда пошел рассказывать матери…

Но почему же он так боится, так беспокоится, если никакого серьезного наказания не будет?

Он весь как-то подобрался, втянул голову, но его взгляд был чрезвычайно остр в этот момент. И все его чувства обострились как никогда.

Он был напуган. Он вроде как ежился – в этой теплой погоде. У него все напряглось внутри.

– Что с тобой? – у Ленки померкла улыбка. – Что-то не так?

Он посмотрел на Ленку – Ленка почему-то уже смотрела не на него, чуть мимо. Он вспомнил, как дед смотрел чуть мимо него, когда они набрели на яму в лесу. Затем он на секунду перевел взгляд на Пашку. Затем снова посмотрел на Ленку.

Ленка сказала:

– Твой ход. Ходи.

Он взял карту из переливчатого веера, который держал перед собой. И все так и продолжая ежиться, собирался уже скинуть, но вдруг его рука зависла в воздухе…

В этом чистом, почти свободном от ветра воздухе.

Скворцы щебетали в боярышнике.

Пашка смотрел на него. В глазах Пашки скользнуло беспокойство. «Беспокоится, что я не проиграю партию… у Ленки уже двадцатиочковый отрыв, боже мой…»

Он опустил руку, прижав карту к колену, и прислушался – как будто к тому, что дед говорил сейчас в доме – матери.

Он боялся, боялся как никогда.

– Послушайте… война, – еле слышно шепнул он; как в забытьи.

– Что?

– Вы боитесь войны?

– Войны? Не знаю, – Ленка смутилась; и вдруг как-то непонятно покраснела; слегка, – какой войны?

– Настоящей. Мне кажется, она где-то рядом.

Ничто не говорило об этом – ни это безмятежное голубое небо, ни воздух, свободный от ветра. А эти застывшие травы на обочинах дороги, лениво оплавленные закатом? Оживленный щебет птиц? Разве все это предвещало какую-то угрозу? Ничто не говорило в пользу того, что он хоть каким-то малейшим образом может оказаться прав. Хоть в каком-то смысле или качестве.

– Не знаю. – повторила Ленка. – Давай играть.

– Да, сбрасывай карту, – тут же произнес и Пашка.