Тракт

С колокольни раздался звон, призывающий всех на вечернюю службу. Я решил, что мне стоит пойти в церковь, постоять, послушать. Я сразу из трапезной отправился в верхний большой храм монастыря. Пока шла служба, я старался вообще ни о чем не думать. Просто стоял и на автомате повторял то же самое, что говорили монахи. Не всегда мне удавалось угадывать, что именно они говорят, так как церковный старославянский был для моего уха совсем чужим. Но я повторял за ними молитвы, и мне показалось, что внутри меня постепенно, по капле, образуется столь нужное мне сейчас спокойствие. Служба шла больше четырех часов. Стоять с непривычки было очень тяжело. Вскоре ноги затекли, и я постоянно переминался с ноги на ногу. Заныла спина. Но сесть на скамью я не решался, так как там расположилось лишь несколько совсем немощных старушек. Я, конечно, мог уйти, не дождавшись конца службы, но решил достоять из принципа. К тому же я хотел поймать на выходе настоятеля и задать ему несколько вопросов. Так что я терпел как мог. С усталостью внимание к службе почти сразу улетучилось, и я сам не заметил, как опять начал гонять в голове свои мысли. Я размышлял о том, что, наверное, Бог, если он и правда есть, то действительно Един. Моих поверхностных, но все же достаточно объемных знаний о мировых религиях вполне хватало, чтобы разглядеть много общего между ними. По сути, все религии обладают одним и тем же инструментарием для осуществления главной своей миссии – обращения к этому вот Высшему существу. Разные только обертки, подачи. А смысл один и тот же. У всех есть молитвы или мантры. Везде есть некое «колесо кармы» или грехи, за которые надо терпеть муки, и есть методики «искупления грехов». Какое-то время назад я, следуя общей модной тенденции, увлекся Азией и восточными философиями. Провел пару зим в Гоа и на Бали. Практиковал йогу и медитации. Прочитал несколько книг по буддизму. Но, когда вдруг почувствовал свою незащищенность и пустоту внутри, когда я понял, что жизнь зашла в тупик и самому мне никак из него не выбраться, я почему-то оказался не в буддистском, а в православном монастыре. Почему так, если Бог един и все мы обращаемся в своих мыслях к Нему? Может, потому что я русский… Может, потому что на каком-то глубоком уровне мне в итоге оказалось это ближе. Вот о чем я задумался, переминаясь с ноги на ногу на каменном полу большого светлого сводчатого храма. Среди еще тридцати совершенно чужих людей. Почти в тысяче километров от своего дома. С острейшим ощущением одиночества внутри. Я стоял и смотрел на ход службы, на яркие золотые одеяния священников, на их театральные, красивые, выверенные тысячелетиями служб жесты. Я слушал их отлично поставленные, певучие голоса. А время, словно сметана, тягуче переливалось из сосуда в сосуд. И вдруг, наконец, время вышло. Служба закончилась.

Монахи стали расходиться. Прихожане подходили к ним, протягивали руки и просили благословения. Последним шел настоятель, отец Владимир. Это был подтянутый бородатый мужчина лет сорока. Невысокий, худощавый, с тихим приятным голосом, со светлыми добрыми глазами. Я подошел к нему и спросил, может ли он уделить мне время. Он решил сначала, что я тоже прошу у него благословения, но я уточнил, что хочу с ним поговорить.

– Скажите, зачем я здесь? – спросил я у него.

Настоятель взял меня за руку и отвел чуть в сторону.

– Каждый человек рано или поздно приходит к Богу. Тебе повезло, и ты пришел к Богу сейчас. Довольно рано. Все, что тебе надо, это понять Бога, понять его закон, покаяться, исповедоваться, совершить таинство причастия. Без Бога человек – как одинокое дерево на ветру. Нет у него защиты. Потому и рвут его на части бесы и силы злые. Но, как только ты обретаешь Бога, мир меняется вокруг тебя, и ты видишь это. Ибо ты уже под защитой его, – ответил мне он.

– Я никогда в жизни не исповедовался… – почти прошептал я.

– Тогда тем более… Понимаешь, грехи твои – как маленькие крючки. Впились в тело и идти не дают. Даже если ты и решишь оставить прошлое и что-то поменять в своей жизни, идти дальше будет тебе тяжело, ибо на каждом из этих крючков висят грузики, тянущие тебя вниз. Потому и дали нам священное чудо исповеди, чтобы мог человек покаяться и, получив прощение, снять с себя груз прошлого. И идти дальше новым человеком. Возьми в библиотеке книгу о таинстве исповеди. Прочитай. Подготовься и исповедуйся. А потом я допущу тебя к причастию. А там, думаю, ты и сам поймешь, зачем ты здесь.

Настоятель перекрестил меня, приблизил руку свою, показывая, что я должен поцеловать ее. Я коснулся внешней стороны его руки губами и услышал над своей склоненной головой, что он благословляет меня. Я вышел вслед за ним на улицу. Посмотрел в небо. Удивительно, но туч уже не было. Небо все украсилось мелкими мерцающими звездами. Воздух был холодный и мокрый. И звезды казались от этого тоже мокрыми, словно это не небесные светила, а капли росы, блестящие в черной траве. Я закашлялся. Почувствовал, как в груди, в бронхах, заклокотала появившаяся за день от этого болотного воздуха предательская мокрота. Выдыхая воздух, услышал тихие свисты в груди, будто игрушку резиновую проколол, и не крякает теперь детский утенок, а лишь болезненно свистит.

«Только заболеть мне не хватало…» – подумал я и пошел в свою комнату над воротами.

Пока шел по дороге мимо кладбища, то и дело поглядывал вверх. Небо было совсем не похоже на московское. Как будто я смотрел на него с другой планеты. Проходя мимо главных ворот, я почувствовал, что меня начинает бросать в жар. Я понял, что все-таки заболеваю, и мне ужасно захотелось домой. Но я прогнал от себя эту мысль о доме и молча, с каменным лицом дошел до своей комнаты. Так же молча снял верхнюю одежду и залез под одеяло на свою раскладушку. В комнате был только один дед Андрей. Остальные, видимо, ушли на ужин.

– Ну что? Отпустил тебя ангел-хранитель? – спросил меня он.

Я ничего не ответил. Повернулся на бок и притворился, что сплю.

Глава 5

Запретный проход

Перед спуском вниз мы все остановились. Замерли в нерешительности. Так явно в тот момент ощущалось, что из залитого светом дня мы спускаемся в нечто совершенно иное. Холодок пробежал у меня по спине. Но вида подавать, конечно же, я не стал. Хотя почему-то стало страшно. Солнце палило почти перпендикулярно в макушку, зеркальная гладь Волги искрила тысячами солнечных зайчиков, ласточки гоняли низко над землей, хватая на лету разморенную солнцем мошкару и быстрых стрекоз, а мы вшестером стояли у темной дыры в земле и чувствовали что-то… Что-то нехорошее там. Но клад манил нас. Только я и Василек знали, что он «невсамделишный», и оттого мне особенно было страшно… Василек хлопнул меня по плечу. Я посмотрел в его лицо, как в свое отражение. Голубые глаза и светлые волосы крупными кудрями, редкие веснушки по носу и щекам, узкие скулы и характерный подбородок. Василек улыбнулся и первым шагнул по узкой тропинке между разломанными чудовищным взрывом бомбы кусками стен из сросшегося красного кирпича в холодную темноту. Мы последовали за ним.

Спуск занял несколько минут. Мы пролезли в разлом и оказались в старой, заваленной мусором комнате. Здесь мы уже бывали раньше, но дальше ходить не осмеливались. Тонкие лучи света проникали в комнату из провалов и дыр, освещая ее слабым светом, выхватывая из темноты танец повисшей в воздухе пыли. Было тихо и прохладно. Стены сложены из красного мелкого кирпича, кое-где сохранились остатки белой штукатурки. В нескольких местах на ней кто-то вывел мелом неприличные слова.

Когда-то это было центральным складским помещением, возможно, здесь хранился особенно ценный купеческий товар, а, может, просто запасы продовольствия на всю большую семью, вино на праздники и всякая домашняя утварь. Зал был площадью около восьмидесяти метров, и из него (или, скорее всего, в него) вели три заваленных всяким строительным мусором и вековым хламом коридора.

– Направо пойдешь – коня потеряешь… – хмуро пошутил Леша, намекая на сложность предстоящего выбора.

Решили голосовать, в какой коридор идти. И я, и Василек выбрали самый дальний, но остальные мальчишки, все, как один, проголосовали, что начать исследование надо с ближнего, а там и будем прочесывать по порядку. Спорить не хотелось, и мы с Васильком подчинились. Однако ближний проход оказался самым заваленным. Он был буквально замурован камнями и всякой гадостью. Тут были и пустые бутылки, и строительные капроновые мешки, и какая-то переломанная мебель. Создалось даже ощущение, что кто-то специально завалил этот вход понадежней. Стало еще больше не по себе, но мальчишки почему-то, наоборот, воодушевились – мол, раз завалено так, значит, неспроста, и клад должен быть именно там.

Мы аккуратно разбирали завал. Встав в шеренгу, передавали друг другу куски камня. Включенный фонарик повесили на торчащую из стены железку, чтобы пятно света освещало нам зону работ. Периодически, также по очереди, передавалась взятая кем-то походная фляга с водой. В подвале было душно. Мы все вспотели и изрядно выпачкались. Но авантюрный дух был на высоте. Минут через тридцать мы разгребли достаточный проход, чтобы в него могли протиснуться десяти–двенадцатилетние мальчики.

На этот раз первым решил быть Леха. С фонариком в зубах он полез в щель, бурча, что надо было чуть пошире разобрать проход. В ответ ему крикнули цитату из «Винни Пуха»: «Просто кто-то слишком много ест!»

Все засмеялись. Леха обиженно замолчал и исчез в проеме. За ним последовал Василек, потом я, следом остальные. Костик чуть было фонарь с железяки снять не забыл. Его окрикнули, и он лазал обратно. В общем, все оказались в этом старом проходе. Сразу стало ясно, что это не вход на склад, а как раз нечто противоположное. Проход был прямой как стрела и, насколько можно было проследить фонариком, вел куда-то далеко. Он был узок, сложен арочным сводом из некрупного красного кирпича. На каменном полу были проложены узкие рельсы. Видимо, по ним катали нечто вроде тележки с грузами, подвозя или отвозя таким образом тяжелые вещи сразу на склад.

– Думаю, этот проход в сторону оврага ведет. К реке, где, наверное, пристань была. Так там разгружали, на тележку, и по этим рельсам сразу на склад. Умно, – высказался я.

– Скорее всего. Но давайте все же пройдем. Вдруг что интересное есть, – сказал кто-то из мальчишек.

Мы пошли вдоль узкой, почти игрушечной железной дороги. Ощущение было странное. Будто мы вдруг резко выросли, стали огромными и теперь идем по тоннелю метро. А под нами маленькие рельсы, да и сам тоннель даже для нас маловат. Наши фонарики хаотично выхватывали все подряд. Лучи и пятна света освещали то пол, то стены, но ничего интересного мы не видели. Проход был ровный, прямой. С идеальной кладкой, идеальным каменным полом и прямыми черными рельсами, положенными прямо на камни. Мы молча шли, окруженные лучами фонариков. Каждый, наверное, думал о своем. Я вот почему-то подумал про маму. Вспомнилась их вчерашняя ссора с папой. Стало грустно.

– Классно было бы их тележку найти! – прервал молчание Василек.

– Да наверняка стоит в конце пути. Она же, небось, тяжеленная, куда она могла отсюда деться.

– Да могли на металлолом утащить, – предположил Леха. – Помнишь, старшеклассники в прошлом году собирали? Так они чуть ли не гаражи соседские на металлолом разобрали. Тележку б эту точно уперли.

– Смотрите! – вдруг воскликнул Костик. Его фонарик, шарящий по одной из стен, вдруг прощупал какой-то боковой проход.

Это было узкое ответвление от тоннеля шириной сантиметров семьдесят. По нему мог пройти максимум один взрослый. Проход был закрыт стальной решеткой. Расстояния между прутьями были довольно большие. При желании ребенок мог протиснуться между ними, а вот взрослый, конечно, нет. Замка никакого не было. Решетка была крепко приварена, а на одном из черных металлических прутьев красовалась полуистлевшая жестяная табличка с надписью «Проходъ закрыт!».

– Надо посмотреть, что там! – сказал я и тут же без особого труда протиснулся между прутьями.

За мной последовал Василек.

– Ну вы идите, а я тут подожду, на шухере постою, – Леха прекрасно понимал, что между прутьями ему не пролезть.

Однако последовать за нами не смог не только крупный Леха, но и остальные. Костику мешали его торчащие уши, а у Максима в принципе была огромная голова, которая между прутьями не пролезала. Мы сначала смеялись над их тщетными попытками преодолеть эту преграду, но потом нам стало не очень смешно, так как было очевидно, что исследовать запретный проход предстоит нам вдвоем.

– Ждите нас тут. Мы быстро, – сказал Василек и, направив фонарик в темноту, пошел дальше.

Я лишь вздохнул и побрел следом, обыскивая лучиком своего фонарика старую кирпичную кладку запретного тоннеля.

Сколько мы шли по этому узкому коридору, сложно сказать. Время вдруг остановилось. Воздух здесь был плотный, спрессованный вековым бездвиженьем, затхлый, влажный, лишенный всяких запахов обычной жизни. Настоящий воздух подземелья. «Как в могиле», – вдруг пронеслось у меня в голове. Мы робко шагали вперед, подгоняемые любопытством и странным чувством долга перед остальными оставленными позади товарищами. Я уже хотел было предложить повернуть назад, как луч фонарика Василька нашел на стене нечто странное. Мы остановились и высветили фонарями кусок стены, весь покрытый еле заметными, изведенными временем и сыростью рисунками. Без всяких сомнений, много десятилетий назад их нарисовал неизвестный ребенок. Вот кораблик, с трудом сохранивший голубой цвет треугольного паруса, вот домик с башнями, похожий на средневековый замок, но с трубой и лихо закрученным дымом из нее. Вот человечки – мужчины в широких штанах, женщины в красных платьях и маленькие фигурки детей. Вот желтое солнце, намалеванное круговыми движениями слабой руки. Мы водили фонарями по рисункам и чувствовали себя археологами, нашедшими древние письмена. Кем был этот ребенок, пришедший сюда, далеко под землю, и нарисовавший все это цветными мелками? Возможно, он тоже играл, как и мы, что-то искал в этих подвалах, может, это было его потайное место, куда он приходил побыть наедине со своими детскими мечтами. Фонарик Василька скользил по рисункам облаков, реки, зеленых деревьев. Неизвестный маленький художник нарисовал целый мир, свой мир, когда-то окружавший его. По реке шел пароход с трубами, на палубе стоял усатый капитан. Может, этот малыш мечтал вырасти и стать таким вот капитаном, чтобы по реке однажды выйти в море, а там идти дальше и дальше, навстречу неизведанному, гонимый своей судьбой и жаждой приключений. Вдруг мой фонарик шарахнулся немного в сторону и выхватил из темноты еще один рисунок. В отличие от остальных он был начертан гораздо грубее, возможно, его нарисовал кто-то другой, а возможно, гораздо позже. И он был выведен черным углем. В более взрослой реалистичной манере, я бы даже сказал, весьма талантливо. Мне вдруг подумалось, что этот ребенок вырос, спустился сюда много лет спустя и дописал еще один эпизод к своей картине. Чуть правее от детских рисунков был старательно прорисован человек в черном. Шляпа, плащ, узкое вытянутое лицо с крючковатым носом, в руке у него была трость, он шел куда-то по черточками обозначенной дороге, и было не ясно, идет ли он к этим рисункам или просто вдаль, за горизонт, который тоже был выписан неизвестным художником. Следом за фигурой надвигался то ли черный дым, то ли туман, то ли гроза, которая, иди этот человек в детские рисунки, поглотила бы и их, и все стало бы объято черным плотным дымом. И было в этом рисунке столько печали, и так он контрастировал с яркими, наивными, неумелыми картинками, что становилось как-то не по себе. Стало вдруг резко холодно. Будто сквозняк какой прошел по ногам. Но это было лишь воображение. Воздух, как и прежде, стоял плотной массой без какого либо движения.

– Пойдем отсюда, – прошептал Василек.

И мы, не сговариваясь, повернули обратно.

Но не успели мы пройти и нескольких шагов, как остановились. Будь я один, я бы решил, что мне послышалось. Но я посмотрел на брата и мы оба поняли, что слышим одно и то же. Шарк, шарк, тук. Шарк, шарк, тук. Это совершенно точно был звук шагов. И раздавался он оттуда, откуда пришли мы сами. Шарк, шарк, тук. Это звучало где-то вдалеке. Но было совершенно ясно, кем бы ни был тот, кто издавал эти звуки, он шел по направлению к нам. Непреодолимый животный страх выпрыгнул из темной пустоты и мертвой хваткой сдавил со всех сторон наши детские тела. Стало трудно дышать. Шарк. Шарк. Тук. Мы переглянулись в темноте. Попятились назад к рисункам. Шарк. Шарк. Тук. Шаги становились ближе. Кто-то старый тяжело шагал по каменному полу, опираясь на трость. В голове ветром пролетели какие-то мысли: решетка, мальчишки, черный человек… Но тут же все они были выдавлены запредельным страхом, который может только испытать ребенок в темном тоннеле заброшенного подземелья. Мы выключили фонарики, боясь, что их свет выдаст нас, и, стараясь шуметь как можно меньше, рванули в противоположную от шагов сторону. Мы старались бежать близко-близко друг к другу, боясь потеряться. Иногда я налетал на Василька, а иногда он чуть было не сбивал меня с ног. Но мы хотя бы бежали в этой кромешной темноте рядом. Однако, сколько бы мы ни мчались, как быстро бы мы ни неслись подгоняемые страхом, позади нас на том же удалении звучало «шарк, шарк, тук». И тут что-то сделалось со всем пространством вокруг, все затряслось, затрещало оглушительно, и я, споткнувшись о кусок кладки, вдруг выпавшей из стены, упал, потеряв на мгновение ощущение рядом Василька. Я тут же вскочил и рванул за ним. Я закричал: «Василе-е-е-к» и мне показалось, что почему-то позади я услышал его крик: «Подожди!» Мне было так страшно, что я понял, что реву. С невидимого потолка клубами валила едкая пыль, засыпая глаза, слезы катились без остановки, а я стоял, прикованный к месту, и орал: «Василе-е-е-е-ек!» А в ответ не было ничего… Только страшный скрежет ломающихся сводчатых стен. Но вдруг на мгновение тоннель осветила полоска света, и мне почудилось, что я вижу Василька, бегущего ко мне со всех ног от наступающей на него темноты, и черного человека с тростью, чьи шаги «шарк-шарк-тук» потонули в грохоте разрушаемого старого здания. Что-то больно ударило меня по голове, и я провалился в болото темноты и одиночества. Падая в какую-то закручивающуюся спиралью воронку, я все слышал этот «шарк-шарк-тук»…

Глава 6

Санька

На следующий день своей монастырской жизни я слег с тяжелой болотной лихорадкой. С утра зашел к нам в комнату отец Михаил и сразу понял, что тревожить меня не имеет смысла. Я лежал, постанывая, под тремя одеялами, завернутый еще и в толстый шарф деда Андрея. Нос красный, из глаз слезы, из носа сопли, из горла клокотания, сравнимые разве что с предсмертными хрипами сказочного дракона. Ночью меня мучили обычные для такого болезненного состояния кошмары. Мне снилось, что за мной гонятся убийцы, а я убегаю по каким-то лабиринтам и понимаю, что спастись мне не удастся. Проснулся я в холодном поту. Зуб на зуб не попадал, холод адский. Соседи по комнате, Алексей и Микола, видя, что дело плохо, отдали мне свои одеяла, а ворчливый дед Андрей пошурудил в своих котомках и извлек старый, вязаный крючком, черный шарф. Такие носили геологи-разведчики из фильма с участием Высоцкого. Я замотал шарф в три круга вокруг шеи, укрылся тремя шерстяными одеялами и пил настоянный на травах крепкий-крепкий черный чай. Соседи мои разбрелись по трудовым обязанностям, называемым здесь послушаниями. Две соседние раскладушки еще с вечера исчезли. Так что в комнате нас теперь было пятеро. Оказалось, что двое соседей, разместившиеся на временных кроватях, угрюмые мужчины из Белоруссии, были паломниками и приезжали в монастырь на выходные, лишь случайно застав понедельник. Другие соседи – Микола, Леша, Саня и дед Андрей – жили в монастыре постоянно уже некоторое время. Микола был из Белоруссии, хотя последние годы жил в Питере, Леша из Москвы, с «Кантемировской», дед Андрей также из Москвы, причем сосед мой по Сокольникам, а Саня – из Иван-города. Леше было около тридцати, а Миколе – тридцать пятье – тридцать шесть. Сане и деду Андрею – за пятьдесят. В первый свой день пребывания я не особо с ними общался, так что толком ничего про них не знал. У Леши и Сани были характерные для бывших зеков наколки на пальцах, а у Миколы – взгляд как у побитой собаки. Дед Андрей носил здоровенную седую бороду и немного смахивал на Деда Мороза. Вот и все наблюдения за моими соседями на тот момент.

Оставшись один, я почти половину дня провалялся-проспал. Это даже не сон был, просто какое-то заторможенное состояние. Будто батарейки почти сели в груди у робота-игрушки. Вроде лампочка мигает, что «работает», но ни вперед, ни назад не едет. Я то выключался, проваливаясь в забытье, то открывал глаза и тупил, уставившись на тумбочку со всяким съестным, хотя аппетита у меня не было.

Тумбочка была единственной мебелью в комнате, помимо кроватей. На ней стояла банка с черным байховым развесным чаем, целлофановый пакет с сахаром, открытая двухсотграммовая банка «Нескафе», две большие грязные чайные чашки, надорванная упаковка с печеньем. На поверхности тумбочки имелось множество крошек, кристалликов сахара и крупинок кофе. Еще из-за кофейной банки виднелся хвостик походного кипятильника, шнур которого вел к ближайшей стенной розетке. В комнате было абсолютно тихо. И в этой тишине мои грудные свисты и всхлипы звучали словно раскаты грома. В теле была страшная слабость. Сил не было даже на то, чтобы встать и сделать себе горячий чай. И вот я лежал, дышал со свистами, уставившись на тумбочку, потом выключался минут на двадцать, потом просыпался вновь – и так долгие несколько часов. Ощущение одиночества я не испытывал. Скорее, я чувствовал тотальную пустоту вокруг и внутри. Будто я шел по болоту, попал в трясину и теперь медленно опускаюсь на дно, и сил бороться нет. Я просто смиряюсь с судьбой и погружаюсь в холодную черную грязь.

Ближе к обеду в комнату пришел Саня. Он плюхнулся на свою кровать, что-то пробурчал себе под нос, потом достал из-под матраца потрепанную книжку, надел на нос скрепленные проволокой старые развалившиеся очки и принялся за чтение. Я понаблюдал за ним несколько минут, а затем опять вырубился, поддавшись нахлынувшей на меня слабости. Проснулся я от Санькиного голоса. Видимо, он разговаривал со мной уже несколько минут. Я сделал над собой усилие и постарался вникнуть в его гундение.

– Я вот не уверен, что в этом есть какой-то смысл, – вещал Санька. – Я вот смотрю, думаю и не понимаю, зачем все это. Никогда в Бога не верил и думаю, что правильно делал. Я, конечно, не до конца во всем разобрался, чего-то не хватает мне еще. Но вот еще чуть-чуть – и пойму. И тогда закончу книгу.

– Какую книгу? – заинтересовавшись, подал я голос из своего укрытия.

– Я книгу пишу. Почти всю жизнь пишу. Книгу про устройство мира. Я, конечно, еще не в конце пути, но скоро, думаю, все-таки закончу, – говоря это, Санька чуть приподнялся на локтях на кровати и гордо поднял подбородок.

Видно было, что он очень гордился своей недописанной книгой. А еще было очевидно, что он очень обрадовался «свежим ушам», в которые можно было выговориться. Я был не против. Да и как я мог быть против? У меня сил хватало лишь на то, чтобы переворачиваться иногда на другой бок.