Тракт

Усевшись на кровати поудобней, Санька рассказывал мне про свою жизнь. Я слушал молча. Подозреваю, что иногда я на несколько минут выключался, так как в голове моей его история уложилась немного урывками. Санька был родом из Иван-города, что на границе с Эстонией. Вот Иван-город, а вот мост и уже их Нарва (Санька расставил ладони, показывая мизерное расстояние между этими городами). По сути, это один город, и граница идет прямо по реке, которая его делит почти напополам. Разумеется, у многих родня живет в разных частях города, так что мотаться «за границу» многим приходится по нескольку раз на день. У жителей этого пограничного района особый статус, так что они почти беспрепятственно ездят туда-сюда, хотя, конечно же, приходится проходить пограничный и таможенный контроль, даже если идешь к тетке на блины. В начале девяностых Эстония, желая прибрать себе эти пограничные территории, которые когда-то, в общем-то, ей и принадлежали, устроила сомнительную акцию – раздала всем желающим жителям Иван-города и ближайших деревень эстонские паспорта. Предполагалось потом инициировать референдум за присоединение земель к Эстонии, и по задумке новые граждане Эстонии должны были дружно проголосовать «за». Но никаких референдумов не случилось, зато у большинства жителей приграничья оказалось по два паспорта. Среди новых граждан Эстонии оказался и Санька. Недолго думая, он свалил в Нарву, а потом и в Таллинн (вообще, «недолго думая» – очень характерное выражение для этого героя). Там встретил бабу-эстонку (женщины тоже носили определенный роковой смысл в его судьбе – женщин было много в жизни Саньки, и он всю жизнь мыкался от одной к другой), набрал в банках кредитов, открыл лавку по торговле запчастями. Года два жил на широкую ногу, но потом взятые в кредит деньги закончились, а бизнес так и не пошел. Баба-эстонка надоела, банк начал наседать, угрожая тюрьмой, и Санька, опять же недолго думая, вернулся в Нарву, а потом и вовсе сбежал от долгов, тюрьмы и личных проблем. Ночью переплыл пограничную речку, прихватив с собой в пластиковом пакете лишь российский паспорт и немного взятых из накоплений бывшей любовницы денег. На российском берегу его схватили пограничники. Санька сказал им, что живет в Иван-городе (и показал им свой русский паспорт без каких-либо отметок о выезде) и что полез купаться в речку по пьянке. Пограничники почесали репы, обыскали бедолагу, забрали пару сотен евро в качестве символической «контрибуции» и приняли «диссидента» обратно в родные пенаты. На этом месте рассказа я не удержался и захихикал из-под своей кучи одеял.

Санька был классический лох, из тех, что постоянно влипают во всякие истории и никак не могут научиться даже на своих собственных ошибках. Он «прогорал» на жвачках в конце восьмидесятых (в результате чего продал свою, оставшуюся от матери, квартиру), его разводили на лохотронах в девяностых (тогда пара разводок стоила ему купленной вскладчину с товарищем машины), он попадал на недобросовестных партнеров, которые начинали с ним какие-то строительные бригады, а потом выпихивали его из дела, он сам нередко «кидал» друзей, занимая у них денег и почти никогда не отдавая. В итоге ему стукнуло пятьдесят пять, и он оказался на иждивении у очередной любовницы. На это раз в Санкт-Петербурге.

– Это все долбаный хер! – в сердцах говорил Санька. – Сколько я из-за него натерпелся! Уж больно бабы его любят! Он у меня здоровый. Да и это дело я люблю и умею. А вот взять бы лет тридцать назад, засунуть в ящик стола и прищемить на хрен! Другая бы жизнь была! Жил бы с той Галькой и в ус не дул. Родила б она мне детей да в руках держала. Галька у меня клевая была. Я на ней женился, а потом бросил. Повелся на одну бедовую певичку из кабака. Ух, как она трахалась! Она ради меня от мужа своего тоже ушла. Мы с ней год кружились, а потом она и от меня ушла. А Галька меня уже обратно не приняла. На развод подала и больше на порог не пускала. Точно тебе говорю, все из-за хера этого… столько бед!

В Санкт-Петербурге Санька устроился работать на стройку. Шли жирные годы, и деньги в строительство лились рекой. Любой, кто мало-мальски мог класть камень или лить бетон, мог неплохо устроиться. Так что первое время жил Санька со своей сожительницей Тамарой хорошо. Даже в Лазаревское отдыхать съездил. Но потом грянул кризис, и стройки встали. Краны застыли без движения, и тысячи людей оказались без работы. Среди них был и Санька. Проходил месяц, второй, третий, а он все никак не мог найти себе работу. Как и полагается человеку творческому (а он считал себя именно творческим, ведь никогда не оставлял свою мечту написать книгу), Санька стал пить. Тамара его как-то не выдержала и в сердцах сказала: «Что ж ты за мужик такой?! Ни денег от тебя, ни пользы. Пьешь да жрешь!»

Санька подумал, и правда – мужик он непутевый, и вся жизнь его какая-то непутевая. И решил Санька умереть.

Тамара тогда принимала таблетки от головы. Что-то от давления. На упаковке Санька прочитал предостерегающее «передозировка может быть опасна для жизни», пошел в ближайшую аптеку да и купил десять пачек. Взял бутылку водки. Выпил все таблетки, запил их «казенкой» и лег на берегу Невы умирать. Очнулся через сутки. Жив-здоров. Только башка трещит. Вернулся домой. Там скандал – типа где шлялся, пьяница. «Ну, – думает Санька, – водка-сука спасла!» Пошел опять в аптеку и купил еще двадцать упаковок. Сожрал их все и рухнул в кусты в парке. Очнулся промокший под дождем часов через пятнадцать. Грязный, весь в листве осенней, еще и собака какая-то, дура, нассала на спину ему. В общем, в бешенстве возвращается он домой и устраивает скандал.

– Тамара, вот ты таблетки эти пьешь, а они-то ненастоящие! – с порога заявляет он.

– Как ненастоящие?! – офигевает Тамара.

– Да так! Очень просто! Вот смотри, написано – «передозировка может быть смертельна», а никто и не проверяет! – Санька ткнул Тамаре в лицо грязную коробку ее лекарства от давления.

– Что ты несешь?! – растерялась Тамара, совершенно не понимая, о чем говорит ее опять не вернувшийся ночевать неугомонный сожитель.

– Да то и несу. Что обманывают ОНИ нас всех! Я выпил двадцать штук и не умер!

– Чего это ты выпил?! Что ты несешь? Нажрался опять, что ли?

– Вот смотри, если не веришь! – Санька достал заготовленные для большего эффекта упаковки. – Я их сейчас прям при тебе выпью!

– Не дури, дебил! – успела сказать Тамара, но «диссидент» уже опрокинул горсть в рот и, истерично разжевав их, быстренько проглотил.

Стоит ли говорить, что Санька не умер и на этот раз. Отец Тамары, совсем уже пожилой дедуля-ветеран, сжалился над непутевым и навестил его в больнице. Принес связку мандаринов и пачку чая со слоном. Дал две тысячи рублей и сказал, чтобы ехал сюда, в этот монастырь.

– Поживи там несколько месяцев, в себе разберись. Пережди. Тут и кризис пройдет, и авось все в твоей жизни наладится, – сказал отставной майор-пограничник.

Санька ему никогда не нравился, но по-человечески его было жаль. Тамара же к нему так и не зашла.

На следующий день Санька сбежал из больнички и на попутках – сюда, на Псковщину.

В Бога Санька не верил и относился к той части местной публики, которая «пережидала». Вообще, как оказалось, «пережидать в монастыре» было делом обычным для целой прослойки людей. Многие зеки, освободившись, имея на руках только справку и не имея возможности по ней трудоустроиться, ехали сюда, чтобы работать за еду и ночлег. Также частыми гостями местных стен были запойные алкоголики и бомжи. Зимой их становилось особенно много. Летом они срывались, уходили в запой, разбредались кто куда. Но в холода терпели – и пост, и суровый уклад. Хотя нередки были случаи, когда кто-то из этой прослойки ходил по двадцать три километра до Крыпец за водкой, там напивался и под утро возвращался обратно. Если кто-то из монахов ловил трудника за этим делом, его, как правило, выгоняли.

– Люди – сволочи, – сетовал Санька. – Тут полно стукачей! Так что надо быть аккуратнее. Каждый второй с гнильцой!

Устав от трескотни своего соседа, я укрылся одеялом с головой и заснул минут на тридцать. Когда я проснулся, то понял, что Санька свой монолог так и не прекратил.

– Ну что я не так в жизни сделал?! – бурчал уже больше себе под нос «диссидент». – Вот вроде никого не убил, никого не ограбил. И зла никому никогда не желал. Ну что я не так сделал?!

Глава 7

Леха

Открываю глаза и понимаю, что «диссидента» уже в комнате нет. Ушел, видать, на свое послушание. У Саньки – послушание по кухне, мытье посуды. Не самая приятная работенка. Я вот посуду терпеть не могу мыть. Про себя я порадовался даже, что заболел, так как очень не хотелось отправиться вместе с ним в моечную.

Я прокашлялся, сплюнув в бумажную салфетку немного мокроты. Болото выходило из меня серыми плотными комками.

– И я третий день болею. Не так уже, но эта болотная лихорадка мучает, с…, – раздался голос у меня за спиной.

Я повернулся на другой бок и увидел, что в комнате на своей кровати лежит другой мой сосед, Леха. Лежит на спине, с каменным лицом. Уставился в потолок, будто там что-то стоящее.

– Вроде выздоровел уже. Дай, думаю, на послушание схожу. Тележку с дровами покатаю. А она, тележка, такая дура, ты даже не представляешь. Хотя скоро узнаешь, наверное. Кто ее такую сварил? Ума не приложу. Как так можно было… она сама полтонны весит. Ну не полтонны, но килограммов двести точно. А когда на нее дров наложишь, так вообще с места не сдвинуть. И вот пытаешься ее катить по грязи. Одному вообще не под силу. Там Микола кряхтит-тужится. Решил я ему помочь сходить. Откатал вместе с ним три тележки и, чувствую, опять мне плохеет. Видимо, рано я встал. Отлежаться еще надо. А ты совсем себя фигово ощущаешь, брат?

– Да так… Терпимо, – отозвался я со своей раскладушки.

– Ну ты лечись, не шути с этим. А то в легкие уйдет с бронхов, и все. Больничка, – Леха сказал это таким тоном, что меня передернуло.

Представилась сразу разбитая деревенская «больничка» и толстая беcполая медсестра в сером халате. В «больничку» мне не хотелось.

Леха замолчал. Минут двадцать мы лежали в полнейшей тишине. Он все так же разглядывал потолок, а я – банку с заваркой на тумбочке.

– А ты как тут оказался? – полюбопытствовал я.

– По-разному тут все оказываются. По-разному. Тут у всех такие истории… Даже говорить не хочется, – ответил Леха и отвернулся к стенке.

Леха был моим ровесником. Щупленький. Черненький. С редкими пеньками щетины на щеках. Лицо осунувшееся. Глаза маленькие, колкие. Как угольки черные. На белом-белом лице. Когда мы представлялись друг другу, он сказал, что из Москвы. С «Кантемировской». Леха всегда был очень собранным. Такой, как сжатая пружина. Будто ждал подвоха какого-то. Как кот бездомный, готовый в любой момент или оцарапать, или убежать за гаражи. Видно было, что это качество приобретенное. Плечи напряженные и локти чуть в стороны. Так удобнее, если что, зарядить в рожу. Сходу, без разговоров. В рожу я не хотел и потому довольно долго молчал, понимая, что мой сосед не в настроении делиться своей историей. Но жар мой спал, и мне было скучно. Так что скоро любопытство меня одолело, и я решил Леху вывести на разговор. Я задавал какие-то непрямые вопросы и выяснил, что в клубах ночных Леха пару лет не был, что с женой он года два как развелся (или бросила она его), что жену свою он до сих пор любит и очень сожалеет, что потерял ее. Проскользнула фраза, что глупостей наделал и что творил много плохого. В общем, по чуть-чуть я вытянул из моего соседа кусками почти всю его историю. Сначала это были просто осколки мозаики из разных частей, но вскоре его напряжение чуть прошло, и я получил недостающие фрагменты. Картинка сложилась. Правда, пришлось немного рассказать и про себя. Тоже кусочками, тоже из серии «фиг поймешь о чем», но тем не менее.

– А я жене своей даже не сказал, что я здесь. Просто уехал с утра и все. Даже записки не оставил. Представляешь? Должен был с утра ее встретить в аэропорту на машине. Так машину оставил у дома, ключи и документы от нее на столе. А сам сюда. Но так лучше, поверь мне, – поделился с Лехой я.

– А моей по херу, что я здесь, – отозвался Леха. – Мать мне сказала, что она еще до объявления приговора заявила, что если меня посадят, то ждать не будет и подаст на развод. Знаешь, как с заключенным разводятся?

– Как? – не понял я.

– Быстро, – усмехнулся Леха и повернулся опять на спину.

– Я, честно говоря, и не думал, что меня закроют за такую глупость, – продолжал немного погодя Леха. – Мы по молодости и не такое чудили, и все с рук сходило. А тут бац! И меня раскрутили по полной. Шли пьяные из клуба «Зона» на «Автозаводской», и парень какой-то навстречу идет, по телефону говорит. Ну мы с приятелями с какого-то перепугу до него докопались. В общем, забрал я у него телефон. Ему цена пара тысяч от силы. Мы в тот вечер в клубе тысяч пятнадцать пропили. Зачем мне он понадобился, сам не знаю. Вообще головой не думал. Ну и пошли дальше. До метро дойти не успели, как нас уложили менты. У меня в кармане трубка эта дурацкая. «Самсунг» двухлетний. Раскладушка… Ну нас в отделение, и потом все как-то быстренько, раз-раз и все. Суд. Думал, условно дадут. А нет. Отправили в лагерь. Очень плохое это место, я тебе скажу. Не должны люди туда вот так попадать, – голос у Лехи был очень спокойный.

Но было видно, что это спокойствие – лишь следствие долгих двухлетних тренировок, цель которых была научиться никогда не показывать, что у тебя внутри. Потому что ТАМ нельзя расслабляться и проявлять слабость. Чуть сопли пустишь, и все. Тебе конец.

– Мда… – прокряхтел я сочувственно со своего места.

– Да ничего. Сам виноват. Думать надо было, что делаешь. Жизнь такая была… Хорошо еще за телефон, в итоге лишь два года. Мать машину мою, «рено» сраную, продала и деньги – начальнику лагеря. Тот писал на меня характеристики. Чтоб досрочно выпустили. Чтоб не пять лет хотя бы. Это реально. Берут деньги, и если ты не лажаешь, то «досрочку» можно получить. Но вот даже не представляешь, какая измена была, когда осталось два месяца. Вот-вот должно письмо прийти на досрочное освобождение. А ты в постоянном стрессе. В любой момент любая провокация – и все. Карцер и прощай свобода. Три года еще будешь мотать. И выйдет, что деньги впустую ушли. Я два месяца почти не спал. Ходил как зомби. На работу и к себе. Боялся слово лишнее сказать. Чтоб не дай бог ни с кем не зацепиться. А там народ разный. Кто-то знает, что ты ждешь и что тебе выходить. А ему еще трубить лет восемь и ему по приколу тебя тут оставить. Просто приятно ему будет тебе западло сделать. И вот он дергает тебя, дергает. Подстраивает херню всякую. А ты все время на чеку. Одна ошибка маленькая, и еще три года с ним же сидеть, сукой.

Леха закашлялся. Долго и хрипло. Было ясно, что внутри у него болота не меньше, чем у меня. Только оно сидит уже вечным комком. Мое, может, выйдет. Болото монастырское. А его – навсегда. Вонючее, лагерное.

– Знал бы ты, брат, как я сожалею о многом. Но уж что случилось, то случилось. Мне этот проклятый «самсунг» каждую вторую ночь снится… А Катька, жена, по ней сразу было видно, что ждать не будет. Мы с ней еще до посадки ссорились. Она пыталась меня как-то переделать, изменить, а я ее не слушал. Да и как изменишься тут. Ты ж как баран, прешь и не думаешь. Живешь, как живется… а как вышел, уже что-то сломалось во мне. Хожу, работы найти не могу, друзей бывших видеть не хочу. Такая депра. Жить не хочется. Я думал вены себе вскрыть, да мать жалко. Она, бедная, настрадалась со мной. Все глаза выплакала. Это бы ее совсем убило. Вот я пошел в церковь как-то в Коломне. А там мне батюшка сказал съездить пожить здесь. Думаю, что год здесь поживу, не меньше. А там, может, все и наладится. Может, отойду я.

Мне вдруг захотелось сделать что-то приятное Лехе, и я спросил, можно ли послать кого-то на большую землю. Может, ездит кто и можно заказ сделать.

– Может, к чайку чего купим, а? Зефирчика или печенья? Что-то у нас совсем ничего к чаю нет, – предложил я.

– Так ведь пост же, брат. Нельзя ничего такого.

– Зефир, наверное, можно, – возразил я.