Период второй. Семилетка

Лектора проводили до линейки. Все люди благодарили за интересную лекцию. А Митрофанович попросил уполномоченного:

– Может, можно нам заменить лекции про капиталистов и про разные страны вот такими лекциями? От такой лекции нам намного больше пользы, чем от политики!

– Товарищ заведующий, – остановил его уполномоченный. – Райкому лучше знать, от чего пользы больше, а от чего меньше. Да и профессоров в области, небось, намного меньше, чем свиноферм в одном нашем Михайловском районе.

На работу я ходил с огромным удовольствием, однако в этом году пришлось неожиданно прервать своё участие в колхозных делах. Виновата в этом оказалась наша пасека. Она у нас самая больная в селе, если не считать колхозную пасеку. Наша – на двенадцать ульев! У других пчеловодов ульи стояли в палисадниках, потому что этих ульев было два или три, и только у дедушки Андрея Моторина было пять ульев пчел. Но наши пчелы не поместились бы в палисаднике, поэтому дедушка выделил для пасеки большую площадь нашего подворья. Загородил пасеку высоким тыном. Поэтому у нас от ворот вглубь двора получился такой проход широкий.

Вдоль дороги, и вокруг усадьбы двор был отгорожен тыном. В торце глухой стены хаты были широкие ворота из жердей и деревянная калитка. От хаты к дороге располагался палисадник с цветами. В палисаднике росли два американских клёна. Палисадник от стены и до ворот был загорожен невысоким тыном из мелкой лозы, плетёной простым узором. Вдоль этого тына, в палисаднике лежали три больших коричневых камня, оставшихся от строительства хаты. Эти камни служили скамейками, когда летом женщины в выходной собирались посплетничать и полюбоваться цветами. От калитки вглубь двора тянулся тын пасеки. Проход получился на ширину ворот и калитки, поэтому по нему свободно можно было въехать даже с арбой, доверху гружёной сеном, соломой или хворостом.

Пасека оказалась со всех сторон загороженной новым тыном, и зайти в неё можно только со двора, от колодца, через тяжёлую калитку из жердей, заплетённых ветками вербы сверху вниз. На пасеке дедушка вырыл землянку с соломенной крышей. Называлась она омшаник. Зимой там хранились ульи с пчёлами, а летом стояла медогонка, лишние роевни, ящики с запасными рамками и всякий инвентарь для пчёл. Ульи стояли просторно, двумя рядами, на колышках, так, чтобы трава не доставала до их днища. От земли до самых летков ульев были наклонно установлены прилётные доски, на которые тяжело плюхались пчёлы, прилетевшие с взятком. С них же взлетали, набирая скорость, те пчелы, которые улетали за взятком. В жару здесь, перед летком в рядок выстраивались по несколько молодых пчёл, которые упирались головой в доску, и размахивая крыльями, гнали свежий воздух в улей, проветривая его. Здесь же дежурили несколько пчел-охранников, которые следили, чтобы чужая пчела-воровка не забралась в улей или чтобы не приблизился какой зверь или дурно-пахнущий чужой человек.

Кроме ульев, на самом солнечном месте стояла большая, застеклённая воскотопка. На росших вокруг глухого тына пасеки вишнях висели роевни. А на высокой подставке из кольев стоял деревянный бочонок с водой и вделанным снизу самоварным краном. От бочонка до самой земли была наклонно установлена широкая доска, в которой был зигзагом выдолблен глубокой ручеёк. По нему стекала капающая из крана вода. Всё это сооружение называлось поилкой. В жару вдоль всего ручейка на доске толпились десятки молодых пчёл-водоносов.

Мне нравилось наблюдать за слаженной жизнью пчелиных семей. Дедушка всегда рассказывал, что сейчас пчелы делают, чем заняты молодые, чем рабочие, как отличить старую пчелу от молодой или трутня от других пчёл. Когда открывал крышки ульев, то показывал даже пчелиную матку, маточники с молочком маточным, и как прополисом щели заклеены, и детву, которая вылупляется в ячейках сотовых. Разрешал дымить дымарём в те места, с которых нужно было прогонять пчёл.

Только предупреждал, чтобы я, не заходил к пчёлам потным – они не любят неприятные запахи. И если без него захожу на пасеку, то сидеть около улья должен тихонько. Не делать резких движений. Потому как пчелы-охранники могут рассердиться, напасть и ужалить. И перед прилётной доской не разрешал останавливаться, потому что взлетающая или прилетевшая пчела может стукнуться об меня и от неожиданности ужалить.

Жалили меня пчёлы частенько. К этому я постепенно привык. Весной, когда они ещё вялые и полусонные, в них бывает мало яду, и поэтому, если сразу выдернуть жало, оказывается совсем не больно. Летом терпеть такую напасть намного тяжелее. Место, в которое вонзилось жало, нестерпимо болело, жгло и чесалось. Сразу же возникало красное пятно на коже, и вскоре это место начинало распухать. Но дедушка учил меня не только без слёз терпеть эту муку, но и рассказывал, и показывал на своём теле, как следует поступать, если пчела ужалила человека.

Ужалившую пчелу ни в коем случае нельзя убивать или раздавливать. Потому что если раздавить разозлившуюся пчелу, а жалят обычно разозлившиеся пчёлы, то от неё начинает исходить очень резкий запах, который сразу же начинает злить всех пчёл в округе. Тогда даже от других ульев могу прилететь пчёлы-охранники и напасть на того, от кого пахнет раздавленной разозлившейся пчелой. Ужалившую пчелу следует аккуратно оторвать от тела и отпустить. Пусть она летит спокойно умирать, потому, что без жала она всё равно вскоре умрет. Потом быстро вытащить из своего тела жало и, если удастся, то выдавить через ранку хоть капельку яду. Тогда боль немного уменьшится. Но со своего тела дедушка никогда яд не выдавливал. Говорил, что он людям на пользу.

Если дедушка занимался пчелами, когда я был дома, старался попроситься к нему в помощники. Согласившись, он заставлял меня надеть на голову сетку. Это такая матерчатая шляпа со свисающим с полей матерчатым рукавом. Впереди на этом рукаве была прозрачная сетка, а снизу он накладывался на воротник одежды и стягивался шнурком, чтобы пчелы под него не забрались. Когда он снимал потолочины и начинал переставлять в ульях рамки, то советовал мне надевать на руки зимние варежки и завязывать поверх варежек рукава рубашки, чтобы по рукам, под рубашкой не лазили пчелы и не жалили, когда их нечаянно придавишь. Конечно, если нужно было поднимать и переносить тяжести, то дедушка звал бабушка и отдавал сетку ей. А мне предоставлял выбор: или оставаться на пасеке, как и он – без сетки, или уходить.

Постепенно у меня от пчелиных ужаливаний тело опухало всё меньше и меньше. И боль тоже становилась не такой мучительной. Дедушка говорил, что я, хоть ещё и не пчеловод, но уже пасечник, потому, что у настоящих пасечников тело от пчелиного яда не опухает.

В тот день солнце палило несносно, и своё стадо мы загнали задолго до обеда. Захотелось кушать, и я пораньше пришёл домой. На обед неожиданно собралась вся семья. У мамы в конторе не было начальства, и она пришла на обед домой. А тут и дедушка подъехал на велосипеде. Я попросил разрешения покататься на нём по улице недалеко от дома, но дедушка не разрешил. На багажнике и на руле были прикреплены походное точило с наждачным камнем и закреплённая на деревянной стойке маленькая наковаленка для отбивания кос и тяпок. И разборный стульчик, и молотки, и оселки, и другие инструменты. Его уже второй год назначали колхозным точильщиком, потому что у дедушки был велосипед. Он с весны и до самой жатвы ездил по полям точил, а иногда и набивал лезвия женщинам на их тяпки. Ставил клинья на разболтавшиеся черенки. Набивал лезвия на косах косарям. Сейчас во время сенокоса он выезжал на работу рано-рано и вечером был с косарями допоздна. А днём сено не косили, и была возможность в обед иногда заезжать домой покушать и отдохнуть.

У взрослых за столом всегда много разговоров разных, а я быстро поел и попросил разрешения выйти во двор. Сытный обед хотелось закусить чем-нибудь вкусненьким. Тут я вспомнил, что у нас на пасеке уже поспела вишня ранняя. Решил забраться на вишню и поесть ягод. Если залезть на дерево повыше, то там можно будет найти совершенно темные, спелые вишни. С трудом отворив калитку, зашел на пасеку и осторожно стал пробираться вдоль тына, позади ульев к росшей в углу вишне. Хотя из одежды на мне были одни трусы, нападения пчел не ожидал. Потому что у пчел сейчас был взяток, хоть и не большой, но они старательно работали. Некоторые летали в ближайшие вербы, собирали нектар с цветов на нескошенной траве, а другие летели в сторону Горы, там за кручей зацветал кориандр. Дедушка не раз говорил, что во время взятка, пчелы совсем не злые, потому, что они все заняты делом. Им некогда отвлекаться на гуляющих по пасеке людей.

Немного смущало то, что в этом ряду был и улей со злыми пчелами. Дедушка рассказывал другим пчеловодам, что специально завел таких пчел, которых он называл «Средне Русскими». Потому что эта порода жила в лесах сама, без людей много веков, и очень они к жизни приспособленные. И трутни из этого улья теперь обгуливают молодых пчелиных маток, чтобы у них потомство было здоровее. Но мне не нравилось, что эти хорошие пчелы были слишком злые. В других пчелиных семьях пчелы-охранники сердито жужжат, летая вокруг человека, только если подошел близко к летку, или если крышку снимают в улье, или если стукнули по улью. Стоит же отойти от их улья – они сразу успокоятся. А эти, если их потревожить, продолжают злиться, хоть на край пасеки уходи. Не только нас, даже дедушку они преследовали по всему двору, если он залезал в их улей. А в прошлом году, когда у них мёд откачали, они так разозлились, что даже напали на стадо телят, которых гнали в это время мимо нашего дома. И телятницу в щеку ужалили!

На вишню забрался легко, потому что у неё с самого низа и до вершины росли боковые ветки, по которым, как по лестнице, можно было лезть до самого верха. Наверху темных вишен было немного, но я быстро наелся и хотел уже спускаться на землю. Но тут ко мне пристали две сердитые пчелы. Они летали с угрожающим жужжанием вокруг вишни и норовили пролететь вплотную к моему лицу. Зная, что в таком случае нужно не двигаться, чтобы пчелы успокоились и улетели, я согнутой рукой обхватил тонкий ствол вишни, обеими ладонями закрыл лицо, чтобы пчела не ужалила в глаз, и старался не шевелиться. При этом мне было совершенно непонятно, чем я мог разозлить пчёл. Подумал, что может где-нибудь на вишне сидела старая пчела из тех, которые, когда совсем уже не могут работать, вылетают из улья умирать, чтобы не было лишних трудностей по её вытаскиванию наружу. Может, я её нечаянно раздавил, а она была злая, и от неё пошёл тот неприятный запах, который сильнее злит пчел. В таком случае, лучше было бы убраться из этого места, но если начну шевелиться, напавшие на меня пчелы могут ужалить. Решил пока посидеть на вишне без движений. Тем более, что густые листья во многих местах прикрывали моё тело.

У меня уже отекла рука, которой держался за ствол, а пчелы всё настойчивей и настойчивей кружились около моей головы. Вдруг одна из пчел слёту стукнулась мне в голову, и запутавшись в волосах, жужжала, пытаясь ужалить. Быстро раздавив эту пчелу в своей шевелюре, смекнул, что теперь моим единственным спасением может быть только стремительное бегство с пасеки, чтобы другие пчёлы не успели напасть.

Отпустил ствол вишни, спрыгнул на землю и со всех ног кинулся в сторону калитки. При этом у меня, наверно, расстегнулась застёжка на сандале, наступив на неё другой ногой, я споткнулся и с разбегу угодил в корпус улья со злыми пчёлами. Улей сдвинулся с места, соскользнул с опорных колышков, завалился на бок. Крышка улья откатилась в сторону, посыпались потолочины, и из раскрытого улья устремилась ко мне туча пчёл. В одно мгновение я осознал, что вся эта масса рассвирепевших насекомых стремится меня наказать, что если я поднимусь с земли, то окажусь в самой их гуще, и они меня не пощадят.

Непереносимый ужас сковал моё тело, я вжался в землю, в траву, в плетение тына и завопил во всю силу своего голоса. Хотя я и лежал неподвижно, пчелы каким-то образом догадались, что я виновник катастрофы их улья, и начали пикировать на разные части моего тела, вонзая свои жала. От боли и ужаса я вопил всё сильнее и сильнее. Первыми на мои вопли выскочили из хаты бабушка, а за нею дедушка. Мама в это время была в погребе и вначале не слышала моих криков.

Дедушке показалось, что мои крики доносятся из колодца, он побежал, прыгая на своей хромой ноге к колодцу, открыл крышку и пробовал разглядеть там мои очертания. А бабушка сразу поняла, где я кричу, и она сразу же заскочила на пасеку. Увидев всю картину, она громко позвала дедушку, подбежала к лежащему на боку улью, закрыла лицо фартуком, на ощупь начала за руки волоком по земле тащить меня в сторону калитки. Тут к ней припрыгал дедушка, схватил меня за талию, и они бегом вынесли меня из пасеки.

Но моё тело было сплошь покрыто пчёлами и они продолжали яростно жалить меня, бабушку, дедушку и прибежавшую на мой плач маму. Тут дедушка, на бегу догадался, как с меня можно снять сразу всех пчёл. Он закричал:

– Давайте в корыто его, там сразу и сгребём всех пчёл.

Водопойное корыто для коровы к счастью оказалось до краёв наполнено водою, и тогда меня окунули в него и стали сгребать пчёл с тела. В воде они уже не жалили и не могли летать. Мама сдёрнула сушившуюся на верёвке простынь, прямо в воде меня закутали в неё и бегом понесли в хату.

В хате меня уложили на нашу кровать в вэлыкихати и стали вытаскивать из тела пчелиные жала. А дедушка сразу догадался, что мои дела плохи, сбросил со своего велосипеда весь инструмент и собрался ехать за фельдшерицей. Но тут он увидел идущего мимо Гришку Руденка, и крикнул ему:

– Гришка, бегом сюда!

Гришка молча подскочил к дедушке.

– На велосипеде ездишь?

– А то!

– Прыгай на велосипед, и сколько духу будет мчись в медпункт. Скажешь Полине Артёмовне, что у меня внука искусали тысячи пчел за один раз. Пусть сгребает всё, что у неё есть для спасения, сажай её на раму и мчи сюда.

– Так тысячи ж не могут на теле поместиться.

– Замолкни и не пререкайся! Времени нет совсем! А ей всё скажи, как я велел!

Он подтолкнул Гришку с велосипедом за багажник и уже вслед добавил:

– Только, ради Бога, поспешай, а то можете не успеть!

Выбирая жала, бабушка и мама переворачивали меня то на бок, то на живот. Мама почему-то всё время плакала и постоянно спрашивала:

– Где у тебя болит, Женечка?

А у меня может от страха, а может так и бывает при множестве ужаливаний, но никакой боли я не ощущал и успокаивал её:

– Да Вы не плачьте, мама, у меня совсем ничего не болит. Это я просто испугался сильно. Поэтому и кричал.

Мне даже было интересно рассматривать, как у мамы и у бабушки начинают распухать ужаленные пчёлами лица и руки. Но лежать на кровати с периной казалось жёстко и очень жарко. Вначале попросил, чтобы на меня дули. Бабушка стала дуть, а мама взяла полотенце и начала махать надо мною, спрашивая:

– Ну как, тебе лучше?

– Нет, мама, мне как-то не так. Как будто всё мешает и жарко очень.

Тут вмешалась бабушка, она пощупала мой лоб и сказала маме:

– У него жар начинается, я платком своим головным пока помашу, а ты сбегай, в холодной воде намочи полотенце и положи ему на голову.

Полотенце быстро становилось теплым, и они стали мочить два полотенца и по очереди прикладывать их мне к голове и на грудь. Дедушка принёс ведро колодезной воды холодной и поставил его прямо у кровати. Он всё это время то заходил в хату, то выскакивал на улицу, посмотреть, не привез ли Гришка фельдшерицу.

Мне становилось всё жарче и жарче. И я опять заплакал, упрашивая маму:

– Мамочка, можно я на доливке лежать буду? Там не так жарко и простыни не будут прилипать ко мне.

Услышав это бабушка, вдруг тоже заплакала и запричитала:

– Ой, лышенько, это ведь только перед кончиной люди просятся на землю их уложить. Ой, лихо, какое! Что же ты это удумал, внучечёк?

– Ну, что Вы такое говорите, мамо, – сердито возразила мама, – у него просто от пота постель стала сырая, вот он и просится на доливку!

– Дал бы Бог, что бы так оно и было, – продолжая всхлипывать, закивала головой бабушка, при этом быстро сняла с лавки половичок и постелила его перед столом-угольником, над которым висела большая икона. Не вставая с колен протянула руки к маме и скомандовала: