Ветры странствий. Публицистические очерки

***

Въехав в Переславль Залесский со стороны Москвы, не прозевайте указатель «Свято-Троицкий Данилов монастырь». Заметив его, смело поворачивайте направо. Проехав с полкилометра, упретесь в мощную белую стену обители. Постарайтесь застать хотя бы часть утренней службы – ее сопровождает совсем небольшой, но искусный мужской хор, берущий не числом, а умением. По опыту знаю, что вам, скорее всего, придется достоять до конца действа – уйти раньше очень трудно, оно не отпускает. Так что не сопротивляйтесь, а получив заряд на весь предстоящий день, окунайтесь в нехитрую жизнь Переславля. Ну, например, поспешите оплатить забронированную по Интернету гостиницу.

Гостиница (назовем ее «Фиалка»), как можно прочитать в сети, располагается в центре города. И это правда. Но правда и то, что стоит она на окраине, потому что находится в ста шагах от центральной магистрали Переславля, а в ста шагах от нее начинается окраина. То же самое наблюдается и в Угличе: по мере удаления от Успенской площади кирпичные строения – что позапрошлого, что прошлого века, и еще более ранних времен – уступают место деревянным домишкам, некоторым, по виду, нежилым. В Переславле этот «эффект децентрализации» выражен куда резче. Дело в том, что это – транзитный город. В отличие от Углича, Мышкина, Кимр и многих других поселений региона. Через него проходит федеральная автомобильная дорога «Холмогоры» Москва – Ярославль – (с подъездом к Костроме) – Вологда – Архангельск протяжённостью 1271 километр. С раннего утра и до позднего вечера город пересекает плотный поток машин из больших, и, как кажется, благополучных, богатых, цветущих городов, включая самое Москву. Это тревожит, нервирует. Да что там – ранит. Переславль тяжко ранен магистралью, пронзен ей, нанизан на нее как на шампур, как на вертел. За затемненными стеклами сверкающих иномарок чудится какая-то сказочная, яркая жизнь, совершенно недоступная в Залесском краю. Жизнь, пролетающая мимо обреченных оставаться на обочине…

Да, как ни горько и обидно, но Переславль – обочина. Место для «пикников на обочине», которые, ежели пожелают, время от времени устраивают для себя пассажиры дорогих иномарок и экскурсионных автобусов. А город живет их ожиданием и обслуживанием. Город к ним постоянно готовится – развивает индустрию гостеприимства, говоря современным языком – туристическую инфраструктуру. Строит отели, отельчики, гостевые дома, мотели, подворья. Открывает рестораны, ресторанчики, кафе и трактиры. И задирает в них цены до несуразной высоты.

– Однако у вас дороговато, – сказал я одной из трех хозяек «Фиалки», расставаясь с пятитысячной купюрой за двое суток постоя в стандартом двухместном номере. (На одни сутки здесь не сдают, предпочитая брать оптом. И было бы за что!.. В Угличе гораздо лучший номер в гостинице на Успенской площади – действительно в самом центре – стоил на тысячу дешевле.)

– Дорого! – охотно согласилась хозяйка. – Переславль – дорогой город.

– Отчего же? Большой поток туристов?

– Стабильно большой. Поэтому и цены высокие. Вы в магазины еще не заходили? Ну, так зайдите. Цены выше, чем в Москве. Мы даже в Ростов за продуктами ездим…

В магазины мы, конечно, зашли. И нашли там московский ассортимент и московские цены, которые в Переславле выглядят, мягко говоря, диковато. И в кафе, куда зашли пообедать, за предложенные яства брали по максимуму. Алчная дороговизна явно нарушала принцип «цена-качество», которым уже научились руководствоваться наши люди, а иностранцы умели всегда. Еда в кафе была, скажем так, весьма скучной. Равнодушные кулинары не предлагали гостю ничего такого, чего он не едал раньше, что посчастливилось отведать только в Залесье, на озерном берегу. Правда, говорят, будто знаменитую ряпушку, украшающую герб города, в Плещеевом почти извели и попробовать эту рыбку, да и то – браконьерскую можно лишь в двух заведениях Переславля и окрестностей. Допустим. Но почему в самой, что ни на есть русской глубинке надо подавать греческий салат или «оливье», суп из протертых шампиньонов? Где щи по старым рецептам, которых, как известно, на любой вкус? Где соленые, малосольные огурчики, грибочки? Где редька? Капуста с хреном или без? Почему на гарнир к безликому куриному филе под майонезом – рис с овощами, то есть испорченное итальянское ризотто, почему не рассыпчатая отварная картошка со свежим подсолнечным маслом, а картофель фри, то есть отмороженный и разогретый полуфабрикат, пропитанный отвратительным пальмовым жиром? Где пироги, кулебяки? Нежную, пышную, ароматную выпечку вы найдете в буфете Никитского монастыря уже за чертой города, но почему ее нет в каждом кафе на каждом углу в центре?..

Не хлебом единым жив человек. Но ведь и не духом единым! И если духовная пища в Переславле изысканна и изобильна, особенно для понимающих, чего стоит каждый камешек в ожерелье монастырей, храмов, музеев, живописных, рукодельных коллекций и собраний старины, то с телесной обстоит хуже. И это совершенно неправильно. Потому что Переславль был не только духовным центром, центром православия, но и видным торговым, ремесленным и даже отчасти промышленным центром. Во второй половине ХIX века здесь действовали 6 полотняных фабрик, каретные и колбасные заведения, 13 заводиков – меховые, табачный, свечной, Борисовская бумагопрядильная фабрика с двумя тысячами рабочих. Некогда Переславль был богат и знаменит и считался одним из первых по промышленности и торговле среди таких же уездных городков Центральной России, что невозможно без серьезного купеческого сословия, умевшего создать плотный, удобный и вкусный быт. В музее-заповеднике, спрятавшемся за мощными стенами бывшего Успенского Горицкого монастыря, с искренним уважением к былому воссозданы интерьеры трактира и чайной конца позапрошлого века. Значащиеся в подлинных меню перечни блюд и напитков впечатляют. Это вам не размороженный полуфабрикат…

Царский десант во главе с самим Петром, высадившийся в Переславле в конце XVII века для строительства плещеевской «Потешной флотилии», дал сильнейший толчок развитию городской жизни вообще и множества ремесел, в частности. Наивысшей точки оно достигло через век; тогда же отмечался и расцвет купечества. Но именно с этого времени, как ни странно, экономика уезда пошла на убыль. Видимо, прогресс отдаленного края в ту эпоху в решающей степени зависел от конкурентных вызовов, нуждался во внешних побудительных импульсах, а их не было. К концу ХIX века Переславль превратился в тихую провинцию, а говоря без снисхождения, в экономическую обочину, ибо случилось непоправимое: город, как и его собрат Углич остался без железной дороги. Как и Углич, Переславль не потерял ни своего исторического значения, ни роли одного из важных духовных центров России, но лишился статуса активного экономического агента, превратившись, по сути, в мемориал, в памятник.

Железную дорогу сюда так до сих пор и не провели и уже вряд ли проведут. Казалось бы, функцию «обмена веществ» с окружающим миром могла, если не полностью, то в значительной мере взять на себя общероссийская автомобильная дорога. И верно, чем дальше, тем больше наполнявшаяся грузо- и человекопотоками магистраль породила в Переславле бум, но, увы, очень ограниченного свойства: гостиничный и ресторанный. Коренные стороны городского бытия, обыкновенной человеческой жизни он как-то не затронул или затронул очень мало. В пределах города, вдоль самой федеральной трассы, точнее, на ее южном, московском, и – особенно – северном, ростовском конце сохранилось совершенно чудовищное жилье – не дома, не здания, не избы, а именно «жилье», непонятно для кого, кем, когда, по каким чертежам, из какого материала слепленное. Оно стоит вплотную к пронзившей Переславль магистрали, к пролетающим мимо лимузинам. Это кособокие двухэтажные строения, выкрашенные в дикие цвета – лимонный, розовый, салатовый, плохо различимые под слоем многолетней грязи, с треснувшими оконными стеклами, с полуразвалившимися печными трубами. В них живут, вернее, мыкают свой век люди. Выберутся ли они оттуда, и если выберутся, то когда? Может быть, никогда. У них мало шансов…

Сто шагов перпендикулярно трассе приводят в село, незаметно сменяющее город. Улицы, не знавшие асфальта, колеи, ямы с дождевой водой. Частные дома, домишки и… коттеджи, чужеродно врезанные в старую серую застройку. Почти у каждого владения приткнулась машина, чаще продержанная иномарка, охраняемая добровольным «сторожем» – полубездомным робким псом. Судя по облику «имений», хозяева обходятся удобствами во дворе. Теплая уборная для них излишество, а не наипервейшая потребность. А иномарка, пусть потрепанная, – главнейшая. Есть, конечно, и отечественные «тачки» – «Жигули», старые «Волги» с багажниками на крышах, груженые каким-то скарбом или стройматериалом, очень похожие на рабочих осликов – бессловесных и безотказных.

Еще сто шагов в сторону озера, и город-деревня кончается. Вокруг не то поля, не то дачные участки, заросшие кустарниками и высоченной травой пустыри – обочина обочины. Торчит штакетник, обозначающий границы участков, за ним видны безжизненные дачки. Еще ближе к озеру виднеются коттеджи, к которым ведут узкие кочковатые проселки. Раскошеливаться на приличный подъезд к собственным воротам – не в наших обычаях. Это тоже загадка русской души: поставить дворец, выложить из кирпича ограду трехметровой высоты, сквозь которую мышь не проскочит, и не озаботиться дорогой, при том, что ремонт бьющихся на ухабах дорогих машин влетает в копеечку и, наверно, перекрывает затраты на более-менее сносный доступ к поместью…

В окраинные пустоши, оживленные несколькими коттеджами и небольшими яблоневыми садами, ломящимися от плодов, глубоко вдается барак стометровой, наверно, длины, отвратительный, словно гигантский червяк, изгибавшийся на всем своем протяжении. У его «хвоста» громоздится кладбище старых машин и тракторов, где вяло копошатся пятеро мужиков разного возраста. Восстановить эту технику у них, разумеется, шансов нет. У них вообще нет шансов вырваться в иную жизнь… Они глубоко вросли в «субкультуру бедности», сказал бы ныне покойный президент Русского психоаналитического общества профессор Арон Белкин. В бараке обитают те, кто стоит едва ли не на самых низких ступенях социальной лестницы, а им, что бы ни говорили про равенство возможностей, подняться вверх чрезвычайно трудно, это удается немногим…

Иду по сельской улице города Переславля Залесского. Эта почерневшая избенка, кажется, брошена. А эта, соседняя, крепенькая, украшенная резными наличниками, продается. Покупайте, товар неплох!.. Только есть ли перспектива другой жизни у всего Переславля? У всей российской провинции?.. Стоя вблизи вечного и неизменного переславского «жилья», думаешь: перспективы нет. Но «ведь умом Россию не понять», в нее, известно, надо верить. Хорошо. Тогда научите, чем укрепить веру? Ее запасы почти истощились, они с каждым днем тают…

У трех хозяек нашей маленькой, всего-то на шесть номеров частной гостиницы «Фиалка», этакого триумвирата «безнесвумен», вера пока не иссякла. Возможно, им добавило оптимизма прошедшее лето, когда поток гостей не пересыхал, принося максимальный доход. Удачные месяцы подтолкнули к мысли о расширении отельчика. Где будут строиться? Немного земли есть, а больше прикупить не получилось – обитатели барака наотрез отказались продавать свои наделы… Нет, не того, что земляным червем вдается в пустошь, другого, ближнего, спрятанного за деревьями. Хотя деньги жильцам предлагали хорошие, достаточные для покупки квартир. Почему же они не согласились? Почему решили и дальше жить в гнилом бараке, без водопровода, канализации, газа? Из-за садов-огородов? Да нет, садов у них нет, огородов они не водят, это люмпенизированный народ, добывающий средства к существованию нехитрым копеечным трудом и пропивающий большую часть заработка. А отказались они по двум причинам. Первая – боязнь продешевить (ведь если на землю нашелся покупатель, то могут найтись и другие, готовые дать лучшую цену). Вторая – нежелание ничего менять. У них просто нет сил на переезд, на обустройство, на вживание в новый быт. У них хроническая депрессия и непобедимая апатия. Профессор Белкин называл это состояние «осознанной беспомощностью нищеты». Единственное известное им лекарство – водка.

Что такое трясина провинциального бытия, известно еще из русской классики. Чтобы не утонуть, три наших «бизнес-леди» сопротивляются липкой одури изо всех сил. Им нелегко, они в Переславле первый год и еще не прошли проверку на прочность. Чувствуя, что начинает «засасывать», они не дают себе спуску: рано встают, поздно ложатся, днем придумывают себе дела, которые можно бы и не делать. Отельчик вошел в период плавной модернизации – без ломки, но с перманентными улучшениями и усовершенствованиями. Хозяйки рассчитывают на себя, только при крайней необходимости привлекая стороннюю рабочую силу… Чем не пример, пусть и не Бог весть какой для всех провинциальных городов, для всей России? Но нет образцов в своем Отечестве…

***

Перед отъездом в Москву заскочили на переславский рынок за яблоками, уродившимися в здешних краях на диво. Прилавки в павильоне пустовали, видимо, платить за место никто не хотел, торговля шла с ящиков. Да и что за торговля? Отдавали за полцены, только возьмите. Переславские продавцы, как и кимрские, угличские, мышкинские были вежливы, ненавязчивы, некоторые так просто деликатны до робости. В глазах коммерсанта этой удивительной провинциальной породы нет алчного блеска, он не то, что не вороват и пройдошист, наоборот, готов накинуть тебе полкило, лишь бы не обвесить на десять грамм. Привыкнув совсем к другому стилю, поначалу ищешь в «торгаше» лицемерия и хитрости, но потом понимаешь – человек совершенно открыт, честен и почему-то (почему? – неизбежный вопрос москвича) к тебе расположен.

И такое не только на рынке, но и в магазине, где ты покупаешь кусок мыла или батарейку. Если просишь показать, но не берешь – не злобятся. Точно так же ведут себя дежурные в гостиницах, кассиры в музеях, смотрительницы в выставочных залах. Молоденькие продавщицы не изображают эстрадных «звезд», по недоразумению оказавшихся за прилавком, пожилые смотрительницы не поджимают губы, не смотрят волком, напротив, спешат ответить на твой невысказанный еще вопрос. Здешний народ – в большинстве, конечно, встречается и «меньшинство» – доброжелателен, словоохотлив, готов подсказать и помочь. За столько жестоких лет люди не превратились в мелких и оттого вдвойне омерзительных хищников вроде массово расплодившихся в столице. У них, похоже, генетический иммунитет к капитализму того толка, что, на беду, утвердился в России.

Что их ждет? Депрессивное гниение с предсказуемым, пусть и не скорым концом? Или возрождение, о котором не устают трубить с самого начала перестройки и которое, несмотря на очевидный упадок страны, все-таки не за горами? Это нам неведомо. Прогнозы – вещь неблагодарная, поскольку будущее для большинства из нас, людей, принципиально закрыто. Поэтому тысячи технократических, околонаучных, оккультных и религиозных спекуляций, а также фантазий на тему спасителей-инопланетян ничего не стоят. Проникнуть в будущее, и то совсем недалеко, и то без гарантий достоверности предвидения удается только через прошлое, путем досконального изучения громадного исторического материала, анализа национального менталитета, характера, психотипа.

***

Так вот, исследования показывают, что страна, народ всегда преодолевает кризисы, перебарывает бедствия и движется вперед одним и тем же, определенным способом. Логично предположить, что так должно быть и на этот раз. Россия «всегда выходила живой из сложнейших исторических переплетов только за счет альтернативной модели развития», – утверждает известный политолог Сергей Кургинян, жесткий и парадоксальный аналитик. Причем, что принципиально важно, это модель всемирно-исторического развития, а не какого-то «особого пути». Катастрофа последнего двадцатилетия, когда остыли заводы, перестала рожать земля, началось массовое вымирание населения произошла, по Кургиняну, потому, что Россия забыла свою миссию, состоящую именно в том, чтобы вести за собой человечество к новому мироустройству, и стала безвольно заимствовать отработанный либеральный хлам… Кургиняна дополняет философ и экономист Михаил Хазин, говоря, что «Россия попросту не может существовать без великой идеи», но сейчас, впервые в своей истории она осталась в «идейном вакууме»: никаких новых ценностей пока не видно, а вменить нашим народам западные ценности, прямо скажем, так и не удалось. Философ, ученый, инженер и предприниматель Сергей Сухонос добавляет к «миссии» Кургиняна и «великой идее» Хазина третий элемент – цель. «Прежде всего, русскому народу нужна большая, точно выверенная национальная цель, гармонично резонирующая с его прошлым и позволяющая развить лучшие качества, к тому же – цель планетарного масштаба…»

Итак, нам нужны: миссия, идея, цель. Без них Россия – не Россия. От них зависит все – геополитический вес страны, ее способность защитить себя, ее экономика, чистота ее лесов, полей и рек, достаток и жизненный комфорт народа, а значит, и судьба русской провинции – зарплата медсестры в Кимрах, наличие «немышиных» рабочих мест в Мышкине и новое жилье для обитателей переславских трущоб. Россия, временами сознательно, временами нет, но следовала своей первопроходческой миссии, исповедовала великие идеи и стремилась к большим целям – строила царство вселенской справедливости, Царство Божие на Земле. Разве не о нем грезили российские проповедники и философы, не случайно названные космистами? Разве не для достижения общечеловеческого счастья устраивали перевороты революционеры и молились в кельях подвижники?..

Сегодня миссия не осознана, идея не найдена, цель не поставлена. Произнося эти слова – миссия, идея, цель – мы должны отдавать себе отчет, что речь не о частностях вроде темпах роста ВВП или динамике цен на нефть, а о самой сути вещей, что здесь надо «зреть в корень». Проще всего, конечно, определить цель – какое-то большое общечеловеческое творческое дело. Какое? Продолжение строительства так и не построенного Царства Равенства и Справедливости? Да нет. Это было органично и актуально в уходящую Эпоху Рыб. В наступающую Эпоху Водолея актуально иное – коренная цивилизационная перестройка на основе единой планетарной стратегии, которую необходимо разработать ради спасения от экологической катастрофы или, для начала, освоение ближнего космоса и кардинальное обновление всей суммы земных технологий.

Рано или поздно судьбоносная триада «миссия – идея – цель» может быть оформлена, а значит возрождение России возможно. Второй вариант, по-научному бесстрастный, беспристрастный и объективный такой возможности нам не оставляет. Согласно теории этногенеза Льва Николаевича Гумилева, базирующейся на поистине необъятном историческом материале, срок жизни этноса составляет 1100 лет, а нам уже больше, наш срок на исходе… Поэтому время миссий, идей и целей невозвратно ушло. Российский, точнее, русский этнос, совершивший во время пассионарной фазы этногенеза множество опустошительных, на пределе сил рывков (собирание земель, изгнание захватчиков, перевороты, революции, в том числе культурная, индустриализация) растратил свой энергетический запас и перешел в фазу обскурации, которая на тысячелетнем рубеже подстерегает любой народ. Гумилев определил ее как время, когда «всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве идет снижение стиля, в науке оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция… Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того, чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана: подозревать, выслеживать и убивать соратников».

Гумилевское описание, к несчастью, почти идеально накладывается на нынешнюю российскую действительность. А дальше наложение вообще безупречно: в фазе обскурации, читаем у Льва Николаевича, господствуют группы (мы говорим «кланы», «команды», «бригады», или уж, без обиняков, «мафии» – коммунальная, прокурорская, околофутбольная и т.д.), сложившиеся по законам «отрицательного отбора», ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость в мнениях, а беспринципность. Те, кто, на свою беду, обладают более привлекательными человеческими и профессиональными качествами, оказываются невостребованными, неконкурентоспособными, неравноправными. Те же, кто точно вписывается в стандарты обскурации, могут только паразитировать, разворовывать и разрушать. Ни создать, ни сохранить они не могут. Они разъедают тело народа, как клетки раковой опухоли, но уничтожив его – ту питательную среду, на которой паразитируют, гибнут сами… Что дальше? Руины. Остановка всякого развития. Историческая и культурная амнезия. И – в лучшем случае – выплавление из обломков старого этноса нового, лишь смутно помнящего о своем происхождении.

***

Мы не знаем, коснулась ли уже обскурация России или же мы просто ошибочно истолковываем факты окружающей жизни, подгоняем их под мощную теорию. Если да, то все усилия по возрождению страны бесполезны. Если нет, то возрождение возможно, но это отнюдь не дело завтрашнего дня, процесс должен вызреть и повлиять на него мы почти не можем. Ни в провинции, ни в столицах, ибо наиважнейшие вещи от нас, чаще всего, не зависят. Что же нам остается? Наверное, одно – ждать. Не обреченно, а творчески, храня достоинство, объединяя в нашем бытии прошлое, настоящее и будущее – историческую память, повседневные труды, «которыми мы трудимся под солнцем», и представления о грядущем, независимо от того, настанет оно или нет.

Да будет так. Делай, что должен, не надеясь на награды. Но почему же тогда на улицах российских городков испытываешь то, что можно назвать «моментом бессилия»? Наверно потому, что именно здесь теряешь последние иллюзии и кажется: куда ни кинь, всюду клин.

…Ладно. Пока еще к нашим услугам – весь тихий, стеснительный залесский рынок, полный щедрых даров лета. Вкусим от них – и в путь.

Через полчаса, загрузившись яблоками из четырех садов и морковью с двух огородов (не хочешь, да купишь!), мы двинулись в Москву. Осталась позади Красная площадь Переславля с единственным в своем роде Спвасо-Преображенским собором ХII века и бюстом уроженца здешних мест князя Александра Невского, промелькнули уместившийся в купеческом особняке Переславский университет с уклоном в прикладную математику и информатику, и, на прощанье, магазин женской моды «Эдем». Видимо, он торговал самыми модными фиговыми листками, которые только и носят в раю, да и то совсем не обязательно. Что ж, еще один забавный провинциальный анекдот. Улыбнемся?..

    2012

Белый аист летит…

Две тысячи тринадцатый

Там остановилось время – вот, наверное, самый философичный отзыв о Беларуси, который пришлось услышать в Москве. И, к тому же, единственный в своем роде. Он не входит в устоявшийся «джентльменский набор» характерных черт белорусского житья-бытья, бросающихся в глаза россиянам, – хороших ли дорог, качества ли продуктов, дешевизны ли товаров и услуг (в пересчете на российские деньги, конечно), порядка ли и спокойствия, доброжелательности людей… Действительно, дороги, даже третьестепенные, удивительны, сметана с кефиром свежи и вкусны, сеанс массажа у первоклассного мастера в санатории стоит 200—250 российских рублей против примерно тысячи в Москве, автомобиль можно оставить на ночь прямо на обочине шоссе и никто его не тронет, люди не успокоятся, пока не объяснят, не помогут…

Нет, время в Беларуси не остановилось, это впечатление внешнего наблюдателя, существующего в бешеном ритме, в каком существуют москвичи. Оно, разумеется, течет, пусть и медленно – динамизмом тамошнее бытие и в самом деле не отличается. Время тут другое, не такое, как у нас, – заторможенное. Поэтому москвич, садящийся в поезд до Бреста, Минска или Витебска, фактически садится в этакую машину времени, которая за ночь переносит его в края с патриархально-советским ритмом жизни и со знаковыми приметами былого. Взять хотя бы цены на чай и кофе у неправдоподобно вежливых проводниц, в милом облике которых угадываются черты белорусского тотема, аиста. Как говорится в агрессивной рекламе (хотя, конечно, по другому поводу), цены «приятно удивляют», заставляя ностальгически улыбаться. В вагоне, как ни странно, уютно. Где на наших просторах вы видели уютные железнодорожные составы с умиротворяющей атмосферой? А эти белорусские «машины времени» именно таковы…

Ранним утром наша «темпоральная колесница» осторожно подкатывает к Витебскому вокзалу, ступая на перрон которого, испытываешь временной сдвиг, окунаешься в реку иного времени, не испытывая, однако, при этом никаких неудобств. Обыкновенная привокзальная площадь, заставленная припаркованными иномарками. И мы садимся не в «Жигули», а в «Мерседес», приехавший за нами из санатория, на вид совсем новый… что странно, ибо в Москве доводилось слышать, что все иномарки в Белоруссии старше 20 лет. Но эта явно моложе. А вот этой трудяге по соседству, похоже, все тридцать. А той, поодаль, все сорок… Но – в путь!

Путь не близок. Лес, поля, снова лес, снова поля… А что это там? Точнее – кто?! Ужели аист?! Он. Белый белорусский аист. Красноногий. С черными резными крыльями… Полностью уверенный в своей безопасности, хозяином вышагивает по полю, не обращая на «Мерседес» не малейшего внимания. Значит, недалеко жилье, где у него гнездо… И точно – въезжаем в очередную деревеньку. Во всех – одинаковые палисаднички при избах, с крашеным в два линялых цвета, тускло-желтый и тускло-зеленый, низким штакетником. Только в два этих? Только, подтверждает наш спутник. Почему? Потому что в любой момент тут может появиться «батька» Лукашенко. Прилететь на вертолете. Есть у белорусского президента такая манера – внезапно нагрянуть в любое место страны, где его сегодня никак не ждут. Вот и получается, что «батьку» каждый день ждут везде, от областных городов до самых глухих уголков. Ждут и – бдят. Ну, например, красят единообразно штакетины палисадников. За колером местные начальники следят строго, потому что президентский глаз еще строже, сразу подметит цветовой разнобой.

Странно, что на избы единообразие не распространяется. Но они и так на одно лицо. «Архитектура» одинакова, разве что отделка разная, какие-то дома покрашены, какие-то стоят серые, гармонируя с прочими деревянными дворовыми строениями – сараем, хлевом, банькой, смотрят на дорогу маленькими окошками. Чем не живая картина прошлого?.. А вот дорога, пронзающая деревеньки, иные в пять, не больше домов, – из настоящего. Гладкая, чистая, только что не вымытая с шампунем, со свеженькой разметкой… Думаю, со временем я разгадал тайну белорусских дорог. Они ведь достались стране от СССР, где были сделаны на совесть, ведь это стратегические дороги на запад, в Европу, должные, в случае необходимости, обеспечить продвижение войск и техники. И такое продвижение они вполне обеспечили бы. Их поддерживали в отличном состоянии. И теперь поддерживают – у союзного государства тоже есть оборонные потребности и задачи. Чему российские туристы, устремляющиеся на запад отнюдь не на танках, очень рады.

***

Корпуса санатория, куда мы стремились, вольно раскинулись посреди светлого и сухого соснового леса. Изначально здесь был профилакторий известного на весь Советский Союз комбината, а в летние месяцы еще и пионерский лагерь для детей работников. Лагерь, пусть и не под именем пионерского, остался, а профилакторий трансформировался в санаторий, для своих, комбинатских, относительно дешевый благодаря разным скидкам и доплатам, а для приезжих из России и самой Белоруссии – относительно недорогой. Брать с отдыхающих больше комбинатскому начальству было бы, наверно, совестно (для белорусов это слово все еще имеет смысл), потому что профилакторий, оборудованный когда-то в соответствии с последними рекомендациями рекреационной науки, обветшал, медицинское оборудование поизносилось и стало часто ломаться, мебель расшаталась, дорожки покрылись ямами, меню оскудело… Нет, до мерзости запустения еще не дошло, с подступающим обмороком боролись как могли. Маленькая бригада работяг, густо, невзирая на пионеров и пенсионеров, матерясь, с удовольствием перекуривая, в фирменном социалистическом темпе перекладывала тротуарную плитку. Подвозили новые одеяла. Где-то что-то подмазывали, подкрашивали…

Главное же, медицинские процедуры назначались и проводились, бассейн с минеральной водой работал по графику, хотя среди отдыхающих и ходили слухи, что у персонала перебои с зарплатой, которая и так – кот наплакал, поэтому основная забота санаторских – сады-огороды, смородина, кабачки да огурцы. У санаторских, как у крестьян, сейчас день год кормит, им не до старичков из Москвы или Питера. Пулей летят после смены в свои деревни. Поэтому-то по воскресеньям и нет процедур – и это в санатории!.. А тут еще праздники. За что платим?!

Большой праздник – День независимости Республики Беларусь, совпадающий с Днем освобождения столицы Советской Белоруссии Минска от немецко-фашистских оккупантов, выпал назавтра после приезда. Не знаю, успели ли стать для белорусов своими, народными, искренними торжества по поводу первого события, но вот в святости второго просто грешно сомневаться. Оккупация – это два с лишним года смертельно опасной, самоотверженной партизанской жизни в лесах, куда уходили целыми деревнями, это каждодневная кровавая, тяжкая работа войны, это армии погибших и угнанных в рабство, это сожженные села, разграбленная и загаженная безжалостными чужаками земля… Память о тех годах священна, но она не на поверхности, она в глубине, в сердце, потому что народ белорусский глубок, затаен, чужд публичных демонстраций, позы, экзальтации, и если говорит о страшном и героическом времени «до сих пор не остывшего грома», то – песней.

Белый аист летит, над белесым Полесьем летит.
Белорусский мотив в песне вереска, в песне ракит.
Все земля приняла – и заботу, и ласку, и пламя.
Полыхал над землей небосвод, как багровое знамя.
Молодость моя, Белоруссия,
Песня партизан, сосны да туман,
Песня партизан, алая заря,
Молодость моя, Белоруссия…