Петербургское действо. Том 1

Кирилл Петрович, привыкший к легким победам при версальском дворе, тотчас же мысленно решил покорить себе сердце красавицы баронессы. Однако через месяц вдова-кокетка, очень умная и тонкая, но с замечательным характером, не только не была побеждена версальским ловеласом, но, напротив того, относилась к нему хотя мило, но холодно и сдержанно. Он же наоборот – без ума влюбился в нее. Первая в жизни неудача в ухаживании превратила простую влюбленность в серьезное чувство.

Видались они всякий день, вместе гуляли, вместе объездили все окрестности Карлсбада, и наконец однажды, после страстного искреннего объяснения в любви со стороны графа и его оскорбительного предложения сердца без руки, баронесса попросила его прекратить свои посещения.

На другое утро граф получил письмо на плохом французском языке. Это был единственный язык, на котором они могли объясняться. Баронесса говорила в письме, что она отлично понимает его положение, что он, знатный русский вельможа, не может жениться на бедной вдове, хотя и старинного рода. Но так как она сама глубоко привязалась к нему и теперь считает всю свою жизнь разбитой, то надо скорее положить всему конец и разъехаться, чтобы никогда не видаться. Она прибавляла, что, конечно, никогда теперь не выйдет снова замуж ни за кого, а, всего вернее, поступит в монастырь, где одна ее тетка по матери уже давно аббатисой.

Конечно, Кирилл Петрович все принял за чистую монету и, влюбленный до безумия, через несколько дней стал женихом баронессы Луизы. Граф хотел венчаться тотчас же, но красавица объявила, что это невозможно, что нужно будет послать поверенного в Баварию, дабы выправить разные необходимые документы. И действительно, она нашла ходатая по делам и, по совещании с ним, отправила его в Аугсбург.

В ожидании возвращения поверенного прошло два месяца, а жених и невеста продолжали, уже в ненастную осень, жить в том же опустевшем Карлсбаде. Баронесса ни за что не хотела ехать в Вену, где было у нее, как говорила она, много родственников покойного мужа, которым ее вторичный брак мог не понравиться.

За это время Кирилл Петрович окончательно сделался полным рабом своей невесты. Она была вдесятеро умнее его, кроме того, слишком хороша и кокетлива, чтобы не завладеть им совершенно. Вдобавок при скучной и однообразной обстановке маленького городка они видались всякий день и были наедине в полном смысле от зари до зари, а между тем баронесса вела себя со своим женихом как пуританка, и тем более разгоралась страсть Кирилла Петровича. За все это время она только утром и вечером, здороваясь с ним и прощаясь, снимала не покидаемые никогда душистые перчатки и затем позволяла будущему мужу поцеловать свои красивые ручки с тонкими пальцами, будто выточенными из слоновой кости.

Ходатай не писал и не ворочался. Однажды показалось графу, что он в сумерки встретил на противоположном конце Карлсбада фигуру, очень похожую на этого ходатая, который предполагался теперь в Аугсбурге. Но баронесса только рассмеялась над этим, называя его шутя иллюминатом и духовидцем.

Наконец однажды в один очень тихий, теплый осенний день, когда царствовали полный мир, тишь и гладь и в маленьком городишке, и в синих небесах, ясных и глубоких, а равно и в сердце влюбленного жениха, по соседству, на одном дворе с ними, разыгралась трагедия. Была зарезана неизвестными людьми старушка, хозяйка дома. Тотчас же явилась полиция. Убийцы не оказалось налицо, но зато громовой удар разразился над Кириллом Петровичем.

Полиция, производя следствие, опрашивала всех жильцов и, извиняясь перед именитыми аристократами, попросила и их к даче показаний, попросила и у них их паспорта. Кирилл Петрович тотчас же предложил все документы, какие только у него были, и их перевод на немецкий язык. Баронесса тоже передала свой паспорт, настоящий немецкий, хотя помеченный не мюнхенской королевской печатью, а выданный ей в Букареште.

В тот же самый вечер баронесса была видимо взволнованна, вероятно, потрясена убийством, которое совершилось рядом с их квартирой. Весь вечер и всю ночь до утра не отпускала она от себя ни на шаг своего жениха. И теперь, в эту страшную ночь, в первый раз она отдалась ему… И без конца уверяла она его в своей глубокой страсти, в вечном беззаветном чувстве к нему, с которым сойдет в могилу. Граф чуть не потерял рассудок в эту безумно чудную ночь под ее лаской, под ее жгучими поцелуями.

Наутро двое полицейских чинов появились в доме, в той половине, которую занимал граф, и стали снова допрашивать его. Но дело шло уже не об убийстве старушки хозяйки, а о том, что знает он о баронессе. Кирилл Петрович, изумляясь, отвечал все, что было ему известно, и прибавил, что она его невеста.

Один из полицейских счел, однако, своим долгом поставить его в известность, что паспорт, данный баронессою, фальшивый и что ввиду совершившегося на дворе события всякое сомнительное лицо делается еще более сомнительным. Одним словом, полицейский объявил, что если через час времени он не получит от дамы, именующей себя баронессой Луизой фон Пфальц, настоящего неподдельного паспорта, хотя бы и с другим именем, то она будет арестована и отвезена в тюрьму.

Кирилл Петрович, вполне убежденный в каком-то глупом недоразумении, попросил дождаться полицейских у себя, а сам направился в половину дома, где жила баронесса Луиза. Он ее нашел на том же месте, где оставил на заре, в пеньюаре, в кресле у открытого окна, с головой, опущенной на руки. Графу показалось, что она плачет. Он подошел к ней, назвал ее, наконец отнял руки от лица. Красавица вздрогнула, лицо ее было страшно бледно, глаза горели странным лихорадочным огнем, но были сухи. Даже какая-то злая усмешка пробежала по красивому лицу. Приходилось тотчас же сказать ей правду, хотя бы и оскорбить недоверием.

– Здесь у меня полиция опять, – начал Кирилл Петрович. – Они говорят… Право, не знаю, что такое… Говорят про ваш документ… – И граф запнулся, не зная, как выразиться.

– Что? – выговорила красавица резко, звонко и с презрительной усмешкой. – Что они говорят? Они говорят, что вид мой фальшивый? Не так ли?

– Да… – как-то даже оробел Кирилл Петрович.

– Ну, что ж? Мне это не новость. Я это давно знаю. Я сама помогала его подделывать!..

И тут произошла между женихом и невестой такая сцена, от которой Кирилл Петрович едва окончательно не потерял рассудок.

Красавица невеста, которую он теперь уже давно боготворил, созналась во всем, рассказала целую историю, где было, быть может, много и правды, горькой, ужасной, но было, быть может, и много новой лжи. Она объяснила, что видела его мельком еще в Вене, подкупила людей, чтобы знать, куда он поедет, и выехала за ним, чтобы иметь случай, при более скучной и скромной обстановке Карлсбада, ближе познакомиться с ним. Затем, чтобы заставить его сильнее и глубже привязаться к ней, она придумала оттянуть время и сочинила посылку ходатая в Аугсбург. Но вместе с этой исповедью красавица исповедалась в страстной любви к нему и просила лучше сейчас убить ее, чем бросать на произвол судьбы.

Эта неожиданная и бурная беседа, со слезами, обмороком, чуть не с конвульсиями, окончилась тем, что граф попросил у нее хотя какой-либо вид, настоящий, чтобы представить его немедленно полицейским.

Вид, по счастью, нашелся, и невеста Кирилла Петровича оказалась мещанкой местечка Течен, на границе Саксонии и Богемии, оказалась по происхождению даже не немка, а чешка, Маркета Гинек. Чешский язык, более немецкого близкий ей и родной, сразу объяснил графу, каким образом она так легко училась у него русским словам и быстро усваивала себе самые из них трудные по произношению. В действительности самозванка могла выговаривать русские слова, конечно, лучше самого Кирилла Петровича, прожившего всю жизнь во Франции.

Разумеется, когда разразился этот громовой удар, уже было слишком поздно вернуться назад. Три дня сряду Кирилл Петрович просидел безвыходно в своих горницах и, не видаясь с самозванкой, повторял в ужасе:

– Баронесса Луиза фон Пфальц – мещанка Маркета Гинек!!

И наконец, эта мещанка Течена осталась все-таки невестой его и через несколько времени в одной из церквей Праги сделалась графиней Скабронской. И только одно пожелал изменить граф: узнав, что Маркета по-чешски значит Маргарита, он попросил жену отныне называться немецким именем. Страсть Кирилла Петровича к авантюристке зашла так далеко, что этот брак состоялся сам собой. Окажись Маркета, или Маргарита, не только простой мещанкой-чешкой, но даже простой жидовкой или хоть настоящей, неподдельной ведьмой с Карпат, то и тогда бы капризный, праздный и легкомысленный боярин не поколебался бы ни минуты и назвал бы ее графиней Скабронской.

Тотчас после свадьбы молодая пожелала повеселиться и объехать разные европейские столицы. Зиму провели они в Париже и в Версале, где графиня Маргарита познакомилась с некоторыми из придворных и, благодаря своей замечательной красоте и уму, не ударила лицом в грязь. Она даже удостоилась быть замеченной первейшим, но уже и дряхлейшим волокитой всей Европы, самим Людовиком XV.

Между тем состояние графа Кирилла Петровича таяло не по дням, а по часам. Он начинал задумываться на этот счет, жена его тоже, и затем вдвоем они решились на предприятие многотрудное, почти безнадежное, но предприимчивая и ловкая красавица не отчаивалась в успехе. Было решено ехать в Петербург и поселиться там, чтобы сойтись и обворожить богатого и бездетного деда, который может, даже должен не нынче завтра умереть.

– Все его состояние будет наше! – говорила Маргарита. – Я за это берусь.

Кирилл Петрович меньше надеялся на успех и, кроме того, боялся теперь ехать в страну снегов и морозов, так как здоровье его окончательно пошатнулось и ему следовало бы теперь, более чем когда-нибудь, поселиться на юге. К тому же доктора, к которым граф обратился за советом, объявили, что он может убить себя, если при настоящем слабом здоровье поедет на дальний север; но Маргарита решила, что муж все-таки поедет с ней, познакомит ее с дедом, а затем оставит ее в Петербурге одну и вернется на юг.

– За одну зиму, – говорила она, – что ты проведешь хотя бы в Италии, а я на берегах Невы, старик очутится у меня в руках и состояние его – наше.

И в самое дурное и опасное время для слабогрудого графа, в самые крещенские морозы, приехали они с женой и поселились в Петербурге.

Старый холостяк-брюзга принял внука и красавицу внучку довольно равнодушно и поселиться у себя в громадных палатах не пригласил. Через несколько времени, по расспросам об их заграничном житье-бытье, по некоторым обмолвкам внука, по преувеличенной ласковости и вниманию к себе ловкой красавицы внучки, старый дед, сам хитрый и тонкий, тотчас пронюхал, в чем дело.

– Разэтранжирили все мой этранжиры, – догадался Иоанн Иоаннович, – вот и приехали мои карманы попробовать расправить да лапочки запустить. Да не первые вы и не последние российские бояре, что разэтранжириваетесь в заморских землях.

И Иоанн Иоаннович стал теперь, думая про внуков своих, повторять часто и ехидно это новое, недавно появившееся слово, которое означало истратиться и промотаться за границей.

И слово осталось в новейшее время в русском языке, хотя в несколько сокращенном виде, то есть «растранжирить».

Но как только Иоанн Иоаннович вполне смекнул, что внучек, после своих скитаний в «этранже», разорился и при помощи красивой жены закидывает удочку на его огромное состояние, старик сразу переменил свое обращение с молодыми супругами и сделался с ними особенно холоден.

Тонкая Маргарита, однако, разочла, что средств их еще хватит для жизни в Петербурге по крайней мере на год.

Вместе с тем она сообразила тотчас, что ради будущего успеха надо, со своей стороны, тоже резко и дерзко отнестись к дальновидному старику деду, чтобы этим сбить его с толку. Она заставила мужа обращаться с дедом самым высокомерным образом, а равно и обмануть его роскошью обстановки их дома.

– Я уверена, что все удастся, – говорила спокойно Маргарита, – я только одного боюсь, чтобы он за это время не умер.

Поселившись в столице, заведя великолепную обстановку на последние сотни червонцев, остававшихся в кошельке, Маргарита перезнакомилась со всем высшим обществом и тотчас стала положительно сводить всех с ума: и мужчин и женщин, и старых и молодежь.

Государыня за это время все хворала, поэтому балов и маскарадов и всякого рода увеселений было в Петербурге очень мало. Тем не менее Маргарита веселилась всячески, так как не останавливалась ни перед чем, чтобы провести день шумно и беззаботно.

Тотчас по приезде она начала усердно учиться по-русски, и, разумеется, язык этот, наполовину родной, дался ей очень быстро. Только ее русский язык, хотя правильный, имел какой-то особенный оттенок в выговоре, и именно это крайне нравилось всем.

Кирилл Петрович только первое время появлялся в обществе. Зимой он почувствовал себя плохо, летом немного было поправился, но затем осенью стал чувствовать себя особенно нехорошо, а когда настала вторая зима, он уже не выходил из дому. Когда же в декабре скончалась императрица, Кирилл Петрович не только не выходил, но уже лежал в постели, осужденный немцем-доктором на смерть. У него развилась злая чахотка, и надо было ожидать, что весенний невский лед унесет и его.

С нового, 1862 года, когда графиня Маргарита ждала смерти мужа ежедневно, денег в доме не было почти ни гроша. С дедом отношения немного снова завязались, но дело не ладилось, старик при встрече был довольно ласков с внучкой, но в дом к ним не ездил и денег не предлагал. И Маргарите приходилось доставать денег всячески, даже с ущербом дотоле честному имени Скабронских. Со времени их переезда в Петербург Маргарита стала самостоятельнее, резче с больным мужем и наконец совершенно, хотя исподволь, завоевала полную независимость.

XXVIII

Орловы, конечно, решились тотчас же действовать, не откладывая в дальний ящик. Младший отправился снова к старику Скабронскому, но просить на этот раз похлопотать уже не у графов Разумовских, а у своей собственной внучки-иноземки. Григорий, прежде чем ехать к молодой графине Скабронской, которую он лично не знал, отправился к известной в Петербурге княгине Апраксиной.

Это была женщина уже немолодая, но очень красивая, когда-то замечательная красавица. Она играла большую роль под конец царствования покойной императрицы, потому что сделалась предметом страсти старшего Шувалова. Орлов, будучи чем-то вроде адъютанта у него, победил его красавицу и уже два года был с ней в самых близких отношениях.

История его с ней наделала, конечно, очень много шума в столице и, быть может, отчасти ускорила даже и смерть Петра Иваныча Шувалова. Теперь, при новом царствовании, Апраксина не играла никакой роли, но у нее по-прежнему сохранилось много друзей в городе, и вообще у нее были большие связи.

Алексей Орлов был тотчас же принят Иоанном Иоанновичем, и старик был крайне удивлен открытием, что его просят ехать хлопотать к его собственной внучке, к которой он относился теперь несколько лучше, но все же высокомерно и подозрительно.

– Просить за вас у Маргаритки? Всё может? Сила?! Вон она какова, цыганка-то! – воскликнул Иоанн Иоаннович в изумлении.

Старик, разумеется, решил, что чешка и цыганка одно и то же.