Аракчеевский сынок

– Барон! Просите! Умоляйте вместе со мною! – воскликнул Шумский и почувствовал, что голос его звучит без малейшего оттенка страсти и чересчур театрально, напыщенно.

Ева наклонила голову на грудь и, тихо двинув рукой, протянула ее молодому человеку. Шумский схватил ее со страстью, поцеловал два раза и, поднявшись, двинулся к барону, Нейдшильд уже был около него и принял его в свои объятия.

– Мой fils![30 - Мой сын! (фр.).] – слезливо произнес он, как бы начиная длинную речь, но смолк и заплакал…

XL

Шумский шибко подкатил к своей квартире только в сумерки. Коляска была совершенно сплошь забрызгана грязью, а лошади, красивые и породистые, страшно взмылены. Кучер, отъезжая от подъезда, закачал головой и проворчал что-то укоризненно. Шумский вернулся домой, объездив человек десять прежних товарищей, чтобы созвать их к себе вечером.

На крыльце он зазвонил так, что после второго звонка железный прут остался у него в руках. Копчик стремглав бросился отворять и оробел, ожидая грозы. От выражения лица барина, вошедшего в переднюю, Копчик тоже просиял и посмелел.

– Хорошие вести, Михаил Андреевич, – смело заговорил он.

– Ты почем знаешь? – весело отозвался Шумский.

– Иван Андреевич сказали.

– Что врешь, дурак! Нешто Иван Андреевич мог знать то, чего я не знал! Да, хорошие вести! Придется мне и тебя, и Пашуту простить.

Копчик с удивлением взглянул на барина.

– Ты как же догадался? – произнес Шумский.

– Иван Андреевич сказали.

– Да полно врать! Нешто он знал, что я свататься буду!

На лице Копчика выразилось такое изумление, он так растопырил руки, что Шумский сообразил все.

– И я тоже хорош, – выговорил он смеясь. – Воображаю, что у меня на лбу написано то, чем голова и сердце полны! Какие твои хорошие вести?

– Пашуту накрыли.

– Где?

– Иван Андреевич сегодня разыскал и накрыл подлую тварь.

Но несмотря на все старание Копчика, голос его звучал фальшиво.

– Где?

– Укрывается у этого самого офицера.

– Какого офицера?

Копчик хотел отвечать, но в эту минуту на пороге появился Шваньский с важным, но и довольным лицом.

– Да-с! Меня хоть обер-полициймейстером столичным назначить! Каково быстро дело обделал!

– Где же она?

– У г. фон Энзе. Вишь, какой новый притонодержатель выискался! Воровской притон в столице содержит. Мы его теперь прошколим. Он, немец, узнает от нас, что значит чужих холопов укрывать! Мы ему зададим!

Шумский вошел в гостиную и молча остановился среди комнаты, как бы соображая и обдумывая нечто, что его удивило.

Он только теперь вспомнил об улане и думал:

«Что такое фон Энзе? Что он для Евы? Ведь казалось по всему, что он ее нареченный. Стало быть, она его не любит и никогда не любила. Откуда же его претензия на защиту Евы? Почему Пашута, любимица баронессы, убежав, укрылась у улана, а не у кого-либо другого? Стало быть, есть нечто общее между Евой, фон Энзе и Пашутой. Теряет ли это «нечто» свое значение теперь или нет? Ева не знает, однако, что Пашута укрылась у улана!»

Шумский пожал плечами и вымолвил вслух:

– Ничего между ними быть не может! Теперь видно ясно, что Еве нравился Андреев. Она счастлива, что он стал Шумским.

Прислушавшись к словам своего патрона, Шваньский изумился. Через мгновение он спросил:

– Как же прикажете, Михаил Андреевич, получить беглую девку? Через полицию требовать или просто мне за нею съездить? Я могу и один.

– А упустишь?

– Помилуйте! Побежит если по улице от меня, закричу: «караул! держи!» и поймаю опять.

– Ступай, пожалуй. Только, Иван Андреевич, знай, обстоятельствам перемена. Мне Пашута ни на какого черта не нужна и, пожалуй, пускай гуляет.

– Что такое?

– Я, братец мой, жених.

– Ох! – воскликнул Шваньский так, как если бы его ударили палкой по голове.

– То-то – «ох». Удивительно?

– Еще бы не удивительно, Михаил Андреевич! Даже, извините меня, я не верю. Не такой вы человек, чтобы вам жениться. Ну, какой же вы супруг! Помилуйте! Изволите вы шутить! – прибавил Шваньский и начал хохотать, как бы услыхав какую остроту.

– Дурак ты, и больше ничего! Толком тебе говорю, что я сейчас просил руки баронессы и – жених.

– А когда же вы благословения родительского просили, – вымолвил Шваньский уже серьезным голосом.

– Какого? – проговорил Шумский, вытаращив глаза, и тотчас же прибавил:

– Ах ты! Черт побери! Ведь из ума вон!

И молодой человек вдруг расхохотался звонко на весь дом.

– Вот штука-то! Ведь я батюшке-родителю-то, в самом деле, ни слова не говорил! Фу, ты, какая будет теперь катавасия! Ведь барон-то, так же, как и я, небось уж домов десять объездил и всем рассказал. Дойдет до графа – черт его знает, как он примет известие. Надо скорее к нему. Скажи на милость, как все это вышло! Из ума вон! Вели скорее подавать лошадей! Да нет, не надо. Загнал и так. Возьму извозчика. А ты будь тут. Придет Квашнин, задержи его. Если еще кто приедет из офицеров, всех задержи. Будет у нас сегодня всю ночь девишник или мальчишник. А я к этому, к тятеньке своему. Надо ему скорее объяснить. А то обозлится, коли со стороны узнает. Ах, черт их возьми! Из ума вон!

Шумский быстро двинулся в переднюю, накинул шинель и вышел на улицу.

Но едва он сделал несколько шагов, как вслед за ним выскочил с крыльца Шваньский и догнал его.