Золушка

– Но знаю… Мой имбицил приказал скорее возвращаться, даже сейчас телеграмму мне прислал… Вот… – И женщина показала депешу.

– «Teriel. Rose Duprе!» – прочел Бретейль адрес… – Так ты уже не Марьетта, а Роза!.. Дюпре, а не Карадоль! Как же тебя звать-то теперь?

– О, здесь я Марьетта… Я хочу быть Марьеттой. Отдохнуть. Позабыть на время mon nom de guerre[58 - мой псевдоним (франц)]… Подышать свободно. C’est si bon[59 - это так чудесно (франц)], – побыть на родине! – с чувством произнесла она… – Вот они мои милые поля, вон лесочек, где я зайцев пугала. А вот домик кузнеца. Вон и лавка, куда меня всегда гоняла мать за кофе и сахаром… И глядите… Глядите… Вон и ваш сад. Ах, как все разрослось… А это чей же дом. Вон тот, большой?

И с восторженным лицом, оглядываясь вокруг себя оживленным взором, молодая женщина болтала, расспрашивала, охала, удивлялась и поминутно восклицала:

– Неужели Берта еще не замужем? Впрочем, ведь она такая дурнушка. – Как! Бедная Клера умерла? Отчего? Неужели этот проходимец Баптист командует над моей матерью?! А где Жорж, Пьер, Сюзанна… Белокурая Nini жива ли? Ninon Бретейль, ваша племянница.

– Да. Нини, слава Богу. Брат бедный умер, и я теперь опекуном у Нини.

– Выросла она?.. Ведь, ей теперь должно быть уже шестнадцать лет.

– Пятнадцать с половиной.

– Хорошенькая она? Ninon Бретейль ведь вся в отца и обещала быть прелестной.

– Право, не знаю… По-моему, нет. Она на моську смахивает… Un caniche, ей-Богу[60 - Пуделек (франц)].

– Как можно! Нини скорее ангелочек, с золотыми волосами, – воскликнула женщина.

Повозка въехала между тем на единственную улицу небольшого местечка с однообразными, серыми каменными домами под крутыми и остроконечными крышами. Всюду торчали длинные печные трубы, кое-где были садики с зеленью, местами высились стройные тополя или огромные столетние каштаны широко распускали густые ветви, раскидывая вокруг прохладную тень.

Почти на краю улицы, важно, зажиточно и богато высился на дворе большой дом – в два этажа – единственный во всем местечке.

– Это Грожан?.. – спросила молодая женщина. – Как выстроился?!

– Да. А каков дом… Просто диво…

– Ну, это для вас… Да… А в Париже он бы считался ничем. Une masure[61 - лачуга (франц)], – сарай с заднего двора.

– Здесь не Париж!.. Да Грожану плевать на твой Париж, он и там – захочет – может дворец выстроить. Страшно богатеет! Да, про него не сложишь пословицы: «Gros Jean comme devant…»[62 - «у разбитого корыта (франц)] Он и фамилию свою переделал и теперь пишет Graujant. Прежде его граф Отвиль – знаешь, наш местный богач и депутат, – раньше звал «Mon bonhomme»[63 - голубчик (франц)], а он его – господин граф; а теперь Отвиль говорит ему: «Mon cher monsieur»[64 - мой дорогой господин (франц)], а Грожан говорит графу просто: monsieur d’Hauteville[65 - господин Отвиль (франц)]. Да. Он уже не тот. А ведь он прежде за тобой ухаживал, Марьетта? При твоей ловкости, пожалуй бы…

– Un paysan[66 - крестьянин… (франц)]… Какая находка!.. – воскликнула женщина презрительно.

– Все же, лучше бы было… чем так-то…

– Отчего же? Я счастлива. У меня все есть…

– Да. Все. Но пока. Молодость не длится вечно, однажды наступит…

– Старость… Да. А она разве вечно длится. И она коротка, если ее сократить в молодости. На все лады.

– Надо еще знать, куда деваться под старость. Откладываешь?..

– Есть мне время философствовать! – рассмеялась она.

– А надо думать, ma petite[67 - моя малышка (франц)]… Надо откладывать ежедневно что-нибудь – на черный день.

Женщина пожала плечами и, не ответив, отвернулась.

– Все вы так… Эх, Марьетта, видал я и прежде тебя таких, как ты… А спроси где они?.. В вертепах. Стало быть, и ты не думаешь о будущем. Нет?

– Глупый вопрос, месье Бретейль, извините. Я успею еще прежде моей старости сто раз умереть… И потом… Право, это здесь такие вещи могут еще на ум идти, а в Париже – некогда.

Глава 5

Наступили сумерки, на смену которым шла ночь, темная, теплая и тихая.

В доме железнодорожного сторожа, заведующего заставами на переезде, светился огонек. Дом этот был просторнее шоссейных сторожек, но все-таки невелик.

Прямо с крыльца дверь вела в чистую комнату, с асфальтовым полом, где стояли большой обеденный стол, массивный шкаф с посудой за стеклянными дверками, одно кресло, обитое клеенкой, и несколько стульев. Большие часы в углу, с хрипливо-звенящим боем, были единственным украшением помещения. Перед дверью, у противоположной стены, был глубокий и высокий камин, который топился только месяца два в году и лишь в самую глубокую и суровую зиму. На двух окнах висели снежно-белые занавески из кисейки и стояли горшки с зеленью и цветами.

Отсюда было две двери. Одна вела в маленькую спальню с большой кроватью, комодом и двумя стульями, другая в просторную и светлую кухню, с плитой под большим колпаком. Здесь на стенах была развешена кухонная утварь и разнообразная посуда, ярко блестевшая и в большом количестве, не соответствующем, казалось бы, всей обстановке квартиры.

Из спальни поднималась наверх маленькая лестница, крутая, с большими ступенями, и вела в крошечную каморку, метра в четыре шириной, где стояло лишь две кровати, одна небольшая, другая детская. Между ними был маленький столик и стул. На стене блестело металлическое Распятие, а рядом висело в рамке лубочное изображение Sacrе Coeur.

В растворенных дверках плакаров, или стенных шкафов, виднелось весьма немного носильного платья и белья. Это была комнатка Эльзы и ее младшего брата, веселая и удобная летом, но совершенно холодная зимой, так как она не отапливалась.

Едва только наступил вечер, Эльза зажгла керосиновую лампочку и осветила главную, приветливую чистую комнату, с ярко блестящим полом и снежно-белыми стенами. Девочка уже давно вернулась в дом и теперь сидела в углу кухни на низенькой скамеечке. Это было ее любимое место, особенно в часы перед ужином.

Она сидела, согнувшись на скамейке, а на коленях ее лежал, поджав лапки, навострив уши и щуря глаза, большой темно-серый кролик, единственный ее приятель на свете.

Кролик, которого девочка окрестила именем «Коко», уже год, как пользовался сердечным ухаживанием своей госпожи и положительно знал и понимал, что он очень любим. Он жил в сарайчике, где хранились дрова, и когда Эльза отворяла дверку и звала его, он кидался к ней на встречу и, становясь на задние лапы, тотчас тянулся к ней на колени, где ему бывало всегда очень покойно и уютно, а при стуже вдобавок и очень тепло. Впрочем, всю зиму кролик прожил в комнате наверху, и мерзнул меньше, чем сама его госпожа с братом.

Еще более, чем днем, утомленная Эльза сидела теперь молча, задумчиво глядела на поленья и уголья под висящим на цепи чугуном, где дымился le pot-au-feu[68 - тушеная говядина с овощами (франц)]. Она машинально гладила своего «Коко» по спине, изредка начиная ласкательное движение руки с головы, причем прижимала его торчащие уши и заставляла закрывать глаза. Около девочки сидел на стуле, не доставая ногами до пола и болтая ими, мальчуган лет семи, ее братишка и главный любимец, ради которого она пожертвовала бы не только кроликом, но и собой. Отец, умирая, сказал ей только одно:

– Le gars[69 - мальчишка (франц)]…

Но потухавшие глаза его досказали все остальное и многое. Они поручали ей мальчика, заповедывая любить его, защищать, и как бы заменить мать…

И теперь для Эльзы le gars стал идолом, но защищать его не приходится. Мать любит единственного сынишку по-прежнему, а «он», бывший наемный работник в доме и просто Баптист, а ныне monsieur Baptiste, относится к мальчику равнодушно, не любит, но и не притесняет.

Семилетний здоровый и сильный мальчик, смышленый и умный, не по летам степенный и сурово-рассудительный, был внешностью, если не нравом, двойник сестры. И Эльза и Этьен были оба в отца лицом, а потому и похожи друг на друга. Эльза и нравом была живой портрет покойного Карадоля. Мальчик отличался от отца и сестры только синими глазами и хладнокровием, которые унаследовал от матери, но зато был такой же смуглый, с такой же курчавой черной шапкой волос на голове, как и отец. Со временем, как думала Эльза, когда у Этьена будут усы и бородка, он будет точь-в-точь отец. Лишь бы нравом и пылом не подражать ему отцу, а быть скорее в мать, тихую и слабовольную. Тогда не повторится с Этьеном того, что бывало с отцом за всю его жизнь и что, однажды, привело к трагедии.

Сестра и братишка уже давно молча сидели вдвоем на кухне, в ожидании прихода Баптиста, чтобы вместе ужинать. Оба были голодны и часто невольно прислушивались ко всякому звуку на дворе. «Не он ли?» В первой комнате уже был накрыт стол чистой коричневой скатертью с красными разводами, и стояли четыре прибора, стеклянный кувшин с сидром и бутылка простого красного вина «lе petit bleu»[70 - «маленькое облачко» (франц)]. Хозяйка, их мать, была в другом конце домика, в углу своей спальни, и сидела при свече, склонившись над швейной работой. Женщина, низенькая и полная, казалась на вид лет под сорок, но в, действительности, ей было уже 47 лет.

Анна Карадоль, фламандка родом, светловолосая, была когда-то очень красивая блондинка с сияющими, кроткими, синими глазами и прелестным, снежно-белым цветом лица. Но теперь она сохранила только намеки на прежнюю красоту. Лицо было смуглое или коричневое, но не такое, как у Эльзы. Девочка удивляла всякого своей свежей, нежной смугловатостью и матовым отблеском лица и шеи. У вдовы была смуглость старости, желтизна огрубелой кожи. И если щеки Эльзы напоминали кожу позлощенного солнцем яблока или персика, то щеки ее матери смахивали на коричневый сафьян. Морщин у вдовы было еще мало, только сеточки вокруг глаз и на висках по прозвищу pattes d’oies[71 - гусиные лапки (франц)], но глаза, прежде красиво кроткие, теперь казались тусклыми и безжизненными.

Анна Карадоль, давно болезненная, со смерти мужа стала еще более прихварывать, но на особый лад. Болезнь выражалась не страданиями и болями, а чрезвычайной леностью, бесстрастием и равнодушием ко всему, а изредка периодическим полным упадком сил и сонливостью. Тогда она лежала не вставая с постели и, собираясь умирать жаловалась на все, на всех, на весь мир Божий, в особенности на старших дочерей, бросивших ее, но также и на Эльзу с Этьеном, якобы не любящих и не почитающих ее.

Единственный человек, которого женщина не упрекала ни в чем, которого страстно любила, но отчасти теперь боялась, был ее прежний наемный работник Баптист Виган, а теперь… ее любимец и повелитель. Личность темная, загадочная и, по меньшей мере, человек себе на уме, был определен местными жителями особым словом: un sournois[72 - притворщик (франц)]. Если бы в местечке спросили, у кого бы то ни было, способен ли Баптист Виган на преступление, на воровство и грабеж или убийство, то всякий бы ответил:

– On en sait rien![73 - Об этом ничего не известно! (франц)]

И, действительно, никому не было известно, кто и откуда родом этот пришелец, говорящий по-французски с легким иностранным акцентом и ни разу не обмолвившийся ни единым словом о родине и своем вероисповедании. Одни считали его корсиканцем, другие – поляком, третьи – евреем.

Прошло еще около часу напрасных ожиданий. Баптист все не появлялся. Глаза мальчугана, а равно и его сестры все чаще косились на pot-au-feu и его пахучий, щекочущий ноздри дымок…