Аракчеевский сынок

Несмотря на смуту в душе, Шумский заметил, что небольшой накрапывающий дождь становится все сильней, и он сразу сообразил, что измочит вырезанный портрет, а взяв его под шинель, изомнет.

В ту же минуту ему попала на глаза вывеска офицерских вещей. Это был его поставщик. Шумский тотчас же вошел в магазин. Хозяин, узнав его голос, выскочил из соседней комнаты и подобострастно стал кланяться, ожидая заказа.

– Я с просьбой, – глухо заговорил Шумский. – Пожалуйста, вот это – спрячьте у себя. Вечером я приеду, возьму. Пожалуйста, чтобы никто не видал. Вы аккуратный, честный немец, вам я доверяю.

Хозяин магазина, пораженный лицом и голосом Шуйского, сделал сейчас же самую подобострастно многозначительную физиономию и так принял из рук Шумского свернутый лист, как бы принимал младенца от купели, или же патент из рук министра. Он протянул руки, нагибаясь в пояс, благоговейно взял свернутый лист и понес его к себе, как бы боясь рассыпать все или разбить.

Там, в другой комнате, аккуратный немец тотчас же, даже не глядя, положил портрет в комод, запер его на ключ и долго соображал, куда девать ключ от доверенного сокровища.

Шумский в это время уже снова ехал по Невскому.

– Где же, где искать? где искать? – повторял он вслух и так часто, что извозчик обернулся и выговорил:

– Кого тоись? Вы это мне?

– Пошел! Гони! – вскрикнул Шумский.

Извозчик начал хлестать по лошади, но, наконец, обернулся снова к Шумскому выговорил:

– Все прямо, аль куда завернете?

– Тебе сказано куда! – крикнул Шумский.

– Никак нет, барин, ничего вы мне не сказали.

– Гони! – повторил Шумский и стал думать, куда в эту пору мог выехать фон Энзе.

«Наверное в том трактире, где уланы бывают, – подумал он. – Тогда не нашел, а теперь, сегодня, мне будет удача! Чую, что мне будет удача».

– На углу Конюшенной остановись, – сказал он.

Минут через пять Шумский вошел в ресторан, где сидело много народу – человек по крайней мере шестьдесят; большинство были офицеры разных полков и в том числе три-четыре улана. Оглядывая всех пристально и злобно, он прошел во вторую горницу, где было еще несколько человек офицеров, и затем прошел в третью, но она оказалась пустой.

«Куда же я теперь пойду? Лучше весь день здесь ждать, он всякий день бывает тут».

Шумский вернулся в первую комнату, сел около маленького столика и на предложение услуг лакея ответил раздражительно.

– Ничего! Отстань!

Он оперся локтями на стол и казался всем окружающим человеком, тревожно и глубоко задумавшимся. Но он ни о чем не думал. В его голове крутились какие-то обрывки мыслей без всякой связи между собой.

Но вдруг он вздрогнул и вскочил, как от электрического удара, и двинулся вперед.

Перед ним явилась фигура фон Энзе.

Шумский подошел к улану вплотную и выговорил:

– Наконец-то!

Это слово произнесено было глухим голосом, но все, что было в ресторане, двинулось, а некоторые повскакали с мест. Люди, прислуживавшие публике, тоже сразу остановились. Все замерли.

– Что вам? – тихо отозвался фон Энзе.

– Жених ли вы ее? – выговорил Шумский через силу, так как чувствовал, что дыхание ему захватывает.

– Да, – отозвался фон Энзе и стал к Шумскому боком, плечом к его лицу и настороже.

– Что вы вчера налгали барону на меня? Отвечайте сейчас.

– Оставьте меня, – глухо отозвался фон Энзе, – или вы – погибший человек! Я скажу одно слово, и вы – погибший. Здесь много народу. Я здесь, при всех скажу. Уйдите, я напишу вам, объясню. Если же вы пальцем двините, я вас уничтожу…

– Ах, ты собака! – прошептал Шумский так тихо от спазмы в горле, что никто, кроме фон Энзе не мог расслышать.

Но, вместе с тем, он схватил и тряс улана за борт сюртука. Фон Энзе отмахнулся ударом кулака не столько сильным, сколько искусным, и Шумский невольно выпустил его и едва устоял на ногах.

– Я хочу драться. Ты будешь драться со мной! – задыхаясь, выговорил он. – Негодяй и клеветник!

Фон Энзе вспыхнул и крикнул громко:

– С тобой? Сказано – никогда! Теперь менее, чем когда-либо. Я не могу драться с подкидышем! Да, дерзкий и распутный блазень и шатун. Ты – подкидыш! Я тебе здесь объявляю и всем буду сказывать, что любовница графа Аракчеева купила крепостного мальчишку и выдала его за своего ребенка. И вот ты ходишь под названием Аракчеевского сынка. Ты – безродный подкидыш – без отца, без матери. И не с тобою идти на поединок дворянину и офицеру с незамаранным именем.

Шумский стоял ошеломленный, почти не видя ничего. Слова улана были несколькими тяжелыми ударами по голове его и будто оглушили его. Слова эти однако – бессмыслица! Но, вместе с тем, в этой бессмыслице чудится ему «что-то», что он уже давно, давно знает, хотя слышит теперь в первый раз в жизни. Это «что-то» всегда ведь было в нем, но было едва видимо, а теперь сразу выросло в нечто огромное, ясно видимое, тяжелое, давящее…

Да, это ложь, бессмыслица, глупость, клевета. Он все это слышит в первый раз, но нисколько не удивлен! Все это, однако, схватило его, давит и вот сейчас раздавит в прах.

– Последний раз… Я хочу драться! – заговорил Шумский бессмысленным голосом, чувствуя, что теперь дуэль уже нечто второстепенное, глупое, пустое… Все перевернулось, спуталось…

Он снова подступил к улану и тотчас засунул руку в карман сюртука, где был пистолет. Фон Энзе поднял кулак и крикнул:

– Возьмите! Я убью его.

– Нет, врешь… Я…

И Шумский вдруг полусознательно увидал себя и улана среди кучки обступивших их людей. Быстро вытащил он пистолет, вытянул руку, и дуло в одно мгновенье было уже у самого виска фон Энзе. Но выстрела не последовало. Что-то тяжелое налегло на Шумского со всех сторон.

Только впоследствии сообразил он, что это были десять рук, схватившихся и за пистолет, и за него. Другие сильные руки обхватили его сзади и оттащили от улана.

Когда Шумский вполне пришел в себя, он сидел на диванчике. Ресторан наполовину опустел. Он вскочил с места, и тотчас же два лакея двинулись к нему, как бы намереваясь схватить его.

– Прочь! – вскрикнул он и бросился в следующую горницу. Но там было пусто. Не только фон Энзе, но ни одного офицера не оставалось в ресторане. Вероятно, не одну минуту просидел он, ошеломленный словами своего соперника.

Шумский надел шинель, вышел на улицу, но тотчас же снял кивер и, несмотря на проливной дождь, двинулся с обнаженной головой. И только через несколько мгновений, благодаря крупной сети свежего дождя, в голове его стало проясняться. Он вспомнил все, что произошло, понял, что сейчас был сам не свой, оглушен ударом, отуманен, будто в полуобмороке. И чем больше, чем ярче вспоминалось Шумскому все слышанное им, тем спокойнее становился он. Но спокойствие это не просто, как всегда, входило в него, а врывалось в душу болью, захватывало сердце, леденило тело. Когда Шумский, спокойный на вид, взял извозчика и сел, то ему показалось, что не он едет в пролетке, а сидит какой-то другой человек, какой-то деревянный, глупый, бесчувственный, бессмысленный. И этот человек захвачен! И не спокойствием захвачен, а каким-то зверем, который влез в него и ворочается в нем. И вся жизнь сосредоточивается в этом звере, который называет себя спокойствием. А он, этот человек, только какая-то клетка или какой-то деревянный футляр для этого большого, сильного, злобного зверя – спокойствия.

«Подкидыш!» – постоянно кричит голос. Но это не фон Энзе кричит, это он сам. Нет, и не он. Это захвативший его злобный зверь кричит.

«Подкидыш!» Ведь это же бессмыслица? Нет, это сущая правда. Он этого никогда не знал! Он это всегда знал! Оно было в нем с детства, но маленькое, крошечное… Это была черная точка, или это был прыщик. А теперь это огромная, зудящая, страшная язва! Из нее кровь течет, из нее гной идет!

И эта язва становится все шире. Скоро она захватит все его тело, и ничего не останется.