Закон сохранения любви

Она не спрашивала себя: зачем? для чего? надо ли это? Она просто не могла сказать ему «нет». Он приглашал ее в дендрарий. И что? Она должна ответить ему отказом? Он купил два билета на кинокомедию. Почему она должна, как бука, фыркнуть и уйти прочь? Он устроил пешую экскурсию к источнику минеральной воды в горное ущелье. Там было очень красиво. Отказаться? Или дневная прогулка на катамаране в море; оттуда открывался такой вид на горы! А над палубой кружили чайки, которым туристы бросали печенье. Ведь без всяких глупостей, даже в кафе не заходили…

Так получалось, что каждое свободное окно в санаторном распорядке Марина отдавала ему, Роману Каретникову. Но всякий раз она уходила со свиданий, не рассусоливая и не оглядываясь. Подчеркивала свою независимость!

«Уходи. Уходи и не оглядывайся! – приказывала она себе. – Не надо давать ему ни малейшего повода… Ну, почему я заупрямилась? Сама заплатила за какое-то дурацкое мороженое? Денег и так нет…»

Всякий раз, идя на очередное свидание, она умышленно опаздывала на десять-пятнадцать минут. Начхать ей, что ее дожидается столичный богач! И наклеивала на лицо маску чрезмерного хладнокровия.

– Любаш, Люб, как ты думаешь: идти мне с ними в ресторан? У Прокопа Ивановича день рождения. Меня официально пригласили… А знаешь, чего ему Роман приготовил? Безалкогольного французского вина. Где-то раздобыл, в каком-то отеле. Наверно, дорогущее.

Марина ответа от соседки подозрительно не услышала.

– Любаш, ты чего молчишь? Обиделась на что-то?

Любаша опять отмолчалась, насупив брови.

– Ты чего? Чего нафыпилась-то? Люб, ну чего ты? – масляно приставала Марина. Она даже намеревалась молчунью пощекотать.

– Чё да чего? Завидую тебе! Вон к тебе как мужики-то льнут! У меня опять отпуск впустую проходит. А ведь надо бы, очень бы надо своему Витяне рога наставить. Ну пусть бы не оленьи, но маленькие, козлиные, надо бы! Чтоб к своей диспетчерше не клеился… Каждому мужику – надо бы! – Любаша резво захохотала. Комната и, казалось, весь санаторий наполнились веселым задором.

Любаша была из тех, для кого жизнь – как занятная игра. Повседневные хлопоты, разное неотъемное дерганье в быту – это как погода: «Хошь злись, хошь не злись – терпи», – выражалась она; но вот всё остальное – в радость, в охотку; когда проголодаешься, кусок черного подсоленного хлеба с сочной луковицей съесть – самый смак! на праздник испечь лакомый пирог с черникой – пальчики оближешь! в субботний вечер после баньки с муженьком пропустить рюмку водки под помидорчики собственной засолки и отдохновенно отглядеть «Брильянтовую руку» – хватаясь от смеха за живот! встретить случайно в аптеке бывшую одноклассницу и наговориться досыта – самое лучшее перевспоминать! отрез модного материала купить на новую юбку – юбка-то выйдет любо-дорого, на загляденье! – всё для таких – радость, во всем – прок и интерес. «Неча тут выёживаться! Это – не то, да то – не то! Всё – то! Живи да радуйся!» А ведь Любаша, дивилась на нее Марина, двоих сыновей родила на операционном столе, через кесарево… И жила в сельском поселке, поросенка держала, куриц…

– И неча тут выёживаться! – выпалила Любаша коронную фразу в ответ на колебания Марины. – Пойдешь! Само собой пойдешь, голубушка, на день рождения! Как миленькая! От такого мероприятья отказаться – надо совсем чокнутой быть. Они с такими-то деньжищами тебя не в закусочную-автомат ведут. В лучший тутошний ресторан. Со стриптизом!

– На афише написано: эротический балет.

– Это значит еще круче! Вроде групповухи! – рассмеялась Любаша.

– Ну тебя! – оскорбилась Марина. – Я еще не решила: пойду или нет. Правда, не решила.

– Верю! Верю, голубушка. Вижу! Сама всё вижу, как у тебя с этим богачом-то закружилось. Такие отношения в самую трясину тянут. Вплоть до развода. По знаку Зодиака ты влюбчивая. Открытая. Сама понять не можешь, за кем бежать. В том-то и опасность.

– Любаша, перестань! У меня с ним ничего не было. Я побожиться могу. Он мне только руку подает, чтобы с лестницы сойти. Да один раз мои плечи своей курткой прикрыл.

– В том-то и беда. Если б он тебя сразу охомутал, – Любаша хватанула в охапку воздух, – тогда б и разговору не было. А этот, вишь, с подходом. С романтизмом. Для замужней бабы – самый липучий вариант.

– Никакой это не вариант! – еще сильнее взъершилась Марина. – У него есть жена. И сыну столько же, сколько моей Ленке!

– Где у него эти жена и сын? – язвительно приступила Любаша. – В Германии? А он в России с подушкой обнимается?

– Хватит, Люб! Всё! Не пойду я ни в какой ресторан! – отмахнулась Марина, отвернулась от соседки, в дополнительный противовес прибавила, уже подавленно, уныло: – Мне и надеть нечего. Одно платье выходное, да и то… Не хочу в нем.

– Ты, Марин, давай-ка мою кофточку примерь. Она из стрейча. Тебе в обтяжечку ляжет любо-дорого. – Любаша полезла в одежный шкаф. Марина недоверчиво оглянулась на нее. Кофточка и впрямь оказалась впору и очень хороша: подчеркнула стройность Марины. И очень к лицу, с коричневыми разводами – к ее темным глазам, и к ореховому цвету волос подходит.

– Как для тебя шитая! – подбадривала Любаша. – Теперь на-ка вот. Примерь-ка туфли. Я их почти не нашивала. Каблуки высокие. Куда я, корова этакая, на таких каблучищах! Купила, а не ношу. Для форсу больше. А тебе самое то будет… Чё, не хлябают?

– Любаш, ты вправду и туфли мне даешь?

– Можешь еще и серёжки мои примерить!

«Ну и пусть! Ну и что! – кому-то мысленно твердила Марина. Она как будто оправдывалась за что-то, когда, суетливо и немного стыдясь своего нарядного отражения в зеркале, крутилась перед этим же зеркалом. – Ну и что! Могу я хоть здесь побыть женщиной?!»

12

Василь Палыч Каретников, еще в доперестроечные времена прозванный за глаза Барином, – не мелкого пошиба бизнесмен, основатель одного из крупных московских холдингов, любил, бывало, под рюмку коньяка порассказывать о своих купеческого племени предках. Без приукраски, без легенд, Каретниковы когда-то в России и впрямь преуспевали в лесоторговле. Но язык Василь Палыч развязал только в восьмидесятых, до сего времени помалкивал о родовом древе, ибо российский двадцатый век, искромсанный революциями, переворотами, междоусобицами и войнами с интервентами, оставался почти до своего скончания веком либо тайных, либо явных преследований – политических, классовых, религиозных, национальных.

В двадцатом же веке плотный род Каретниковых оскудел, истончал до прорех, поистребленный всё тем же российским жизнеустройством. Теперь фамилию Василь Палыча унаследовали лишь два его сына от разных браков – старший Вадим и младший Роман. У Вадима росло две дочери, – это тоже был косвенный ущерб и убыток роду и фамилии Каретниковых. У Романа рос сынишка Илюша, который помаленьку забывал русскую речь, живя с матерью в предместьях Гамбурга и учась в иноязычной школе с морским уклоном. «Илюша, я прошу тебя говорить со мной и с дедушкой только по-русски!» – строго требовал Роман, когда в телефонных разговорах сын автоматически вставлял немецкие словечки. Василь Палыч, несмотря на то, что «германского» единственного внука видел очень редко, любил его больше, чем «Вадимовых девок», и ко дню рождения Илюши, помимо купли подарков-безделушек, клал на его банковский счет солидные суммы.

Хотя и с первой, и со второй женой Василь Палыч жил одинаково непрочно, Роману отцового внимания и опеки досталось тоже поболее, чем старшему единокровному брату Вадиму. Правда, впоследствии Вадим, а не Роман стал отцу первым компаньоном в коммерческих делах и даже на этом поприще перещеголял Каретникова-старшего. Роман родовую торговую линии укрепить не мог, не имея к тому склонности. Поэтому отец, посовещавшись с Вадимом, определил Роману издательскую нишу в холдинге. «Пущай книжки печатает. Это дело тоже прибыльное. Госзаказом мы его обеспечим. Халявной бумагой тоже, – рассудил Василь Палыч, когда Роман вернулся из Германии, где учился в Гамбургской академии и писал диссертацию. «Да. Книжки – это по его части, – пренебрежительно поддакнул отцу Вадим. – Тем более на халявной бумаге. Он ведь у нас отличничек».

…В школе Рому Каретникова, отличника учебы, среди избранных торжественно принимали в пионеры на Красной площади, под стенами могучего ленинского надгробия – трибунного мавзолея. Отутюженный алый галстук, звенящий голос пионервожатой, хором – текст клятвы юного ленинца, лес детских рук, вскинутых под углом на головой, как знак преданности делу вождя… После церемонии – бесплатные сладкие пирожные и чай в антракте концерта в Большом Кремлевском дворце.

Пару дней спустя, Рому после уроков подкараулила и пригласила в учительскую Эмилия Аркадьевна, седовласая старушенция завуч, державшая всю школу в кулаке. Глядя на Рому сверлящими глазами, увеличенными толстыми линзами очков, она спросила с предварительной накруткой: «Роман, ты у нас гордость школы. Теперь ты пионер, давший клятву у мавзолея. Пионер не имеет права говорить неправду! Кто из вашего класса вчера на уроке физкультуры в раздевалке для мальчиков вырезал на панели нехорошее слово?»

«Я не… не знаю… Я не видел…» – заикаясь и чувствуя, что сердце стучит где-то в горле, произнес Рома.

«Ну что ж, допустим, ты не видел… – рассуждала Эмилия Аркадьевна. – Кто из ребят приходит в школу с перочинными ножами или другими режущими предметами?»

«Я не знаю…»

«Роман, ты не умеешь врать! Не должен врать! Ты пионер! Это сделал Зарубин?» – насела на него неумолимая завуч.

Рома не только боялся выдавать Зарубина, второгодника, задиру, предводителя мелкой школьной шпаны, но и произносить его имя без крайней нужды остерегался.

«Не бойся, Роман, о том, что ты мне скажешь, никто не узнает. Это был Зарубин?»

«Нет, это был Смирнов», – ответил Рома с пересохшим горлом.

«Не может быть! – вскрикнула Эмилия Аркадьевна. – Смирнов очень приличный мальчик!»

«Зарубин дал ему нож и… заставил вырезать…»

«Ах, вот как? Ну, это еще и лучше!» – чему-то обрадовалась Эмилия Аркадьевна.

На следующий день, после занятий, за школьными мастерскими, у забора Зарубин бил Смирнова на глазах у одноклассников, в том числе и Ромы Каретникова. В проучку.

«Наябедничал, козел? Заложил? – Зарубин держал одной рукой несчастного, безвинного хлюпика Смирнова за шкварник, а другой – наносил с короткого размаха несильные, но унизительные удары сбоку в челюсть. Челюсть у Смирнова болталась, как на шарнирах, рот был непроизвольно открыт, и с губ текли слюни. Время от времени Смирнов отрывисто и слезно выхныкивал своему палачу: «Я никому не говорил! Никому…»

Рома Каретников за Смирнова не вступился. Первая свинцовая туча собственного угрызения легла на его душу. Идя домой, он, раздухарившись от стыда предательства, стащил с шеи красный галстук: «Не надо мне такого пионерства!» Придя домой, отказался обедать и расплакался в голос у себя в комнате.

«Отлично! – воскликнул отец Василь Палыч, который по красным глазам сына почуял неполадки. – Чем раньше обожжешься, тем лучше! Рассказывай!»

Рома признался ему во всем, без утайки, кончив свою покаянную речь заверением:

«Папа, я никогда больше так не сделаю. Никогда!»

«Ваша завуч – хитрая старая лошадь! – злобно восхитился Василь Палыч. – Видать, на НКВД работала. Я с ней поговорю, чтобы она тебя больше не подставляла».

…Когда Роман учился в десятом выпускном классе, в пору сдачи последних школьных экзаменов, в министерство, в главк, которым управлял Василь Палыч, позвонили из Сокольнического медвытрезвителя.